Книга: Она и он. Исповедь молодой девушки
Назад: IV
Дальше: VI

V

Тереза не питала слабости к Лорану в том насмешливом и легкомысленном значении, которое обычно придается этому слову. После долгих ночей мучительного раздумья она по своей воле сказала ему:
— Я хочу того же, чего хочешь ты; мы зашли так далеко, что исправить ряд совершенных нами ошибок мы можем, только совершив новую. Я виновата перед тобой в том, что у меня не хватило эгоизма и осторожности бежать от тебя; но пусть лучше я буду виновата перед самой собой, оставшись твоей подругой и твоим утешением ценою моего покоя и моей гордости… Слушай, — добавила она, изо всей силы сжимая его руку, — никогда не оттолкни мою руку и, что бы ни случилось, имей достаточно чести и мужества и не забудь, что, прежде чем я стала твоею любовницей, я была твоим другом. С первого же дня твоей страсти я сказала себе: нам было так хорошо, когда мы были друзьями; и, конечно, если наши отношения изменятся, нам уже не будет так же хорошо; но я не могу быть счастлива, если ты перестал разделять мое счастье и если в наших отношениях, приносящих тебе и муки и радости, преобладают теперь страдания. Я только прошу тебя: если придет день, когда ты устанешь от моей любви, как устал от моей дружбы, вспомни, что я бросилась в твои объятия не в минуту страсти, а следуя порыву своего сердца и чувству более нежному и более прочному, чем опьянение сладострастием. Я не лучше других женщин и не присваиваю себе права быть неуязвимой, но я люблю тебя так горячо и так свято, что никогда не уступила бы тебе, если бы моя стойкость могла спасти тебя. Сначала ты думал, что эта стойкость для тебя благотворна, что она укрепляет и твою силу воли и помогает тебе очиститься от пагубного прошлого; теперь же ты уверился в обратном и уверился до того, что все получилось наоборот: ты становишься раздражительным, и кажется, если я буду сопротивляться, готов меня возненавидеть, готов вернуться к разврату и даже проклясть нашу несчастную дружбу. Так вот, ради тебя я приношу в жертву Богу свою жизнь. Если мне придется страдать из-за твоего характера или из-за твоего прошлого, пусть будет так. Я буду достаточно вознаграждена, если спасу тебя от самоубийства, к которому ты был так близок, когда мы познакомились. Если мне это не удастся, то я по крайней мере попытаюсь, и Бог простит мне мою бесполезную преданность — Он ведь знает, как она искренна.
В первые дни их союза Лоран был полон восторга, благодарности и веры в будущее. Никогда еще он не испытывал столь возвышенных чувств; теперь у него бывали религиозные порывы, он благословлял свою дорогую возлюбленную за то, что с ней он познал истинную любовь, чистую и благородную, о которой он так мечтал, думая, что навсегда лишился ее по своей воле. По его словам, Тереза как бы вновь погружала его в крестильную купель и прогоняла у него даже воспоминание о ненавистных днях прошлого. Это было обожание, поклонение, культ.
Тереза наивно поверила в эти чувства. Она была бесконечно рада, что подарила ему такое блаженство и вернула величие этой избранной душе. Она забыла все свои тревоги и смеялась над ними как над пустыми опасениями, которые она было приняла за серьезные причины для страха. Они вместе смеялись над этими сомнениями, они упрекали друг друга в том, что каждый из них с первого дня не понял другого и не бросился ему на шею, — ведь они были созданы для того, чтобы понимать, обожать и ценить друг друга. Больше не было разговоров об осторожности и о клятвах. Тереза помолодела на десять лет. Это было дитя, в большей степени дитя, чем даже Лоран; она не знала, что придумать, стараясь создать ему блаженную жизнь, чтобы ни одно пятнышко не омрачало его счастье.
Бедная Тереза! Ее опьянение не длилось и недели.
