XVIII
Наше такси стояло перед баром. Я вошел туда, чтобы сменить Ленца, взять у него документы и ключи. Готтфрид вышел со мной.
– Какие сегодня доходы? – спросил я.
– Посредственные, – ответил он. – То ли слишком много развелось такси, то ли слишком мало пассажиров… А у тебя как?
– Плохо. Всю ночь за рулем, и даже двадцати марок не набрал.
– Мрачные времена! – Готтфрид поднял брови. – Сегодня ты, наверно, не очень торопишься?
– Нет; а почему ты спрашиваешь?
– Не подвезешь ли?.. Мне недалеко.
– Ладно.
Мы сели.
– А куда тебе? – спросил я.
– К собору.
– Что? – переспросил я. – Не ослышался ли я? Мне показалось, ты сказал, к собору.
– Нет, сын мой, ты не ослышался. Именно к собору!
Я удивленно посмотрел на него.
– Не удивляйся, а поезжай! – сказал Готтфрид.
– Что ж, давай.
Мы поехали.
Собор находился в старой части города, на открытой площади, вокруг которой стояли дома священнослужителей. Я остановился у главного портала.
– Дальше, – сказал Готтфрид. – Объезжай кругом. Он попросил меня остановиться у входа с обратной стороны и вышел.
– Ну, дай тебе бог! – сказал я. – Ты, кажется, хочешь исповедоваться.
– Пойдем-ка со мной, – ответил он.
Я рассмеялся:
– Только не сегодня. Утром я уже помолился. Мне этого хватит на весь день.
– Не болтай чушь, детка! Пойдем! Я буду великодушен и покажу тебе кое-что.
С любопытством я последовал за ним. Мы вошли через маленькую дверь и очутились в крытой монастырской галерее. Длинные ряды арок, покоившихся на серых гранитных колоннах, окаймляли садик, образуя большой прямоугольник. В середине возвышался выветрившийся крест с распятым Христом. По сторонам были каменные барельефы, изображавшие муки крестного пути. Перед каждым барельефом стояла старая скамья для молящихся. Запущенный сад разросся буйным цветением.
Готтфрид показал мне несколько огромных кустов белых и красных роз:
– Вот, смотри! Узнаешь?
Я остановился в изумлении.
– Конечно, узнаю, – сказал я. – Значит, здесь ты снимал свой урожай, старый церковный ворюга!
За неделю до того Пат переехала к фрау Залевски, и однажды вечером Ленц прислал ей с Юппом огромный букет роз. Цветов было так много, что Юппу пришлось внести их в два приема. Я ломал себе голову, гадая, где Готтфрид мог их раздобыть. Я знал его принцип – никогда не покупать цветы. В городском парке я таких роз не видел.
– Это идея! – сказал я одобрительно. – До этою нужно было додуматься!
Готтфрид ухмыльнулся:
– Не сад, а настоящая золотая жила!
Он торжественно положил мне руку на плечо:
– Беру тебя в долю! Думаю, теперь тебе это пригодится!
– Почему именно теперь? – спросил я.
– Потому что городской парк довольно сильно опустел. А ведь он был твоим единственным источником, не так ли?
Я кивнул.
– Кроме того, – продолжал Готтфрид, – ты теперь вступаешь в период, когда проявляется разница между буржуа и кавалером. Чем дольше буржуа живет с женщиной, тем он менее внимателен к ней. Кавалер, напротив, все более внимателен. – Он сделал широкий жест рукой. – А с таким садом ты можешь быть совершенно потрясающим кавалером.
Я рассмеялся.
– Все это хорошо, Готтфрид, – сказал я. – Ну, а если я попадусь? Отсюда очень плохо удирать, а набожные люди скажут, что я оскверняю священное месте.
– Мой дорогой мальчик, – ответил Ленц. – Ты здесь видишь кого-нибудь? После войны люди стали ходить на политические собрания, а не в церковь. Это было верно.
– А как быть с пасторами? – спросил я.
– Им до цветов дела нет, иначе сад был бы возделан лучше. А гоподь бог будет только рад, что ты доставляешь кому-то удовольствие. Ведь он свой парень.
– Ты прав! – Я смотрел на огромные, старые кусты. – На ближайшие недели я обеспечен!
