3. Начало Новой Эры

Подробности того, что его ожидает, сообщили Майку на следующее утро. За время его отсутствия в Илсуорте ему была подыскана вакансия в одном процветающем учреждении под названием Новый Азиатский банк, и ему полагалось приступить к исполнению своих обязанностей, в чем бы они ни заключались, во вторник на следующей неделе — с места в карьер, так сказать, впрочем банки имеют привычку заглатывать свои жертвы со всей внезапностью. Майк не забыл про Уайетта, которому дали примерно столько же времени на освоение перспектив коммерции.

В понедельник утром пришло письмо от Псмита. Псмит все еще пребывал в волнении. «Коммерция, — писал он, — все еще в фаворе. Вчера вечером мой родитель обозвал товарища Бикерсдайка Торговым Князем. Мы с товарищем Б. не очень ладим. Исключительно ради его блага я вчера отвел его в сторонку и очень подробно разъяснил ему всю жуть прохода перед экраном боулера. Ему как будто не стоялось на месте, но я был тверд. Расстались мы не столько с Дружескими Улыбками, сколько с Холодными Взорами.

Но я не отступлю. Сторонний наблюдатель заключил бы, что во многих отношениях он безнадежен. В бридж он играет невообразимо скверно, как я был вынужден намекнуть ему в субботу вечером. В его глазах нет проблеска ума, а покрой его одежды язвит мою чувствительную душу до самой глубины. Я не хочу осуждать человека у него за спиной, но не могу скрыть от тебя, моего Друга Детства, что к обеду он явился в галстуке с готовым узлом. Однако пора оставить тягостную тему. Я тружусь над ним с мужественной улыбкой. Иногда мне кажется, что я преуспел. Затем он вновь как будто оскальзывается. Тем не менее, — на оптимистической ноте завершалось письмо, — думается, я еще сделаю из него человека… когда-нибудь».

Майк перечитал это письмо в поезде, который вез его в Лондон. К этому времени Псмит уже узнает, что он не единственный, кого оглоушила Коммерция В Фаворе. Майк написал ему с обратной почтой о катастрофе, которая постигла дом Джексонов. Теперь Майк пожалел, что не мог рассказать ему о случившемся лично, ведь Псмит обладал талантом рассматривать неприятные ситуации так, будто всего лишь забавлялся ими для собственного развлечения.

Пращи и стрелы яростной судьбы, на которые так сетовал Гамлет, Псмит имел обыкновение встречать невозмутимой улыбкой, точно они были частью увлекательного зрелища, устроенного специально для него. Майк вышел из поезда на Паддингтонском вокзале и, стоя на перроне в ожидании, чтобы его чемодан выгрузили из багажного вагона, испытывал смешанное чувство уныния и возбуждения. Пожалуй, уныние преобладало, но доля в нем принадлежала возбуждению. Впервые в жизни он полностью зависел от самого себя. Он перешел Рубикон. Ситуация была слишком серьезной, чтобы поддаваться той беспомощной ярости, с какой он отбыл в Сэдли. К Сэдли можно было питать личную вражду. Лондон был слишком огромен, чтобы злиться на него. Столица попросту его не замечала, ее не заботило, рад ли он быть тут или нет, и средства изменить это положение вещей не существовало.

Таково уж свойство Лондона. В нем чудится своего рода знобящее недружелюбие. Город типа Нью-Йорка заставляет новоприбывшего уже через полчаса чувствовать себя как дома, но Лондон — большой дока в том, что Псмит в своем письме назвал Холодным Взором. Доброжелательность Лондона вы должны купить.

Майк ехал через Парк к вокзалу Виктория, ощущая себя опустошенным и маленьким.

Он решил подыскать жилье в Далидже, так как ничего не зная о Лондоне, полагал, будто комнаты повсюду в радиусе четырех миль были крайне дороги, но главным образом потому, что в Далидже был колледж, а жить вблизи колледжа казалось утешительным. Возможно, иногда в субботу днем ему удастся поиграть в пятерки, думал он, а летом так и в крикет.

Шагая наугад по асфальтовому тротуару, который вел от далиджской станции в направлении колледжа, он очутился на Акация-роуд.

Было что-то в Акация-роуд, наводившее на мысль о меблированных комнатах. Даже маленький ребенок с первого взгляда заметил бы, что она просто щетинится сдаваемыми в наем гостиными, они же спальни.

Майк постучал в первую же дверь, на которой висела карточка.

Вероятно, в мире не существует более тягостного процесса, чем съемка меблированных комнат. Те, кто сдают их, словно бы не получают от этого никакого удовольствия. Как Пу-Ба в «Микадо» они это делают, но это им глубоко противно.

На стук Майка дверь открыла особа женского пола. Внешностью она смахивала на «даму» из пантомимы, более склонную к сдержанной меланхолии мистера Уилки Барда, нежели к веселой беззаботности мистера Джорджа Роби. Свой голос она заимствовала у граммофона. Самое последнее ее занятие было, видимо, сопряжено с большим количеством хозяйственного мыла. Собственно говоря — между читателями и нами секретов нет! — она стирала мужскую рубашку. Полезное занятие и благородное, однако не слишком облагораживающее внешний вид.