Почему такое ужасное возмездие тяготеет над теми, кто злоупотребляет силами своей молодости? Они уже не способны вкушать сладость гармоничной и разумной жизни. Разве уж такой он преступник, этот юноша, который, окрыленный необъятными надеждами, безудержно бросается в свет и думает, что может обнять все проходящие мимо призраки, вкусить от всех зовущих его наслаждений? Разве грех его не что иное, как неведение, и мог ли он затвердить в колыбели, что жизнь — это вечная борьба с самим собой? Среди этих юношей, право же, есть такие, которых можно пожалеть; их трудно осудить: быть может, у них не было опытного наставника, осторожной матери, серьезного друга, искренней первой возлюбленной. Головокружение началось у них с первых же шагов; разврат бросился на них, как на добычу; он превратил в грубых скотов тех, у кого чувственность преобладала над душой, и сделал безумцами таких, кто, как Лоран, метался между грязью действительности и идеалами своих грез.
Вот о чем думала Тереза, чтобы оправдать свою любовь к этой страдающей душе, вот почему она терпела обиды, о которых мы сейчас расскажем.
Седьмой день их счастья оказался последним; судьба была неумолима; это мрачное число навсегда запечатлелось в памяти Терезы. Внешние обстоятельства способствовали тому, что их вечное блаженство продлилось целую неделю: никто из близких не навещал Терезу, у нее не было спешной работы; Лоран обещал снова взяться за кисть, как только сможет вернуться в свою мастерскую, над перестройкой которой сейчас трудились рабочие. В Париже стояла удушливая жара; он предложил Терезе поехать на двое суток за город, в лес. Это был седьмой день.
Они отправились на пароходе и к вечеру прибыли в гостиницу, откуда после обеда вышли прогуляться по лесу при восхитительном лунном свете. Наняли лошадей и проводника, который, однако, скоро надоел им своей назойливой болтовней. Проехав две мили, они оказались у подножия скалистого холма. Лоран знал это место. Он предложил отослать лошадей и проводника и вернуться пешком, даже если будет довольно поздно.
— Не знаю, почему бы нам не провести в лесу всю ночь, — сказала Тереза. — Тут нет ни волков, ни разбойников. Останемся здесь столько, сколько тебе захочется; если тебе угодно, можем совсем не возвращаться.
Они остались вдвоем, и тут-то произошла странная, почти фантастическая сцена, которую нужно рассказать так, как это было на самом деле. Они поднялись на вершину скалы и сели на густой, высохший за лето мох. Лоран смотрел на великолепное небо, на котором лунный свет затмевал сияние звезд. Только две или три самые крупные звезды сверкали над горизонтом. Лежа на спине, Лоран созерцал их.
— Хотел бы я знать, — сказал он, — как называется вон та звезда, она почти над самой моей головой и как будто смотрит на меня.
— Это Вега, — ответила Тереза.
— Так ты знаешь названия всех звезд? Ну да, ведь ты ученая женщина!
— Некоторые знаю. Это не трудно; за четверть часа ты, если захочешь, узнаешь столько же, сколько знаю я.
— Нет уж, спасибо. Я решительно не хочу этого знать: лучше я сам буду придумывать им имена.
— Ты прав.
— Мне больше нравится бродить наудачу по этим линиям, начертанным там, в небе, и составлять созвездия, слушаясь своей фантазии, чем следовать за прихотью других. В общем, может быть, я ошибаюсь, Тереза, но, по-моему, ты любишь проторенные тропинки! Правда?
— По ним легче ходить моим слабым ногам. У меня ведь нет семимильных сапог, как у тебя!
— Насмешница! Ты прекрасно знаешь, что ты сильнее меня и можешь ходить гораздо больше!
— Просто потому, что у меня нет крыльев, я не могу улететь.
— Попробуй только раздобыть их и улететь от меня! Но не будем говорить о разлуке, а то от этого слова еще дождь пойдет!
— Ну, кто о ней думает? Не повторяй это гадкое слово!
— Нет, нет! Не будем думать о ней, не будем! — воскликнул он, порывисто вставая.
— Что с тобой? Куда ты? — спросила она.
— Не знаю, — ответил он. — Ах нет, знаю… Кстати… Здесь в одном месте удивительное эхо, и когда я в последний раз приезжал сюда с этой малюткой… тебе ведь не интересно знать ее имя, правда? Я с большим удовольствием слушал ее, когда она пела там, напротив, на том холме.
