Мак-Аллан замолчал, растерянно молчали и остальные. Одна Женни не поддалась унынию.

— Да, — твердо сказала она, — я верю, что правду всегда можно доказать правдой. Только дайте нам время! Я сама займусь поисками. Почему считать, что контрабандист умер? Может, он еще жив. Прошло десять лет, прежде чем я получила подтверждение смерти моего мужа, но все-таки я его получила. Пусть я не знаю имени контрабандиста, но однажды я узнала его в лицо, почему же не узнаю и во второй раз? Контрабандисты не вывелись ни на Уессане, ни в других местах, и все они знакомы друг с другом. Я разыщу их, выведаю, что мне нужно. Тот контрабандист сказал правду — зачем ему было выдумывать? Да и как выдумка могла так совпасть с истиной? На свете не бывает подобных совпадений! Сам он в похищении не участвовал — почему бы ему не рассказать мне сейчас всего, что он знает? Нет, нет, нельзя складывать руки только из-за того, что мы не раздобыли нужных свидетельств, — не раздобыли раньше, раздобудем теперь. Сейчас самое подходящее время для этого. Меня уже ничто не останавливает — моего мужа можно осудить, но нельзя покарать. Детей у меня тоже нет. Он никогда не был связан семьей, не связана ею нынче и я. Опозорено будет только мое имя. Ничто больше не мешает мне положить все силы на спасение Люсьены. Я и без того, наверно, виновата перед ней — слишком долго ждала. Сперва нужно думать о невинных, только потом о виноватых. Что поделаешь, он был моим мужем. Когда в Бресте или Тулоне мимо проходила партия каторжников, я всегда думала: «Неужели мне своими руками отправить его туда?» Простите меня за слабость, бедная моя Люсьена! Я постараюсь все исправить, завтра же, если надо, поеду на розыски и, если надо, отправлюсь хоть в Америку!

— Погодите, Женни! — прервал ее господин Бартез, взволнованный почти так же, как я. — Вы обещали ответить на наши вопросы. Где умер Ансом?

— В Канаде, в долговой тюрьме. Говорят, он, бедняга, под конец совсем лишился ума.

— Как вы узнали, что он умер, и почему стали выяснять, где это случилось, и доискиваться подтверждений смерти Ансома только спустя десять лет после его исчезновения?

— Подтверждений я стала искать, как только до меня дошли вести о его смерти, но я не знала, где он умер. Бретонские китобои встретили на Новой Земле канадских рыбаков, старинных своих знакомцев, и разговорились с ними о прежних товарищах. Зашла речь и о моем муже. Совсем еще молодым парнем он побывал с артелью рыбаков в тех местах и остался у многих в памяти, потому что был самый веселый и самый ленивый. И вот какой-то канадец сказал: «Я повстречался с Ансомом в Монреале. В Канаде он и умер. О рыбном промысле он и думать забыл, другими делами занимался». Что это были за дела, наши рыбаки не поняли и просто мне сказали: «Вы овдовели». Но я не очень этому поверила и попросила стряпчего из наших мест навести справки. Я извела немало денег, он написал груду писем, но только два года назад удалось наконец установить, что Ансом умер в квебекской тюрьме и что называл он себя тогда Персвилем. Впрочем, кредиторы отлично знали, что настоящее его имя — Ансом, под этим именем он и значится в тюремных списках умерших. Я хотела заплатить его долги, но не смогла найти кредиторов — они, видно, тоже перекати-поле, как он. Я запросила через стряпчего, не осталось ли после его смерти вещей, бумаг, письма на мое имя. Не осталось ничего, ответили мне, а если он что-нибудь и писал, это был бред сумасшедшего. Но все-таки почему мне не поехать туда сейчас, не узнать все самолично? Сумасшедшие иной раз много чего говорят, в их бреду бывает и толика правды. Я отыщу людей, с которыми он вместе сидел в тюрьме, поговорю с врачом, с фельдшером, расспрошу, не мучила ли его перед смертью совесть, не терзал ли страх, не вспоминал ли он о ком-нибудь, не говорил ли о ребенке…

— Разума у вас не меньше, чем воображения, госпожа Женни, — мягко сказал Мак-Аллан, — подумайте же сами, даже если вам удастся совершить эти чудеса настойчивости и преданности, будут ли иметь хоть какую-нибудь законную силу смутные, бредовые речи, произнесенные так давно и пересказанные лишь сейчас? Нет, поверьте мне, это пустая затея! Все поведанное вами здесь только утончает нить — чтобы не сказать волосок, — что связует мадемуазель Люсьену с аристократическим обществом. Действия, намеченные вами, уничтожат возможность выгодной, осмелюсь даже сказать — блестящей сделки для дорогой вам особы. Ваши розыски могут длиться очень долго, а какова тем временем будет участь мадемуазель Люсьены, стесненной в средствах, лишенной вашего присмотра, обреченной на одинокую и тяжкую борьбу за существование? Не говорю уже об опасностях, которые грозят беззащитной молодой девушке, не имеющей в свете должной опеки.