Она обтерла пару дымящихся паром рук о передник и уставилась на Майка глазами, которые выглядели бы на редкость невыразительными даже у вареной рыбины.

— Чего надо? — спросила она.

Майк почувствовал, что деваться ему некуда. Он не обладал непринужденностью, необходимой, чтобы грациозно попятиться и исчезнуть, а потому сказал, что да, ему нужна комната. Спальня, она же гостиная.

— В дых дите, — сказала пантомимная дама.

И Майк истолковал это как приглашение подняться наверх.

Процессия двинулась вверх по темной лестнице и оказалась перед дверью. Пантомимная дама ее отворила и прошаркала внутрь. Майк остановился на пороге и заглянул туда.

Комната была отталкивающе мерзкой. Одной из тех безликих комнат, из которых слагаются меблирашки. Майку, привыкшему к уюту своей спальни дома и к бодрящей простоте школьного дортуара, она показалась унылейшим местом из всех, где ему довелось побывать. Своего рода Саргассовым морем среди спален.

Он молча оглядывался, потом сказал:

— Да.

А что еще можно было добавить?

— Очень миленькая комната, — сказала пантомимная дама.

Что было черной ложью. Комната не была миленькой. Она никогда-никогда не была миленькой. И представлялось маловероятным, что она когда-либо станет миленькой комнатой. Зато она выглядела дешевой.

И вот это было прекрасно. Ни у кого не достало бы духа запросить много за такую комнату. Совестливая квартирная хозяйка могла бы даже платить жильцам небольшую сумму, компенсируя им необходимость спать здесь.

— Так как? — осведомился Майк.

Дешевизна играла значительную роль. Насколько он понял, платить в банке ему для начала будут четыре фунта, десять шиллингов в месяц, да еще отец выдает ему пять фунтов в месяц. На сто четырнадцать фунтов в год по-царски никак не разгуляешься. Пантомимная дама слегка оживилась. Предварив свои дальнейшие высказывания повторением заверения, что комната очень миленькая, она добавила, что может сдать ее за семь шиллингов шесть пенсов в неделю — «ему», давая понять, что персидский шах или мистер Карнеги, попросись они переночевать здесь, тщетно вздыхали бы о столь выгодных условиях, включающих и освещение. За уголь — приплата «шесть пенсов совок». Обслуга включалась в оплату.

Сформулировав эти условия, она финтом профессионального футболиста загнала комок пыли под кровать и вновь погрузилась в прежнее мрачное молчание.

Майк сказал, что, пожалуй, это ему подходит. Пантомимная дама не изъявила ни малейшего удовольствия.

— Об еде? — сказала она. — Вам завтрак понадобится. Бэкон, яйцо там и всякое такое, верно?

Майк сказал, что пожалуй.

— За приплату, — сообщила она. — И обед? Котлета там или миленький бифштекс?

Майк склонился перед этим оригинальным полетом фантазии. Котлета там или миленький бифштекс казались именно тем, чего он мог пожелать.

— За приплату, — сообщила пантомимная дама в манере Уилки Барда, доведенной до совершенства.

Майк сказал, что да, пожалуй. После чего, выложив авансом семь шиллингов шесть пенсов за неделю, он получил взамен засаленную расписку и гигантский дверной ключ, чем переговоры и завершились. Майк покинул дом и через несколько шагов оказался у ограды колледжа. Был конец августа, и вечера уже длиннели. В тусклом свете крикетное поле выглядело преотличным и обширным, а за ним в легком тумане смутными тенями вырисовывались учебные корпуса. Калитка возле железнодорожного моста оказалась незапертой. Он вошел и неторопливо отправился по траве к купе больших деревьев, отмечавших границу между крикетным и футбольным полями. Все было таким приятным и успокаивающим после пантомимной дамы и ее душной комнаты, совмещавшей гостиную и спальню. Он сел на скамью возле второго столба с доской для ведения счета и посмотрел через поле на павильон. Впервые в этот день он испытал настоящую ностальгию. До этой минуты его поддерживало возбуждение новизны того, что с ним происходило, но крикетное поле и павильон так остро напомнили ему Рикин! С беспощадной четкостью они подчеркнули неумолимый конец привычной жизни. Одно лето будет сменяться другим, на этом поле матч за матчем будут разыгрываться со всем блеском набранных очков и эффектных завершений, но его это уже не будет касаться. «Он был отличным бэтсменом в школе. Два года был самым первым в Рикине. Но ничем о себе не напомнил после того, как покинул школу. Нашел место в Сити или что-то вроде». Вот что будут говорить о нем, если вообще про него не забудут.

Часы на башенке центрального корпуса снова и снова отбивали четверти, но Майк все сидел и думал. Было уже совсем поздно, когда он встал и поплелся к Акация-роуд. Он чувствовал, что окоченел, окостенел и очень несчастен.