Тереза ничего не ответила. Он сообразил, что такое несвоевременное воспоминание об одном из его неблаговидных знакомств было совсем неуместно среди романтической ночной прогулки с повелительницей его сердца. Почему он вспомнил об этом? Каким образом имя падшей женщины возникло у него на устах? Он с болью ощутил свою бестактность; но вместо того чтобы простодушно раскаяться и загладить ее потоками нежных слов — ведь он находил их так много, когда страсть вдохновляла его, — он не захотел признать свою вину и спросил у Терезы, не хочет ли она спеть для него.
— Я не могла бы сейчас петь, — мягко ответила она. — Я давно уже не ездила верхом и немного устала.
— Если только немного, то постарайтесь, Тереза, это доставило бы мне такое наслаждение!
Тереза была слишком горда, чтобы обижаться, она только огорчилась. Отвернувшись, она сделала вид, что кашляет.
— Ну, значит, вы только слабая женщина, — сказал он, смеясь. — И потом, я вижу, вы не верите в мое эхо. Я хочу, чтобы вы его услышали. Побудьте здесь. Я полезу наверх. Надеюсь, вы не боитесь остаться одна на пять минут?
— Нет, — грустно ответила Тереза, — совсем не боюсь.
Чтобы взобраться на другую скалу, надо было сначала спуститься в неглубокий овраг, отделявший ее от той, на которой они сидели, но этот овраг был глубже, чем казалось. Когда Лоран, спустившись наполовину, увидел, сколько ему еще нужно пройти, он остановился, боясь оставить Терезу одну на такое долгое время, и, громко окликнув ее, спросил, не звала ли она его обратно.
— Нет, совсем нет! — крикнула она в ответ, не желая противиться его фантазии.
Невозможно объяснить, что тут произошло в голове Лорана; он принял это «совсем нет» за резкость с ее стороны и, продолжая спускаться, но уже медленнее, стал размышлять:
«Я обидел ее, и вот она уже дуется на меня, как в те времена, когда мы играли в брата и сестру. Неужели она не избавит меня от таких причуд и теперь, когда она стала моей любовницей? Но чем же я ее обидел? Конечно, я был неправ, но сказал я это непреднамеренно. Ведь невозможно же, чтобы у меня в памяти никогда не возникали обрывки моего прошлого. Неужели каждый раз это будет оскорблением для нее и огорчением для меня? Что ей за дело до моего прошлого, раз она приняла меня таким, какой я есть? Но все же я был неправ! Да, я был неправ, но неужели ей самой никогда не случится говорить о том прохвосте, которого она любила и женой которого она себя считала? Волей-неволей Тереза будет вспоминать при мне о днях, прожитых ею без меня, и разве я должен считать это преступлением?»
Лоран тут же ответил самому себе:
«Да, конечно, я бы не вынес этого! Значит, я поступил очень дурно и должен был сейчас же попросить у нее прощения».
Но он уже дошел до того состояния нравственной усталости, когда душа пресытилась восторгами и когда жестокое и слабое существо, которым в большей или меньшей степени является каждый из нас, готово было вновь вступить в свои права.
«Опять каяться, опять обещать, опять уверять, опять умиляться? Да что это? — подумал он. — Неужели она не может быть счастливой и довериться мне хотя бы в течение недели? Тут моя вина, это правда, но она еще больше виновата в том, что портит мне эту дивную поэтическую ночь, которую я хотел провести с ней здесь, в одном из самых прекрасных уголков мира. Я приезжал уже сюда с кутилами и веселыми девицами, это правда, но в какой же уголок окрестностей Парижа я мог бы повезти ее, где бы у меня не всплывали все те же докучные воспоминания? Разумеется, они меня совсем не опьяняют, и с ее стороны почти жестоко упрекать меня за них».
Так, молча отвечая на упреки, которые Тереза, вероятно, также молча обращала к нему, он спустился на самое дно долины. Он был смущен, чувствовал себя усталым, как после ссоры, и в изнеможении с досадой бросился на траву. Вот уже целую неделю он не принадлежал себе; он испытывал потребность вновь завоевать себя и хоть на мгновение почувствовать себя одиноким и непокоренным.
