«Я, нижеподписавшаяся, Жана Гилем, именуемая ниже Женни, родившаяся в Сен-Мишеле, что на острове Уессан (Бретань) 10 апреля 1789 года от состоявших в законном браке Кристена Гилема и Мари Керне, которые с рождения проживали в вышеупомянутом Сен-Мишеле, ныне заявляю и клянусь перед Богом, что буду свидетельствовать здесь правду, всю правду и только правду.

Мой отец зарабатывал на жизнь рыболовством, богатства не нажил, но всем, что имел, был обязан трудам своих рук, примерному поведению, а также бережливости своей жены, столь же мужественной и благонравной, как он сам. Если будет надобность, о них можно навести справки.

Мне было четырнадцать лет, когда умерла моя мать. Через год я вышла замуж за Пьера-Шарля Ансома, двадцати двух лет, родом из Шатлена (Бретань), происхождения неизвестного. Он воспитывался в приютском доме, потом нанялся помощником к моему отцу и ходил с ним в море. После нашей женитьбы Ансом, наскучив деревенской жизнью, предложил мне попытать счастье в торговле, считая, что понимает в ней толк. Я любила мужа, а так как мой отец был в тех годах, когда мужчина еще может жениться вторично, да он уже и поговаривал о женитьбе и меня это немного печалило, то я без особых колебаний согласилась на предложение Ансома. Он накупил товаров, и мы с год вели довольно выгодную торговлю в прибрежных бретонских поселках. Я обязана здесь рассказать всю правду о нем, поэтому не скрою, что трудолюбием он не отличался, всю работу сваливал на меня, но человек был не злой, ничего худого не творил, и мы с ним никогда не бранились. Вот только замыслов у него было чересчур много, а образования не хватало, и он не умел правильно взяться за дело, довольствоваться же малым ни за что не хотел. Ему не терпелось побольше заработать, не обманом, конечно, этого я не допустила бы, просто он все время что-нибудь да придумывал. Сегодня мы торговали одними товарами, завтра другими, но в делах я соблюдала порядок, работы не боялась, и удача шла к нам в руки, а он все не мог угомониться. И сперва даже не из-за денег, просто его подстегивало воображение, не давало ни минуты покоя. Он повторял, что при его уме и моем прилежании обязательно разбогатеет и станет видным человеком.

Больше всего Ансом любил переезжать с места на место и, когда через год пришло мне время рожать, был очень недоволен, что теперь придется где-то обосноваться. Тогда я предложила такой план: я уеду на Уессан, в Сен-Мишель, там рожу и оставлю младенца кормилице, потому что приходилось выбирать — или отказаться от нашего ремесла, или расстаться с ребенком. И вот я вернулась на родину. Отец мой был к тому времени уже женат, его вторая жена не очень-то хотела, чтобы я поселилась у них, и меня приютила давняя моя знакомка, жившая на самом побережье. Она как раз собиралась отлучить от груди своего малыша и предложила мне выкормить моего ребенка. Имя этой доброй женщины Иза Карриан, а живет она, так же как ее брат Жан Поргю, все в том же поселке, так что, если кто пожелает, может ее там найти. У нее-то я и родила 3 июля 1803 года девочку, которой при крещении дали имя Луиза.

Когда я настолько поправилась, что снова могла взяться за работу, я уехала в Ланьон, где меня ждал муж. Он успел распродать все товары, но себе в убыток. Хорошо, что у меня кое-что было отложено про черный день, потому что Ансом ничего не смыслил в торговле и сразу все запутывал, стоило ему взяться за нее без моего присмотра. Пока меня с ним не было, он очень переменился и водил теперь компанию с людьми, которые не пришлись мне по душе: работать они не работали, но у них всегда хватало денег на то, чтобы угостить Ансома. Он не был гулякой, здоровье не позволяло ему много пить, но зато страсть как любил поговорить с людьми, и одной рюмки ему хватало на целый день. Ну, говоря короче, время моего отсутствия было потерянное время, и когда я предложила Ансому уехать из Ланьона, он не стал возражать.

По дороге в Морле — мы собирались возобновить там запас товаров — он вдруг заявил, что хватит с него мелочной торговли, пора ему попытать свои силы в другом деле, а в каком — так толком и не мог объяснить. Он много говорил и все так бессвязно и запальчиво, что мне даже стало страшно: Ансом не был пьян, но словно бы потерял рассудок.