– Дольше. Тебе повезло. Это очень устойчивый, долгоцветущий сорт роз. Дотянешь минимум до сентября. А тогда пойдут астры и хризантемы. Пойдем, покажу, где.
Мы пошли по саду. Розы пахли одуряюще. Как гудящее облако, с цветка на цветок перелетали рои пчел.
– Посмотри на пчел, – сказал я и остановился. – Откуда они взялись в центре города? Ведь поблизости нет ульев. Может быть, пасторы разводят их на крышах своих домов?
– Нет, братец мой, – ответил Ленц. – Голову даю наотрез, что они прилетают с какого-нибудь крестьянского двора. Просто они хорошо знают свой путь… – он прищурил глаза, – а мы вот не знаем…
Я повел плечами:
– А может быть, знаем? Хоть маленький отрезок пути, но знаем. Насколько возможно. А ты разве нет?
– Нет. Да и знать не хочу. Когда есть цель, жизнь становится мещанской, ограниченной.
Я посмотрел на башню собора. Шелковисто-зеленым силуэтом высилась она на фоне голубого неба, бесконечно старая и спокойная. Вокруг нее вились ласточки.
– Как здесь тихо, – сказал я.
Ленц кивнул:
– Да, старик, тут, собственно, и начинаешь понимать, что тебе не хватало только одного, чтобы стать хорошим человеком, – времени. Верно я говорю?
– Времени и покоя, – ответил я. – Покоя тоже не хватало.
Он рассмеялся:
– Слишком поздно! Теперь дело дошло уже до того, что покой стал бы невыносим. А поэтому пошли! Опять окунемся в грохот.
* * *
Я отвез Готтфрида и возвращался на стоянку. По пути я проехал мимо кладбища. Я знал, что Пат лежит в своем шезлонге на балконе, и дал несколько гудков. Но она не показалась, и я поехал дальше. Зато вскоре я увидел фрау Хассе. В развевающейся пелерине из шелковой тафты она проплыла вдоль улицы и скрылась за углом. Я поехал за ней, чтобы спросить, не могу ли я подвезти ее куда-нибудь. Но у перекрестка заметил, как она села в стоявший за поворотом лимузин, довольно потрепанный мерседес выпуска двадцать третьего года. Машина тут же тронулась. За рулем сидел мужчина с носом, похожим на утиный клюв. На нем был пестрый клетчатый костюм. Довольно долго я смотрел вслед удаляющемуся лимузину. Так вот что получается, когда женщина непрерывно сидит дома в одиночестве. Размышляя об этом, я приехал на стоянку и пристроился в хвост других такси.
Солнце накалило крышу. Машины очень медленно подвигались вперед. Меня охватила дремота, и я старался уснуть. Но образ фрау Хассе не переставал меня тревожить. Правда, у нас все было по-другому, но ведь в конце концов Пат тоже сидела весь день дома одна.
Я сошел на тротуар и направился вперед, к машине Густава.
– На, выпей, – предложил он мне, протягивая термос. – Великолепный холодный напиток! Собственное изобретение – кофе со льдом. Держится в таком виде часами, при любой жаре. Знай, что Густав – практичный человек!
Я выпил стаканчик холодного кофе.
– Уж если ты такой практичный, – сказал я, – расскажи мне, чем можно занять женщину, когда она подолгу сидит одна.
– Да ведь это так просто! – Густав посмотрел на меня с видом превосходства.
– Ты, право, чудак, Роберт! Нужен ребенок или собака! Нашел проблему! Задал бы мне вопрос потруднее.
– Собака! – повторил я удивленно. – Конечно же, черт возьми, нужна собака! Верно говоришь! С собакой никогда не будешь одинок!
Я предложил ему сигарету.
– Послушай, а ты случайно не знаешь, где бы ее раздобыть? Ведь в ваша дни за пса дорого не возьмут.
Густав с упреком покачал головой: – Эх, Роберт, ты действительно еще не знаешь, какой я клад для тебя! Мой будущий тесть – второй секретарь союза владельцев доберман-пинчеров! Конечно, достанем тебе молодого кобелька, и даже бесплатно. Лучших кровей. Есть у нас шесть щенят. Их бабушка медалистка, Герта фон дер Тоггенбург.