Со своей стороны, Тереза была очень огорчена и в то же время испугана. Почему это слово «расстаться» было брошено им как зловещий крик в том спокойном воздухе, которым они дышали вместе? По какому поводу? Чем она вызвала этот крик? Она напрасно искала ответа. Лоран сам не мог бы объяснить ей этого. Все, что он говорил потом, было грубо, жестоко. До какой степени он, наверное, был раздражен, если мог сказать это, он, человек с таким изысканным воспитанием? И почему он пришел в такой гнев? Не гнездилась ли в нем змея, которая жалила его в сердце, вырывая у его помутившегося разума эти святотатственные слова?
Она провожала его глазами по склону утеса, пока он не вошел в густую тень оврага. Теперь она не видела его и удивилась, почему он так долго не появляется на склоне другого холма. Она испугалась: вдруг там была пропасть и он упал в нее? Ее взгляд напрасно вопрошал глубину заросшего травой оврага, усеянного большими темными валунами. Она уже хотела встать и попытаться позвать его, когда до нее донесся крик невыразимого отчаяния, такой хриплый, страшный и безнадежный, что волосы поднялись у нее на голове.
Она стрелой помчалась в том направлении, откуда донесся его голос. Если бы там в самом деле была пропасть, Тереза, не раздумывая, бросилась бы в нее, но это был только крутой откос. Спускаясь, она несколько раз поскользнулась и разорвала себе платье о кусты. Ничто не остановило ее; сама не зная как, она прибежала к Лорану; он стоял, устремив перед собой дикий взгляд и дрожа с ног до головы.
— Ах, вот и ты, — сказал он, схватив ее за руку. — Как хорошо, что ты пришла! Иначе бы мне конец!
И, как Дон Жуан после ответа статуи, он добавил резко и отрывисто:
— Уйдем отсюда!
Он увлек ее с собой на дорогу, шагая наудачу и не отдавая себе отчета в том, что с ним произошло.
Прошло четверть часа, прежде чем он наконец пришел в себя, и они сели на просеке. Они сами не знали, где находились: повсюду виднелись плоские скалы, похожие на могилы; между ними росли кусты можжевельника, которые ночью можно было принять за кипарисы.
— Боже мой! — сказал вдруг Лоран. — Мы на кладбище? Зачем ты привела меня сюда?
— Это просто дикая пустошь, — ответила она. — Мы сегодня проезжали много таких мест. Если тебе здесь не нравится, не будем тут останавливаться, вернемся под деревья.
— Нет, останемся здесь, — возразил он. — Если случай или судьба внушают мне эти мысли о смерти, лучше смело отдаться им и исчерпать весь их ужас. В этом есть своя прелесть, как и во всем остальном, не правда ли, Тереза? Все, что способно сильно поразить воображение, доставляет нам более или менее острое удовольствие. Когда с эшафота должна упасть голова, толпа идет смотреть на такое зрелище, и это вполне естественно. Нам недостаточно одних только сладких волнений; нам нужны и потрясения, чтобы мы могли изведать жизнь во всей ее силе.
Так бессвязно он говорил в течение нескольких минут. Тереза не смела расспрашивать его и старалась его развлечь; она прекрасно поняла, что у него только что был приступ болезненного бреда. Наконец, немного успокоившись, он захотел и нашел в себе силы рассказать, что с ним произошло.
У него была галлюцинация. Он лежал на траве в овраге, и вдруг в голове у него помутилось. Он слышал эхо, но не слышал песни, и эхо повторяло все тот же непристойный припев. Потом, когда он приподнялся, чтобы отдать себе отчет в этом явлении, он увидел, как перед ним по вереску бежит человек, бледный, в разорванной одежде, с развевающимися по ветру волосами.
— Я так хорошо его видел, — сказал он, — что у меня хватило времени подумать, что это запоздалый прохожий, которого подкараулили воры и теперь гонятся за ним; я даже стал искать свою трость, готовый бежать ему на помощь; но трость затерялась где-то в траве, а этот человек все приближался. Когда он был уже совсем близко, я увидел, что он пьян и никто его не преследует. Он прошел, бросив на меня бессмысленный, отвратительный взгляд и скорчив уродливую гримасу ненависти и презрения. Тогда мне стало страшно, я ничком упал на землю — потому что этот человек… был я!