Мне удалось его успокоить, и в Морле он даже позволил мне пополнить товарами нашу передвижную лавчонку, но только все стало налаживаться, как вдруг мой муж сорвался и уехал в Лорьян, заявив, что вернется не раньше чем через неделю: у него там важная встреча, какое-то новое дело, которое надо изучить, а я ему буду только помехой, потому что все равно ничего в этом не пойму. Перечить ему не имело смысла — Ансом был человек неплохой, но очень упрямый. Я огорчилась, потому что была привязана к нему, несмотря на его недостатки, да и не следует слишком приглядываться к недостаткам своего мужа. Меня только пугало его сумасбродство, но денег он взял немного, да и выбора у меня не оставалось: с ним ли, без него ли, а я должна была зарабатывать деньги, чтобы не лишать мою маленькую Луизу хотя бы самого необходимого.

Ансом отсутствовал три месяца, и я совсем извелась от беспокойства, но внезапно он приехал ко мне в Нант. Заработать он ничего не заработал, но ничуть не печалился из-за этого и говорил, что повидал новые места и узнал немало способов разбогатеть. Что это за способы, он так и не объяснил, потому что побаивался меня, считал чересчур совестливой и любил повторять, что я, мол, как та ломовая лошадь в давильне: знай себе крутит колесо, а откуда берется сидр, понятия не имеет. Сколько-то времени он крепился, но потом опять затосковал и опять как будто потерял рассудок.

— Отпусти ты меня постранствовать, — твердил он. — Я поеду в Англию, в Америку, и ты либо вообще больше никогда обо мне не услышишь, либо я привезу миллионы.

Нельзя было даже и заговорить с ним о том, что пора нам сколотить небольшое состояние, а потом зажить спокойно где-нибудь в глухом углу с нашей дочкой. Я видела, что бедная его голова совсем расстроена и что теперь у моей девочки только я и есть на свете. Ансом рвался в Париж, но я не соглашалась ехать с ним, и однажды утром он исчез, а через два месяца снова объявился и на этот раз привез гору прекрасных товаров, купленных будто бы в Лионе. Откуда у него взялись деньги на их покупку, он так и не объяснил. Меня это встревожило, и я отказалась торговать ими.

— Ты, выходит, думаешь, что я их украл? — сказал он, посмеиваясь.

Я ответила, что умерла бы с горя, если бы так думала, но знаю, на какие опасные аферы он может пойти по своему легкомыслию, поэтому и не хочу брать товары, неизвестно как попавшие к нему.

Я до сих пор убеждена, что мой бедный муж был не в себе, иначе он не натворил бы такого. А я старалась не вникать ни в это дело, ни в другие подобные. То он привозил мне драгоценности, то деньги, но я и притронуться к ним не желала. Он на меня не сердился, только посмеивался или обзывал дикаркой. Меня это немного успокаивало, ведь я-то знала, что ум у него как-никак есть, да мне и не верилось, что, творя дурные дела, можно сохранять веселость. Но самой мне было, конечно, не до веселья. Я никак не показывала своей тревоги, но это было совсем не легко.

В третий раз он исчез, когда я в Нормандии торговала портняжным прикладом. Мне удалось неплохо заработать, и я решила дать себе отдых и хоть несколько дней провести на родине с моей бедной малышкой, которую почти и не знала. К тому же о ней уже довольно давно не было вестей. Я совсем было собралась в дорогу, как вернулся мой муж. На руках он нес хорошенькую девочку.

— Вот твоя дочка, — сказал он мне, — вот я привез нашу Луизу. Она уже отлучена от груди, и теперь мы с ней не расстанемся: она болела, смотри, какой заморыш, никак не скажешь, что ей полтора года.

И верно, она была щупленькая и маленькая, как десятимесячный ребенок, и я, хотя себя не помнила от радости, тут же горько расплакалась. В личике у нее не было ни кровинки, а женщина, которую муж нанял, чтобы нянчить в пути Луизу, была с виду просто нищенка с большой дороги.