Густав был везучим человеком. Отец его невесты не только разводил доберманов, но был еще и трактирщиком владельцем «Новой кельи»; сама невеста держала плиссировочную мастерскую. Густав жил припеваючи. Он бесплатно ел и пил у тестя, а невеста стирала и гладила его рубашки. Он не торопился с женитьбой, – ведь тогда ему самому пришлось бы заботиться обо всем.
Я объяснил Густаву, что доберман мне не нужен. Он слишком велик, да и характер у него ненадежный. Густав подумал с минутку и сказал:
– Пойдем со мной. Выясним положение. Есть у меня кое-что на примете. Только ты помалкивай и не мешай.
– Хорошо.
Он привел меня к маленькому магазину. В витрине стояли аквариумы, затянутые водорослями. Две понурые морские свинки сидели в ящике. В клетках, висевших но бокам, неутомимо метались во все стороны чижики, снегири и канарейки.
К нам вышел маленький кривоногий человек в коричневом вязаном жилете. Водянистые глаза, выцветшее лицо и какой-то светильник вместо носа. Словом, большой любитель пива и шнапса.
– Скажи-ка, Антон, как поживает Аста? – спросил Густав.
– Второй приз и почетный приз в Кельне, – ответил Антон.
– Какая подлость! – возмутился Густав. – Почему не первый?
– Первый они дали Удо Бланкенфельсу, – пробурчал Антон.
– Вот хамство! Жулье!..
Сзади под стойкой скулили и тявкали щенки. Густав прошел за стойку, взял за шиворот двух маленьких терьеров и принес их. В его левой руке болтался бело-черный щенок, в правой – красновато-коричневый. Незаметно он встряхнул щенка в правой руке. Я посмотрел на него: да, этот подойдет. Щенок был очарователен, настоящая игрушка. Прямые ножки, квадратное тельце, прямоугольная головка, умные наглые глазки. Густав опустил собачонок на пол.
– Смешная помесь, – сказал он, показывая на красновато-коричневого. – Где ты его взял?
Антон якобы получил его от какой-то дамы, уехавшей и Южную Америку. Густав разразился издевательским хохотом. Антон обиделся и достал родословную, восходившую к самому Ноеву ковчегу. Густав недоверчиво махнул рукой и начал разглядывать черно-белого щенка. Антон потребовал сто марок за коричневого. Густав предложил пять. Он заявил, что ему не нравится прадед, и раскритиковал хвост и уши. Другое дело черно-белый, – этот, мол, безупречен.
Я стоял в углу и слушал. Вдруг кто-то дернул мою шляпу. Я удивленно обернулся. Маленькая желтая обезьянка с печальным личиком сидела, сгорбившись, в углу на штанге. У нее были черные круглые глаза и озабоченный старушечий рот. Кожаный ремень, прикрепленный к цепи, опоясывал брюшко. Маленькие черные ручки пугали своим человеческим видом.
Я стояч неподвижно. Обезьянка медленно подвигалась ко мне по штанге. Она неотрывно смотрела на меня, без недоверия, но каким-то странным, сдержанным взглядом. Наконец осторожно протянула вперед ручонку. Я сунул ей палец. Она слегка отпрянула назад, но потом взяла его. Ощущение прохладной детской ручки, стиснувшей мне палец, было странным. Казалось, что в этом скрюченном тельце заключен несчастный, немой человечек, который хочет спастись. Я не мог долго смотреть в эти глаза, полные смертельной тоски.
Отдуваясь, Густав вынырнул из чащи родословных дерев:
– Значит, договорились, Антон! Ты получишь за него щенка-добермана, потомка Герты. Лучшая сделка в твоей жизни! – Потом он обратился ко мне: – Возьмешь его сразу с собой?
– А сколько он стоит?
– Нисколько. Он обменен на добермана, которого я подарил тебе раньше. Предоставь Густаву обделывать такие дела! Густав – мужчина высшей пробы! Золото!
Мы договорились, что я зайду за собачкой потом, после работы. – Ты в состоянии понять, что именно ты сейчас приобрел? – спросил меня Густав на улице. – Это же редчайший экземпляр! Ирландский терьер! Ни одного изъяна. Да еще родословная в придачу. Ты не смеешь даже смотреть на него, раб божий! Прежде чем заговорить с этой скотинкой, ты должен ей низко поклониться.