Да, это был мой призрак, Тереза! Не пугайся, не думай, что я обезумел, это было видение. Я хорошо это осознал, когда очнулся и понял, что я один и кругом темнота. В таком мраке я не мог бы различить черты человеческого лица, это лицо я видел только в своем воображении, но как четко я видел его, какое оно было страшное, отталкивающее! Это был я, но на двадцать лет старше, с ввалившимися от разврата или болезни щеками, с блуждающим взором, с обвисшими губами, и, несмотря на всю эту притупленность моего существа, в этом призраке еще оставалась сила, чтобы оскорблять меня и бросать вызов моему теперешнему «я». Тогда я сказал себе: «О боже мой! Неужели в зрелом возрасте я буду таким?.. Сегодня на меня нахлынули воспоминания о моем пагубном прошлом, и я невольно высказал их: значит, во мне еще живет тот прежний человек, от которого я уже считал себя свободным? Призрак разврата не хочет отпустить свою добычу, и даже в объятиях Терезы он будет издеваться надо мной и кричать мне: «Слишком поздно!»
Тогда я встал, чтобы пойти к тебе, моя бедная Тереза. Я хотел просить у тебя прощения за свою жалкую слабость и умолять, чтобы ты защитила меня; но не знаю, в течение скольких минут или веков я стал бы кружиться на месте, не в силах идти вперед, если бы ты наконец не пришла. Я тебя тотчас же узнал, Тереза, я не испугался тебя, и мне сразу стало легко.
Из слов Лорана трудно было понять, рассказывал ли он действительно пережитое им, или в мозгу его перемешались образы, возникшие из его горьких мыслей, и картина, увиденная в полусне. Однако он поклялся Терезе, что не уснул на траве и все время отдавал себе отчет в том, где он находится и сколько прошло времени. Этого Тереза тоже не могла определить. Она не знала, куда он скрылся, и время для нее тянулось бесконечно.
Она спросила его, страдал ли он прежде такими галлюцинациями.
— Да, когда бывал пьян, — ответил он, — но вот уже две недели с тех пор, как ты принадлежишь мне, я бываю пьян только любовью.
— Две недели! — с удивлением сказала Тереза.
— Нет, меньше, — возразил он, — не придирайся к датам: ты ведь видишь, я еще не совсем в себе. Пойдем, это мне поможет.
— Но тебе нужно отдохнуть: надо подумать, как добраться до гостиницы.
— А разве мы не туда идем?
— Мы идем не в ту сторону; то место, куда мы приехали, остается позади.
— Ты хочешь, чтобы я опять прошел мимо этой проклятой скалы?
— Нет, пойдем правее.
— Но нам надо в прямо противоположную сторону.
Тереза настаивала, она не ошибалась. Лоран упрямился, даже рассердился и начал говорить раздраженным тоном, как будто тут было из-за чего ссориться. Тереза уступила и пошла с ним туда, куда он хотел. Она чувствовала себя совсем разбитой от волнения и грусти. Лоран только что говорил с ней тоном, который она никогда не позволяла себе с Катрин, даже когда старушка выводила ее из терпения. Она простила ему это, потому что видела, что он болен, но его мучительное возбуждение тем более пугало ее.
Из-за упрямства Лорана они заблудились в лесу, бродили четыре часа и вернулись только на рассвете. Ходить в лесу по мелкому песку, в котором тонет нога, очень утомительно. Тереза выбилась из сил, Лорану же быстрая ходьба только помогала прийти в себя; он и не думал замедлять шагов, чтобы дать ей отдохнуть.
Он шел впереди, все утверждая, что найдет правильный путь, время от времени спрашивая ее, не устала ли она, и не догадываясь, что она отвечала «нет» только для того, чтобы он не мучился раскаянием, — ведь он один был виноват во всех их злоключениях.
На следующий день Лоран уже не вспоминал о том, что произошло накануне. Правда, этот странный приступ жестоко потряс его, однако таково уж свойство нервных натур: они выздоравливают как по волшебству. Тереза потом даже заметила, что на другой день после таких мучительных испытаний чувствовала себя разбитой, а у него, казалось, появились новые силы.