Муж заплатил ей и тут же отправил восвояси; больше я ее никогда не встречала и, если бы столкнулась с ней, вряд ли узнала бы. Ансом назвал имя женщины, объяснил, что она живет на острове Уессан, но я ее там ни разу не видела и имени такого не слыхала, к тому же он сначала назвал ее по-одному, потом по-другому, так что, по правде говоря, я об этой женщине ничего не знаю. Ансом уверял, что был в Испании, вернулся оттуда морем, высадился в Бресте, узнал у нашего стряпчего, где я нахожусь, потом захотел навестить дочку и, увидев, что ухода за ней никакого, решил привезти ее ко мне, а в няньки нанял первую попавшуюся женщину: никакая более подходящая не соглашалась ехать так далеко.

— Ну, раз моя Луиза со мной, — сказала я ему, — я тебе все прощаю. Мне удалось скопить немного денег на поездку к ней, значит, теперь я могу оставить ее при себе и пожить на одном месте, пока она не наберет жирку — ей это позарез нужно.

Я была счастлива, что дочка со мной, что смогу наконец познакомиться с собственным ребенком. Лошадь и фургон я временно поставила у одного нормандского фермера вблизи Кутанса и там же сняла комнату для себя, потому что Ансом опять стал поговаривать об отъезде и действительно через два дня уехал. Не прошло и двух месяцев, как моя крошка снова стала здоровенькая, розовая, веселая, и я научила ее первым словам: когда Ансом ее привез, она еще не умела говорить, хотя дети в этом возрасте обычно уже немного лепечут. Целые дни я проводила с ней на лугу, глядя, как она копошится в траве. В любом доме можно было купить отличное молоко. Я только о дочке и думала. К нам все были добры, а фермерша утешала меня, говорила, что и ее дети были такие же хилые и слабые, но потом поправились и окрепли. Ее слова вселяли в меня мужество, я забывала о своих невзгодах и впервые в жизни была по-настоящему счастлива.

И вот однажды я получила из Бордо письмо от Ансома. Он писал, что уезжает в Америку, наказывал хорошенько смотреть за нашей дочкой и посылал мне сто луидоров. Мне страшно было брать эти деньги, но все-таки я их взяла, успокаивая себя тем, что, если они и нажиты нечестным путем, я-то ведь честная и верну их владельцу, как только тот докажет мне свои права. И потом, я не смела подозревать своего мужа в нечестности, мой супружеский долг запрещал мне это; никаких доказательств у меня не было, и даже сейчас я могу поклясться, что, не считая истории с ребенком, мне его дурные дела были неизвестны. Придет время, к несчастью, когда я буду обязана заняться розысками, и тогда, может статься, на память Ансома ляжет пятно. Постараюсь оттянуть этот день, сколько возможно, и горячо возблагодарю Бога, если он вообще не настанет.

Деньги Ансома я добавила к собственным сбережениям, и так как мой муж предоставил меня самой себе и теперь я вольна была распоряжаться своей судьбой, то решила уехать на родину и год-два мирно пожить там с Луизой. Она нуждалась в материнском присмотре и еще не так окрепла, чтобы делить со мной мою трудовую жизнь на колесах. Я высадилась на побережье Уессана как раз напротив дома Изы Карриан, и хотя мне следовало бы сердиться за то, что малышка у нее так захирела, все же решила не проходить мимо ее дверей: пусть посмотрит, как поздоровела моя дочка, и, если сможет, оправдает себя.

Я вошла к ней и увидела, что она в трауре, — у нее, оказывается, умерли муж и сынишка.

— Ты пришла в дом, где поселилось горе, — сказала она, обнимая меня. — Я теперь одна-одинешенька на свете. Спасибо тебе за доброту, за то, что не держишь на меня зла. Моей вины тут не было, я горько плакала и по твоей девочке. Но вижу, у тебя есть кем утешиться, ты завела второго ребенка, и твоя младшая такая же крепенькая, как Луиза: ей наверняка не больше года, а на вид она старше.

Я решила, что Иза сошла с ума. Но когда я поклялась, что держу на руках Луизу, она поклялась, что Луиза умерла полгода назад и что покажет мне и свидетельство о смерти, и могилку. А мужа моего никто в этих местах не видел с тех самых пор, как мы отсюда уехали: он обманул меня, выдал за мою дочь своего незаконного ребенка, прижитого, может, с той нищенкой, которая была при девочке. Эту нищенку ни Иза, ни другие тамошние жители в глаза не видели.