– Густав, – сказал я, – ты оказал мне очень большую услугу. Пойдем и выпьем самого старого конъяку, какой только найдется.
– Сегодня не могу! – заявил Густав. – Сегодня у меня должна быть верная рука. Вечером иду в спортивный союз играть в кегли. Обещай, что пойдешь туда со мной как-нибудь. Очень приличные люди, есть даже обер-постсекретарь.
– Я приду, – сказал я. – Даже если там не будет обер-постсекретаря.
* * *
Около шести я вернулся в мастерскую. Кестер ждал меня:
– Жаффе звонил после обеда. Просил, чтобы ты позвонил ему.
У меня на мгновенье остановилось дыхание.
– Он сказал что-нибудь, Отто?
– Нет, ничего особенного. Сказал только, что принимает у себя до пяти, а потом поедет в больницу Святой Доротеи. Значит, именно туда тебе и надо позвонить.
– Хорошо.
Я пошел в контору. Было тепло, даже душно, но меня знобило, и телефонная трубка дрожала в моей руке.
– Глупости все, – сказал я и покрепче ухватился за край стола.
Прошло немало времени, пока я услышал голос Жаффе.
– Вы свободны? – спросил он.
– Да.
– Тогда приезжайте сразу. Я еще побуду здесь с часок.
Я хотел спросить его, не случилось ли что-нибудь с Пат, но у меня язык не повернулся.
– Хорошо, – сказал я. – Через десять минут буду. Я повесил трубку, снова снял ее и позвонил домой. К телефону подошла горничная. Я попросил позвать Пат. – Не знаю, дома ли она, – угрюмо сказала Фрида. – Сейчас посмотрю.
Я ждал. Моя голова отяжелела, лицо горело. Ожидание казалось бесконечным. Потом в трубке послышался шорох и голос Пат:
– Робби?
На секунду я закрыл глаза.
– Как поживаешь, Пат?
– Хорошо. Я до сих пор сидела на балконе и читала книгу. Очень волнующая.
– Вот как, волнующая книга… – сказал я. – Это хорошо. Я хотел тебе сказать, что сегодня приду домой чуть попозже. Ты уже прочитала свою книгу?
– Нет, я на самой середине. Еще хватит на несколько часов.
– Ну, тогда я вполне успею. А ты читай пока.
Я еще немного посидел в конторе. Потом встал.
– Отто, – сказал я, – можно взять «Карла»?
– Конечно. Если хочешь, я поеду с тобой. Мне здесь нечего делать.
– Не стоит. Ничего не случилось. Я уже звонил домой.
«Какой свет, – подумал я, когда „Карл“ вырвался на улицу, – какой чудесный вечерний свет над крышами! Как полна и чудесна жизнь!»
* * *
Мне пришлось подождать Жаффе несколько минут. Сестра провела меня в маленькую комнату, где были разложены старые журналы. На подоконнике стояло несколько цветочных горшков с вьющимися растениями. Вечно повторяющаяся картина: все те же журналы в коричневых обложках, все те же печальные вьющиеся растения; их можно увидеть только в приемных врачей и в больницах.
Вошел Жаффе. На нем был свежий белоснежный халат. Но, когда он подсел ко мне, я заметил на внутренней стороне правого рукава маленькое ярко-красное пятнышко. В своей жизни я видел много крови, но это крохотное пятнышко потрясло меня сильнее, чем все виденные прежде, насквозь пропитанные кровью повязки. Мое бодрое настроение исчезло.
– Я обещал вам рассказать о здоровье фройляйн Хольман, – сказал Жаффе. Я кивнул и уставился на пеструю плюшевую скатерть. Я разглядывал переплетение шестиугольников, по-дурацки решив про себя, что все будет хорошо, если я не оторву глаз от узора и не моргну ни разу, пока Жаффе не заговорит снова.
– Два года тому назад она провела шесть месяцев в санатории. Об этом вы знаете?
– Нет, – сказал я, продолжая смотреть на скатерть.
– Тогда ей стало лучше. Теперь я очень внимательно осмотрел ее. Этой зимой она обязательно должна снова поехать туда. Она не может оставаться здесь, в городе.