Она не сомкнула глаз, боясь, что он серьезно заболеет, но он принял ванну и был расположен совершить новую прогулку. Казалось, он забыл, как прошлая бессонная ночь испортила их медовый месяц. Печальное впечатление быстро изгладилось и у Терезы. Вернувшись в Париж, она решила, что между ними ничего не изменилось; но в тот же вечер Лорану вздумалось нарисовать карикатуру на Терезу и на себя, изобразить, как оба бродят при луне в лесу, он — с растерянным и отсутствующим видом, она — в порванном платье, разбитая усталостью. Художники так привыкли рисовать шаржи друг на друга, что Тереза забавлялась, глядя на карикатуру, но хотя она тоже рисовала с легкостью и остротой, она ни за что на свете не стала бы делать карикатуры на Лорана и огорчилась, когда увидела, что он в комическом виде изображает эту ночную сцену, столь для нее мучительную. Ей казалось, что существует такая душевная боль, над которой никогда нельзя смеяться.
Лоран, вместо того чтобы понять ее, стал еще больше иронизировать над их приключением. Он подписал под своим изображением: «Потерянный в лесу и во мнении своей возлюбленной», а под изображением Терезы: «С сердцем, таким же растерзанным, как и платье». Он назвал свой рисунок: «Медовый месяц на кладбище». Тереза заставила себя улыбнуться; она похвалила рисунок, — несмотря на его шутовской характер, в нем чувствовалась рука мастера, — и ничего не сказала о неудачном выборе сюжета. Она поступила неразумно: лучше бы она с самого начала потребовала от Лорана, чтобы шутки его не резвились где попало в грубых сапогах. Она позволила наступать себе на ноги, потому что боялась, чтобы он опять не заболел и чтобы его мрачный юмор не сменился бредом.
После того как ей пришлось еще два-три раза пережить подобные происшествия, Тереза стала сомневаться, подходила ли для этой исключительной натуры та приятная и правильная жизнь, которую она хотела создать своему другу. Она сказала ему:
— Быть может, иной раз ты будешь скучать, но скука полезна после головокружения, и когда к тебе окончательно вернется душевное здоровье, ты будешь радоваться каждому пустяку и познаешь настоящее веселье.
Но все выходило наоборот. Лоран не признавался в том, что скучает, но он не умел переносить скуку, и у него возникали капризы, то полные горечи, то какие-то странные. Его настроение то поднималось, то падало. Он не мог теперь обходиться без резких переходов от задумчивости к экстазу и от полного безразличия к чересчур шумному выражению своих чувств; такие переходы сделались для него обычными. Счастье, которым он с блаженством упивался в течение нескольких дней, начинало раздражать его, как картина моря во время мертвого штиля.
— Ты счастливая, — говорил он Терезе, — каждое утро, просыпаясь, ты чувствуешь, что сердце у тебя все на том же месте. А я теряю свое сердце, пока сплю. Словно чепчик, который нянька надевала мне на ночь, когда я был ребенком: утром она находила его то у меня в ногах, то на полу.
Тереза подумала, что безмятежность не может сразу воцариться в этой беспокойной душе, что нужно постепенно приучить ее к покою. Поэтому нельзя было мешать Лорану по временам возвращаться к бурной жизни; но как добиться того, чтобы эти возвраты не были грязью, смертельным ударом по их идеалу? Тереза не могла ревновать к любовницам, которые прежде были у Лорана, но она не представляла себе, как сможет поцеловать его на следующий день после оргии. Работа, за которую он снова принялся с жаром, возбуждала его, вместо того чтобы успокоить, и нужно было вместе с ним искать выхода его силам. Естественным выходом могли бы стать восторги любви, но это снова было возбуждение, после которого Лоран готов был вознестись на седьмое небо; не в силах сделать это, он обращал свой взор в сторону ада, и тогда в мозгу его и даже на лице порой мелькали дьявольские отсветы.
