Мариус не преминул начать подшучивать над моими чувствами. Я покинула Помме потрясенная и замкнувшаяся в себе, и Мариус в этот день всячески старался развлечь меня, но напрасно. Я твердо решила подвергнуть Женни тому же испытанию, что и Фрюманса. Прежде чем избрать ледяной путь, открытый передо мной иронией Мариуса, я хотела знать, существует ли любовь большой нравственной силы в возвышенной душе и может ли женщина любить мужчину, не напоминая при этом томимую любовными страданиями Галатею.

В тот же вечер, уединившись с Женни, я попробовала вызвать ее на откровенный разговор, но гораздо больше смущаясь, чем до этого с ее женихом. В Женни было нечто такое строгое, что в ее присутствии мне становилось стыдно. Как только она догадалась, о чем я ее спрашиваю, она бросила на меня суровый взгляд.

— Кто же мог сказать вам об этом? — промолвила она. — Ведь на эту тему вели разговор только трое: ваша бабушка, Фрюманс и я.

Я не смела солгать ей и рассказала все то, что поведал мне Мариус.

— Господин Мариус должен был держать это при себе, — возразила она. — Для вас еще не наступило время заботиться о судьбах других людей. У вас хватит забот, когда дело пойдет о вас самой.

— А когда это произойдет?

— Когда вы сами изъявите желание. Разве оно у вас уже возникло?

— О нет, Женни, желания у меня нет, я испытываю только чувство неуверенности. Мне хотелось бы знать, очень ли нужно любить своего мужа.

— Да, конечно, его нужно любить больше всех на свете, если он того заслуживает, а если нет, то нужно всю жизнь стремиться скрывать его ошибки и провинности. Это очень тяжелая участь; вот почему надо иметь мужа, заслуживающего уважения, которого можно любить, а не выходить замуж, не отдавая себе отчета в том, что делаешь.

— Ты вышла замуж очень молоденькой, Женни?

— Да, слишком рано.

— И ты была несчастна?

— Не будем говорить обо мне.

— Нет, будем! Раз ты решила стать женой Фрюманса, значит, ты его очень уважаешь.

— Да, я его очень уважаю.

— Стало быть, ты любишь его больше всех на свете?

— Нет, Люсьена.

— Как это нет?

— Есть некто, кого я люблю больше, чем его.

— Кто же это?

— Вы.

— Ах, Женни, — воскликнула я, обнимая ее. — Ты боишься, что я буду ревновать к нему. Но я не буду, я не эгоистка, я хочу, чтобы ты любила своего мужа больше, чем меня.

— Фрюманс не мой муж, Люсьена. Да он им, наверно, никогда и не будет.

— Почему же?

— По причинам, которые я не могу вам открыть и которые не зависят ни от него, ни от меня.

— Как это все загадочно, Женни!

— Ничего не поделаешь, дитя мое.

Я заметила, что лицо ее помрачнело, такой я ее еще никогда не видела. Вся в слезах я бросилась в ее объятия.

— Ты пугаешь меня, — сказала я, — мне кажется, что ты все еще несчастна.

— Здесь? С вами? — возразила она с улыбкой. — О нет, это невозможно. Если я была несчастна на этом свете, то не по своей вине, поэтому, как вы видите, я совершенно спокойна.

— Ты говоришь, как Фрюманс, но только спокойнее. Он прекрасно сказал, что спокойная совесть вознаграждает за все, но при этом глаза его блестели, и ясно было, что он любит тебя превыше всех на свете.

— Так, значит, вы говорили обо мне с Фрюмансом! Ну и озорница! Вы смело делаете все, что вам угодно!

— Ты считаешь это преступлением?

— Нет, вы такая, потому что вы хорошая, и еще потому, что вы думаете о нас обоих. А вот этого бы мне и не хотелось: можно себе представить, что думают о себе, когда думают только о вас.

— А почему бы тебе самой не подумать о себе?

— Деточка моя дорогая, — сказала Женни серьезно и твердо, — я никогда не стремилась выйти замуж вторично. Ваша бабушка, существо ангельской доброты, вообразила себе, что мне нужна еще и другая привязанность, кроме ее и вашей. Фрюманс пришел к этому же убеждению, потому что так говорила бабушка. Но сейчас Фрюманс прекрасно понимает, что я прежде всего мать, что вы мой единственный ребенок и что я не из таких женщин, которые беспокоятся о своем будущем: что будет, то будет. Я позабочусь о своем будущем, когда устроится ваше. Ваш муж, быть может, не оценит меня так, как вы… и тогда… тогда посмотрим!

— Стало быть, твоя любовь к славному Фрюмансу зависит от твоей воли? Ты достаточно сильна, чтобы сказать себе: «Я могла бы его полюбить, но не захотела», или даже: «Я полюблю его в тот день, когда мне заблагорассудится полюбить!»

— Вы смеетесь, насмешница? — промолвила Женни, не теряя спокойствия. — Ну да, я именно такая. Я прошла школу, которой вам, слава богу, никогда не доведется пройти, и там я обрела силу воли в такой степени, в какой Фрюманс сумел набраться из своих книг. Наступит время, когда я вам поведаю все это, но пока еще не могу.

— Но скажи мне хоть одно, Женни! Ты сама-то веришь в Бога?

— О да, конечно. Те, кто много страдал, не могут иначе.

— А ты знаешь, что Фрюманс не верит?

— Знаю, это его основная мысль.

— И тебя не волнует, когда ты говоришь себе, что, может быть, станешь его женой?

— Прежде всего часто я себе этого не повторяю. Бесполезно думать о том, чего нельзя ни приблизить, ни отдалить. Надо принимать время таким, какое оно есть в своем движении. А затем, если мне когда-нибудь придется жить с человеком, который сомневается в существовании Бога, мне представляется, что я его переделаю.

— А если тебе это не удастся?

— Ну, я как-нибудь утешусь. Я скажу себе, что он будет видеть более ясно в лучшей жизни и что Бог сочтет, что там он достоин узреть больше света, чем в этом мире. Ну, хватит, Люсьена, уже одиннадцать часов. Спокойной ночи, и пусть моя судьба вас не тревожит. Не надо было мне жаловаться, раз вы меня так любите.

Она поцеловала меня в лоб и удалилась в свою комнату, такая же спокойная, как и в другие вечера.

Исповедь Фрюманса приоткрыла мне дверь к идеалу, протест Женни вновь закрыл ее. В течение некоторого времени на небесах грядущего я видела лишь непроницаемое облако. Сильная душа Фрюманса грезила о любви и возвышала ее. Большая душа Женни старалась отдалить ее, даже не мечтая о ней. Значит, этот тиран людских сердец был весьма добродушен, и его легко было держать в узде любому, кто обладал острым умом, а я имела основания считать себя отнюдь не ниже других.