Я все еще смотрел на шестиугольники. Они начали расплываться и заплясали.
– Когда? – спросил я.
– Осенью. Не позднее конца октября.
– Значит, это не было случайным кровотечением?
– Нет.
Я поднял глаза.
– Мне едва ли надо вам говорить, – продолжал Жаффе, – что при этой болезни ничего нельзя предвидеть. Год назад мне казалось, будто процесс остановился, наступила инкапсюляция, и можно было предположить, что очаг закрылся. И так же, как недавно процесс неожиданно возобновился, он может столь же неожиданно приостановиться. Я это говорю неспроста, – болезнь действительно такова. Я сам был свидетелем удивительных исцелений.
– И ухудшений?
Он посмотрел на меня:
– Бывало, конечно, и так.
Он начал объяснять мне подробности. Оба легких были поражены, правое меньше, левое сильнее. Потом он нажал кнопку звонка. Вошла сестра.
– Принесите мой портфель, – сказал он.
Сестра принесла портфель. Жаффе извлек из шуршащих конвертов два больших рентгеновских снимка и поднес на свет к окну:
– Так вам будет лучше видно.
На прозрачной серой пластинке я увидел позвоночник, лопатки, ключицы, плечевые суставы и пологие дуги ребер. Но я видел больше – я видел скелет. Темный и призрачный, он выделялся среди бледных теней, сливавшихся на фотопленке. Я видел скелет Пат. Скелет Пат. Жаффе указал мне пинцетом на отдельные линии и затемнения и объяснил их значение. Он не заметил, что я больше не слушаю его. Теперь это был только ученый, любивший основательность и точность. Наконец он повернулся ко мне:
– Вы меня поняли?
– Да, – сказал я.
– Что с вами? – спросил он.
– Ничего, – ответил я. – Я что-то плохо вижу.
– Ах, вот что. – Он поправил очки. Потом он вложил снимки обратно в конверты и испытующе посмотрел на меня. – Не предавайтесь бесполезным размышлениям.
– Я этого и не делаю. Но что за проклятый ужас! Миллионы людей здоровы! Почему же она больна?
Жаффе помолчал немного.
– На это никто вам не даст ответа, – сказал он затем.
– Да, – воскликнул я, охваченный внезапно горьким, бессильным бешенством, – на это никто не даст ответа! Конечно, нет! Никто не может ответить за муку и смерть! Проклятье! И хоть бы что-нибудь можно было сделать!
Жаффе долго смотрел на меня.
– Простите меня, – сказал я, – но я не могу себя обманывать. Вот в чем весь ужас.
Он все еще смотрел на меня.
– Есть у вас немного времени? – спросил он.
– Да, – сказал я. – Времени у меня достаточно. Он встал:
– Мне нужно теперь сделать вечерний обход. Я хотел бы, чтобы вы пошли со мной. Сестра даст вам халат. Для пациентов вы будете моим ассистентом.
Я не понимал, чего он хотел; но я взял халат, поданный мне сестрой.
* * *
Мы шли по длинным коридорам. Широкие окна светились розоватым вечерним сиянием. Это был мягкий, приглушенный, совершенно неправдоподобно парящий свет. В раскрытые окна лился аромат цветущих лип.
Жаффе открыл одну из дверей. В нос ударил удушливый, гнилостный запах. Женщина с чудесными волосами цвета старинного золота, на которых ярко переливались отсветы сумерек, бессильно подняла руку. Благородный лоб суживался у висков. Под глазами начиналась повязка, доходившая до рта. Жаффе осторожно удалил ее. Я увидел, что у женщины нет носа. Вместо него зияла кровавая рана, покрытая струпьями, багровокрасная, с двумя отверстиями посередине. Жаффе вновь наложил повязку.
– Хорошо, – сказал он приветливо и повернулся к выходу.
Он закрыл за собой дверь. В коридоре я остановился на минуту и стал смотреть на вечернее небо.
– Пойдемте! —сказал Жаффе, направляясь к следующей комнате.