Тереза изучила его вкусы и фантазии и удивилась, когда оказалось, что их легко удовлетворить. Лоран любил перемены и неожиданности, ему совсем не нужны были неосуществимые волшебные затеи; достаточно было свести его куда угодно или найти ему забаву, которой он не ожидал. Если вместо того, чтобы обедать с ним дома, Тереза объявляла ему, надевая шляпу, что они пойдут обедать в ресторан, и если вместо одного театра, куда она просила его повести ее, она вдруг решала пойти на совсем другой спектакль, он бывал восхищен этой неожиданной переменой и получал от нее величайшее удовольствие; подчиняясь же какому-нибудь заранее намеченному плану, он испытывал непреодолимую скуку и потребность бранить все. Поэтому Тереза обращалась с ним как с выздоравливающим ребенком, ни в чем ему не отказывала и не считалась ни с какими неудобствами, которые ей самой приходилось при этом терпеть.
Первое и самое серьезное неудобство состояло в том, что она погубила для него свою репутацию. Про нее говорили, что она благоразумна, и все это знали. Кое-кто подозревал, что до Лорана у нее был другой любовник; к тому же одна особа распустила слух, что видела ее в Италии с графом ***, имевшим жену в Америке, и с тех пор стали думать, что она была на содержании у того, за кем на самом деле была замужем. Читатель знает, что Тереза скорее согласна была нести на себе это пятно, чем начинать скандальное дело против того негодяя, которого она когда-то любила. И все-таки все считали ее осторожной и разумной.
— Она соблюдает внешние приличия, — говорили о ней, — из-за нее никогда не было соперничества или скандалов; все друзья Терезы уважают ее и говорят о ней одно хорошее. Это умная женщина, которая старается жить так, чтобы ее не замечали, и это только умножает ее достоинства.
Когда ее начали встречать в городе под руку с Лораном, все удивились, и чем дольше щадили ее, тем сильнее в конце концов стали ее осуждать. Художники очень ценили Лорана, но среди них у него было мало друзей. Его не любили за то, что со щеголями из высших кругов общества он разыгрывал аристократа, а его приятели из этих кругов, со своей стороны, ничего не поняли в новом образе жизни Лорана и не поверили в то, что он навсегда оставил кутежи. Поэтому нежную и преданную любовь Терезы приняли за необузданную прихоть. Разве целомудренная женщина выбрала бы себе в любовники среди всех окружающих ее серьезных людей того единственного, кто вел рассеянную жизнь с самыми отчаянными распутницами Парижа? А тем, кто не захотел осудить Терезу, пылкая страсть Лорана казалась просто удачным волокитством, прихотью, от которой он легко сможет отделаться, как только она наскучит ему.
Таким образом, многие осудили мадемуазель Жак за сделанный ею выбор, который она, казалось, нисколько не скрывала.
Тереза, конечно, совсем не собиралась выставлять напоказ их связь, но, хотя Лоран и решил окружать ее уважением, с ним невозможно было жить замкнуто. Он не мог отказаться от внешнего мира, и надо было или позволить ему вернуться туда и погибнуть, или сопровождать его, чтобы предотвратить его гибель. Он привык видеть толпу и быть в центре ее внимания. Если ему случалось прожить один день вдали от людей, ему казалось, что он заживо погребен, и он начинал громко кричать, требуя света газовых ламп и солнца.
Итак, Тереза пожертвовала уважением к себе; скоро ей пришлось принести еще одну жертву — свою материальную обеспеченность. До сих пор она зарабатывала достаточно, чтобы жить в довольстве; но для этого она должна была вести размеренную жизнь, разумно тратить деньги и своевременно выполнять заказы. Жизнь, полная неожиданностей, восхищавшая Лорана, привела ее к стесненности в средствах. Тереза скрыла это от Лорана, продолжая жертвовать для него главным капиталом художника — драгоценным временем.
Но все это было только рамкой для гораздо более мрачной картины, на которую Тереза набрасывала густую завесу; никто не догадывался о том, что она несчастна, и друзья, возмущенные или огорченные ее положением, отдалились от нее, говоря:
— Она в опьянении. Подождем, пока у нее глаза откроются; этого ждать недолго!
Так оно и случилось. Тереза с каждым днем все более убеждалась в том, что Лоран ее уже не любит или любит такой пагубной любовью, что в их союзе больше не остается надежды на счастье ни для него, ни для нее. В Италии они оба совершенно убедились в этом. Сейчас мы расскажем об их путешествии.
Назад: IV
Дальше: VI