— Заблуждаетесь, сударь, — сухо заметил Мариус. — У моей кузины есть опекуны в лице господина де Малаваля и в моем.

— Вы опекун еще очень неоперившийся, — возразил адвокат, — а господин де Малаваль предлагает себя в качестве такового из одного лишь бескорыстного великодушия. Устоят ли эти опекуны, когда в более или менее близком будущем почувствуют тяжесть обязанностей, взятых ими на себя из мнимого чувства долга?

Не знаю, что ответил бы ему Мариус, но тут в разговор вступил аббат Костель, который до сих пор молчал, ничем не выдавая своих чувств.

— Вы не осведомлены, сударь, о том, — сказал он с восторженной горячностью, — что мадемуазель де Валанжи обручена с господином Мариусом де Валанжи и сохранит принадлежащее ей имя, согласна на то ее мачеха или нет. Если она и потеряет его по суду, то, без сомнения, вновь обретет в самом близком будущем. Таким образом, ваши предложения неуместны. Ни господин Мариус, ни его кузина никогда не согласятся взять деньги, сама мысль об этом для них оскорбительна. Мой вам совет: ничего больше не предлагайте, ну, а желаете обращаться в суд — обращайтесь. Возможно, вы добьетесь раздела имущества бабушки мадемуазель де Валанжи между нею и ее сводными братьями, возможно, добьетесь даже того, что ее вообще лишат наследства, — так или иначе, она будет ждать решения суда и мужественно встретит любой удар судьбы, находя утешение в любви супруга и преданности друзей.

— Как это прекрасно! — без тени замешательства ответил Мак-Аллан. — Если таков окончательный итог наших переговоров, я умолкаю, так как миссия моя окончена. Оспаривать законность завещания и гражданского состояния наследницы предоставляю другим, более охочим, чем я, до судебных процедур. Вся ответственность за грозящую катастрофу ложится теперь на господина Мариуса де Валанжи, а я умываю руки. Свой долг я исполнил.

Аббат Костель сделал решительный ход. У Мариуса уже не было выбора, приходилось идти ва-банк, но весь его героизм сводился к одной только позе и рыцарственные замашки отлично уживались с умением блюсти свою выгоду. Он счел вполне уместным предложить мне покровительство, рассчитывая, что его великодушный жест навеки свяжет меня с ним, если я выиграю тяжбу, но, если проиграю, покровительство это отнюдь не означало такой крайности, как женитьба. Он побледнел и, чувствуя, что взгляды присутствующих устремлены на него, совсем потерял самообладание, сжал кулаки и бросил на меня взгляд одновременно вызывающий и испуганный. Эта странная смесь угрозы и ужаса не ускользнула от столь проницательных наблюдателей, как господин Бартез, Мак-Аллан и Фрюманс. Что мне оставалось, как не подтвердить во всеуслышание заявление, уже сделанное мною господину Бартезу? Понимала я также, что все должна взять на себя, — только так можно было избавить Мариуса от унизительного сознания своей неспособности сыграть благородную роль, которую ему необдуманно навязал аббат Костель. Поэтому я тут же сказала, что по причинам, не связанным с нынешними обстоятельствами, переменила свое намерение и заранее отказываюсь от великодушного предложения, которое мой кузен собирался мне сделать. Едва с плеч Мариуса свалилось непосильное бремя, как он снова овладел собой и сделал под занавес красивый жест.

— Если так, — сказал он, подходя ко мне, — у меня остается только совещательный голос, но, надеюсь, ты сочтешь возможным сообщить мне свое решение и выслушать мои советы. А сейчас, после того как я предложил тебе все, чем располагаю, с моей стороны было бы неучтиво настаивать на спасительном выходе, безоговорочно и, быть может, опрометчиво тобою отвергнутом. Поэтому я ухожу, избавляя тебя от тягостного объяснения причин твоего отказа.

Он поцеловал мне руку, с непринужденным изяществом отвесил общий поклон и удалился с господином де Малавалем, который перед уходом счел необходимым выразить мне неодобрение, облаченное в форму учтивого соболезнования. В дальнейшем, когда начало работать его неукротимое воображение, он рассказывал и пояснял этот эпизод так: Мариус на семейном совете попросил моей руки и сделал это с настойчивостью самой пылкой и в выражениях самых красноречивых. Он, господин де Малаваль, равно как господин Бартез и даже господин Мак-Аллан, всячески убеждали меня вознаградить любовь столь самоотверженную и пламя столь чистое, но я тем не менее вняла дурным советам аббата Костеля и Фрюманса. Не знаю, какая роль в этой семейной драме была отведена Женни, но так или иначе, разрыв был делом исключительно моих рук: я вела себя как упрямый, капризный, избалованный ребенок и сама виновата, что проиграла игру. Такова была версия господина де Малаваля, постепенно обраставшая новыми подробностями, но в основе своей неизменная.