Мы услышали горячее прерывистое дыхание больного, метавшегося в жару. На свинцовом лице мужчины ярко проступали странные красные пятна. Рот был широко открыт, глаза выкатились, а руки беспокойно двигались по одеялу. Он был без сознания. У кровати сидела сестра и читала. Когда Жаффе вошел, она отложила книгу и поднялась. Он посмотрел на температурный лист, показывавший сплошь сорок градусов, и покачал головой:
– Двустороннее воспаление легких плюс плеврит. Вот уже неделю борется со смертью, как бык. Рецидив. Был почти здоров. Слишком рано вышел на работу. Жена и четверо детей. Безнадежно.
Он выслушал сердце и проверил пульс. Сестра, помогая ему, уронила книгу на пол. Я поднял ее, – это была поваренная книга. Руки больного непрерывно, как пауки, сновали по одеялу. Это был единственный звук, нарушавший тишину.
– Останьтесь здесь на ночь, сестра, – сказал Жаффе.
Мы вышли. Розовый закат стал ярче. Теперь его свет заполнял весь коридор, как облако.
– Проклятый свет, – сказал я.
– Почему? – спросил Жаффе.
– Несовместимые явления. Такой закат – и весь этот страх.
– Но они существуют, – сказал Жаффе.
В следующей комнате лежала женщина, которую доставили днем. У нее было тяжелое отравление вероналом. Она хрипела. Накануне произошел несчастный случай с ее мужем – перелом позвоночника. Его привезли домой в полном сознании, и он надсадно кричал. Ночью он умер.
– Она выживет? – спросил я. – Вероятно.
– Зачем?
– За последние годы у меня было пять подобных случаев, – сказал Жаффе. – Только одна пациентка вторично пыталась отравиться. Из остальных две снова вышли замуж.
В комнате рядом лежал мужчина с параличом двенадцатилетней давности. У него была восковая кожа, жиденькая черная бородка и очень большие, спокойные глаза.
– Как себя чувствуете? – спросил Жаффе.
Больной сделал неопределенный жест. Потом он показал на окно:
– Видите, какое небо! Будет дождь, я это чувствую. – Он улыбнулся. – Когда идет дождь, лучше спится.
Перед ним на одеяле была кожаная шахматная доска с фигурками на штифтах. Тут же лежала кипа газет и несколько книг.
Мы пошли дальше. Я видел молодую женщину с синими губами и дикими от ужаса глазами, совершенно истерзанную тяжелыми родами; ребенка-калеку с тонкими скрюченными ножками и рахитичной головой; мужчину без желудка; дряхлую старушку с совиным лицом, плакавшую оттого, что родные не заботились о ней, – они считали, что она слишком медленно умирает; слепую, которая верила, что вновь прозреет; сифилитического ребенка с кровавой сыпью и его отца, сидевшего у постели; женщину, которой утром ампутировали вторую грудь; еще одну женщину с телом, искривленным от суставною ревматизма; третью, у которой вырезали яичники; рабочего с раздавленными почками.
Так мы шли из комнаты в комнату, и всюду было одно и то же – стонущие, скованные судорогой тела, неподвижные, почти угасшие тени, какой-то клубок мучений, нескончаемая цепь страданий, страха, покорности, боли, отчаяния, надежды, нужды; и всякий раз, когда за нами затворялась дверь, в коридоре нас снова встречал розоватый свет этого неземного вечера; сразу после ужаса больничных палат это нежное серовато-золотистое облако. И я не мог понять, чудовищная ли это насмешка или непостижимое сверхчеловеческое утешение. Жаффе остановился у входа в операционный зал. Через матовое стекло двери лился резкий свет. Две сестры катили низкую тележку. На ней лежала женщина. Я уловил ее взгляд. Она даже не посмотрела на меня. Но эти глаза заставили меня вздрогнуть, – столько было в них мужества, собранности и спокойствия.
Лицо Жаффе показалось мне вдруг очень усталым.
– Не знаю, правильно ли я поступил, – сказал он, – но было бы бессмысленно успокаивать вас словами. Вы бы мне просто не поверили. Теперь вы увидели, что многие из этих людей страдают сильнее, чем Пат Хольман. У иных не осталось ничего, кроме надежды. Но большинство выживает. Люди становятся опять совершенно здоровыми. Вот что я хотел вам показать.
Я кивнул.
– Вы поступили правильно, – сказал я.
– Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда не болела. От гриппа. – Он немного помолчал. – Вы понимаете, зачем я вам это говорю?
Я снова кивнул.
– Ничего нельзя знать наперед. Смертельно больной человек может пережить здорового. Жизнь – очень странная штука. – На его лице резко обозначились морщины. Вошла сестра и шепнула что-то ему на ухо. Он выпрямился и кивком головы указал на операционный зал. – Мне нужно туда. Не показывайте Пат своего беспокойства. Это важнее всего. Сможете?
– Да, – сказал я.
Он пожал мне руку и в сопровождении сестры быстро прошел через стеклянную дверь в ярко освещенный известково-белый зал.
Я медленно пошел вниз по лестнице. Чем ниже я спускался, тем становилось темнее, а на втором этаже уже горел электрический свет. Выйдя на улицу, я увидел, как на горизонте снова вспыхнули розоватые сумерки, словно небо глубоко вздохнуло. И сразу же розовый свет исчез, и горизонт стал серым.
* * *
Какое-то время я сидел за рулем неподвижно, уставившись в одну точку. Потом собрался с мыслями и поехал обратно в мастерскую. Кестер ожидал меня у ворот, Я поставил машину во двор и вышел. – Ты уже знал об этом? – спросил я.
– Да. Но Жаффе сам хотел тебе сказать.
Кестер взглянул мне в лицо.
– Отто, я не ребенок и понимаю, что еще не все потеряно. Но сегодня вечером мне, вероятно, будет трудно не выдать себя, если я останусь с Пат наедине. Завтра будет легче. Переборю себя. Не пойти ли нам сегодня куда-нибудь всем вместе?
– Конечно, Робби. Я уже подумал об этом и предупредил Готтфрида.
– Тогда дай мне еще раз «Карла». Поеду домой, заберу Пат, а потом, через часок, заеду за вами.
– Хорошо.
Я уехал. На Николайштрассе вспомнил о собаке. Развернулся и поехал за ней.
Лавка не была освещена, но дверь была открыта. Антон сидел в глубине помещения на походной койке. Он держал в руке бутылку. От него несло, как от водочного завода.
– Околпачил меня Густав! – сказал он.
Терьер запрыгал мне навстречу, обнюхал и лизнул руку. Его зеленые глаза мерцали в косом свете, падавшем с улицы. Антон встал. Он с трудом держался на ногах и вдруг расплакался:
– Собачонка моя, теперь и ты уходишь… все уходит… Тильда умерла… Минна ушла… скажите-ка, и чего это ради мы живем на земле?
Только этого мне не хватало! Он включил маленькую лампочку, загоревшуюся тусклым, безрадостным светом. Шорох черепах и птиц, низенький одутловатый человек в лавчонке.
– Толстяки – те знают, зачем… но скажите мне, для чего, собственно, существует наш брат? Зачем жить нам, горемыкам?.. Скажите, сударь…
Обезьянка жалобно взвизгнула и исступленно заметалась по штанге. Ее огромная тень прыгала по стене.
– Коко, – всхлипнул одинокий, наклюкавшийся в темноте человек, – иди сюда, мой единственный! – Он протянул ей бутылку. Обезьянка ухватилась за горлышко.
– Вы погубите животное, если будете его поить, – сказал я. – Ну и пусть, – пробормотал он. – Годом больше на цепи… годом меньше… не все ли равно… один черт… сударь…
Собачка тепло прижималась ко мне. Я пошел. Мягко перебирая лапками, гибкая и подвижная, она побежала рядом со мной к машине.
Я приехал домой и осторожно поднялся наверх, ведя собаку на поводке. В коридоре остановился и посмотрел в зеркало. Мое лицо было таким, как всегда. Я постучал в дверь к Пат, приоткрыл ее слегка и впустил собаку. Сам же остался в коридоре, крепко держа поводок, и ждал. Но вместо голоса Пат вдруг раздался бас фрау Залевски:
– О боже мой!
Облегченно вздохнув, я заглянул в комнату. Я боялся только первой минуты наедине с Пат. Теперь мне стало легко. Фрау Залевски была надежным амортизатором. Она величественно восседала у стола за чашкой кофе. Перед ней в каком-то мистическом порядке были разбросаны карты. Пат сидела рядом. Ее глаза блестели, и она жадно слушала предсказания.