Что тут говорить о моем горе. Всю ночь я просидела с бедной Изой. Она ни в чем не была передо мной виновата, мою дочку выхаживала не хуже, чем собственного сына. Они оба умерли от какого-то поветрия, а Карриан погиб в море. Иза жила в большой нужде и все же попыталась вернуть мне деньги, которые я послала ей вперед за ребенка. Я их не взяла, и мы стали раздумывать, что же мне делать с лже-Луизой. Долго мне голову ломать не пришлось: я ее любила и уже разлюбить не могла. Ну, а своего мужа я не имела права, да и не хотела бесчестить. Иза дала мне слово хранить тайну и свято его соблюла. Девочка, точный возраст которой мне был неизвестен, вполне могла сойти за моего второго ребенка. На следующий день я показала ее своему отцу, и он попрекнул меня — как же это я не написала, что второй раз стала матерью? В ответ я мягко попрекнула его — как это он не известил меня о смерти Луизы? Тогда он сказал, что дурные вести и сообщать не хочется. Мы обнялись. В семье никто ничего не заподозрил насчет Ивонны — я теперь называла девочку Ивонной, не могли же обе мои дочери зваться одинаково! Моя мачеха была неплохая женщина, и все-таки она обрадовалась, когда я поселилась на побережье у Изы. Нанятые мною рабочие все починили и привели в порядок в домике у Изы, и я там открыла лавчонку. В нее заглядывали и те, что уходили в море, и те, что возвращались, торговля шла бойко, мы жили в довольстве и чистоте. С каждым днем я все больше привязывалась к Ивонне и так прожила четыре года, и, можно сказать, не так уже плохо.

Но однажды я отправилась на другой конец острова навестить больную родственницу. Возвращалась я с дочкой уже под вечер, шла пустынным берегом и увидела в прибрежных скалах небольшое суденышко, а в нем контрабандиста, — он, видно, решил там заночевать. Я узнала этого человека — одного из тех беспутных дружков моего мужа, с которыми он встречался чуть ли не в каждом городе, вечно о чем-то шушукался и неделями пропадал неведомо где. Мне не очень хотелось с ним заговаривать, но я подумала — а вдруг он что-нибудь знает об Ансоме, поэтому подошла поближе к скале, за которой он укрывался, и спросила. Он ответил, не выходя на берег, что вот какая удача, ему действительно кое-что поручено передать мне, если придется со мной встретиться. От его рассказа у меня прямо все оборвалось внутри: я узнала, что мой муж долго занимался контрабандой, потом морским разбоем и, надо думать, все еще плавает у берегов Америки, где этот человек видел его около года назад. Больше я от него ничего не добилась, он и сам промышлял тем же и не очень-то хотел распространяться о себе. На вопрос, не его ли прозвище Эзаю, он стал уверять меня, что я обозналась, что его имя Бушет. Я поняла — больше из него ничего не вытянуть, и уже собралась уходить, но тут он поглядел на Ивонну, уснувшую у меня на плече, и словно что-то вспомнил.

— Это у вас та самая девчонка?

— Какая та самая?

— Ну, которую мы привезли с юга вместе с цыганкой-кормилицей? У той молоко кончилось, ребенок совсем голодал.

— Да, та самая.

Я ответила так, чтобы выпытать правду, и сделала вид, что его вопрос нисколько меня не удивил, напротив, попросила сказать, чья же это все-таки девочка: муж наказал мне ухаживать за ней, а потом вернуть тем, у кого ее взяли.

— Да как хотите, так и поступайте с ней, — ответил контрабандист. — Ансом взялся за это дело, а теперь, наверно, и думать о нем забыл — он же всегда так. Дурацкая история — мне она с самого начала была не по душе. Слишком опасная и головоломная. А вы-то понимаете, что Ансом не в своем уме?

— Мой муж не в своем уме?

— Ну да, на него по временам находит, и тогда ему надо что-нибудь вытворить, вот он и творит глупости.

— Но скажите мне все-таки правду: у кого цыганка взяла ребенка?

— Откуда ребенок — я знаю, но вот цыганка его украла или Ансом — это мне неведомо.

— Зачем ему это понадобилось?

— Затем, чтобы потом вернуть девчонку, будто он ее нашел и спас, и получить за это кругленькую сумму. То он говорил одно, то другое, то собирался сразу вернуть, но боялся, что его сцапают, то собирался написать письмо без подписи, чтобы ему заранее отвалили побольше. Цыганке он не доверял, а я не хотел вмешиваться в это дело. Девочка тем временем все чахла, и он стал бояться, как бы она не померла в дороге. У меня тоже душа была не на месте, потому что пропажу везде разыскивали, и в Балансе на Роне я дал тягу. Ансом старался сбить полицию со следу, пробирался в Париж окольными путями, не торопясь, и встретились мы там только через три недели. Я посоветовал ему отвезти малышку к вам на поправку — она так захирела, что о хорошем вознаграждении и мечтать было нечего. Так он и сделал, но перед отъездом в Америку, видно, забыл сказать вам главное. Весь Ансом в этом. То ли он вас боялся, то ли голова у него уже была занята другим. Ничего не поделаешь, такой он человек.

— Неважно, о чем думал Ансом, а важно, что я хочу вернуть девочку, — настаивала я. — Скажите мне, чья она.

— Ей-богу, сейчас уже и не припомню. Знаю одно — произошло это поблизости от Тулона. Езжайте туда, там все разузнаете. Такие истории случаются не часто, шуму, должно быть, было много.

Мне хотелось расспросить его подробнее, но он приметил, а может, вообразил, что приметил берегового стражника, и сразу отчалил, махнув мне рукой, чтобы я уходила. Мне пора было возвращаться — малышка очень устала. Несколько дней подряд я разыскивала этого человека по всему побережью, но он как сквозь землю провалился. Тогда я стала думать, как же мне поступить.

Отдать Ивонну было так трудно, что скажу правду — я не раз давала себе слово, прижимая ее к себе, что никому ничего не скажу и не расстанусь с ней. Но потом мне становилось стыдно — я представляла себе, как убиваются ее родители, и молила Бога дать мне силы для свершения его воли. Через неделю я поехала в Тулон и там, ничем не выдав себя, разузнала, что четыре года назад у владелицы ближнего поместья пропала десятимесячная внучка и она до сих пор разыскивает девочку. Тогда я выспросила, где она живет и кто ее соседи, пошла в Помме и поговорила с тамошним кюре. Он хорошо меня принял, и я попросила его устроить мне тайную встречу с бабушкой пропавшей девочки. Она назначила мне свидание в Зеленой зале — укромном уголке своего парка. Я оставила девочку у кюре и его племянника господина Фрюманса, нарядилась провансальской крестьянкой, низко надвинула чепец на лоб и, встретившись с этой почтенной женщиной, рассказала ей мою историю. Она отнеслась ко мне с таким доверием, что, еще не видя ребенка, тут же хотела заплатить мне за его возвращение, но я, понятно, денег не взяла: я в них не нуждалась, да и не хотела зарабатывать на том, что была обязана сделать. На следующий вечер я с теми же предосторожностями отвела малышку к ее бабушке. Госпожа де Валанжи не узнала девочку, но она помнила, что на ухе и на правой ножке у нее были родимые пятна, и сколько раз ей прививали оспу, и что в ее черных волосах была белокурая прядка. Она давно уже записала у себя эти приметы на случай, если ребенка возвратят. Все они оказались у Ивонны, даже белокурая прядь, которая и сейчас еще очень заметна, так что ни у госпожи де Валанжи, ни у меня никаких сомнений не осталось. Я из рук в руки передала ей внучку, но сперва попросила поклясться на Евангелии молчать обо всем, что я ей рассказала: за такое дело виновного могли сослать на галеры, а виноват в нем был, возможно, мой муж… Госпожа де Валанжи была так добра, что даже предложила мне остаться у нее, но я отказалась: стали бы допытываться, кто я и что, и в конце концов добрались бы до Ансома. Но я дала ей честное слово, что вернусь, если овдовею, и что освобожу ее от клятвы, если когда-нибудь для узаконения прав Люсьены придется сообщить всю правду. И я сдержала слово: вернулась, как только получила весть, что мой муж умер, но из уважения к его памяти ни словом не обмолвилась о прошлом. Стараясь избежать расспросов, я не подавала виду, что прежде знала Люсьену, и даже имя свое немного изменила. Говоря короче, я сделала для бедняги Ансома все, что велел мне долг, и сейчас, в присутствии госпожи де Валанжи и господина Фрюманса, приемного племянника аббата Костеля, еще раз клятвенно заверяю, что память моя ни в чем мне не изменяет. Вот то, что я знаю, и все, что знаю, в подтверждение чего собственноручно подписываю эту бумагу в Троицын день года 1816.