– Добрый вечер, – сказал я, внезапно повеселев.
– Вот он и пришел, – с достоинством сказала фрау Залевски. – По короткой дорожке в вечерний час… а рядом черный король.
Собака рванулась, прошмыгнула между моих ног и с громким лаем выбежала на середину комнаты.
– Господи! – закричала Пат. – Да ведь это ирландский терьер!
– Восхищен твоими познаниями! – сказал я. – Несколько часов тому назад я этого еще не знал.
Она нагнулась, и терьер бурно кинулся к ней.
– Как его зовут, Робби?
– Понятия не имею. Судя по прежнему владельцу, Коньяк, или Виски, или что-нибудь в этом роде.
– Он принадлежит нам?
– Да, насколько одно живое существо может принадлежать другому.
Пат задыхалась от радости.
– Мы назовем его Билли, ладно, Робби? Когда мама была девочкой, у нее была собака Билли. Она мне часто о ней рассказывала.
– Значит, я хорошо сделал, что привел его? – спросил я. – А он чистоплотен? – забеспокоилась фрау Залевски.
– У него родословная как у князя, – ответил я. – А князья чистоплотны.
– Пока они маленькие… А сколько ему?..
– Восемь месяцев. Все равно что шестнадцать лет для человека.
– А по-моему, он не чистоплотен, – заявила фрау Залевски.
– Его просто надо вымыть, вот и все.
Пат встала и обняла фрау Залевски за плечи. Я обмер от удивления.
– Я давно уже мечтала о собаке, – сказала она. – Мы можем его оставить здесь, правда? Ведь вы ничего не имеете против?
Матушка Залевски смутилась в первый раз с тех пор, как я ее знал.
– Ну что ж… пусть остается… – ответила она. – Да и карты были такие. Король приносит в дом сюрприз.
– А в картах было, что мы уходим сегодня вечером? – спросил я.
Пат рассмеялась:
– Этого мы еще не успели узнать, Робби. Пока мы только о тебе гадали.
Фрау Залевски поднялась и собрала карты:
– Можно им верить, можно и не верить. А можно верить, но наоборот, как покойный Залевски. У него всегда над так называемым жидким элементом была пиковая девятка… а ведь это дурное предзнаменование. И вот он думал, что должен остерегаться воды. А все дело было в шнапсе и пильзенском пиве.
* * *
Когда хозяйка вышла, я крепко обнял Пат:
– Как чудесно приходить домой и заставать тебя, каждый раз это для меня сюрприз. Когда я поднимаюсь по последним ступенькам и открываю дверь, у меня всегда бьется сердце: а вдруг это неправда.
Она посмотрела на меня улыбаясь. Она почти никогда не отвечала, когда я говорил что-нибудь в таком роде. Впрочем, я и не рассчитывал на ответное признание. Мне бы это было даже неприятно. Мне казалось, что женщина не должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят ее сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.
Я долго не отпускал ее, ощущая теплоту ее кожи и легкий аромат волос. Я не отпускал ее, и не было на свете ничего, кроме нее, мрак отступил, она была здесь, она жила, она дышала, и ничто не было потеряно.
– Мы, правда, уходим, Робби? – спросила она, не отводя лица.
– И даже все вместе, – ответил я. – Кестер и Ленц тоже. «Карл» уже стоит у парадного.
– А Билли?
– Билли, конечно, возьмем с собой. Иначе куда же мы денем остатки ужина? Или, может быть, ты уже поужинала?
– Нет еще. Я ждала тебя.
– Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.
Она покачала головой:
– Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.
Она включила свет перед зеркалом:
– A теперь я должна одеться, а то не успею. Ты тоже переоденешься?
– Потом, – сказал я. – Мне ведь недолго. Дай мне еще побыть немного здесь.
* * *
Я подозвал собаку и уселся в кресло у окна. Я любил смотреть, как Пат одевается. Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом, задумчиво гляделась в него, полностью растворялась в себе, уходя в подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола. Я не представлял себе, чтобы женщина могла одеваться болтая и смеясь; а если она это делала, значит, ей недоставало таинственности и неизъяснимого очарования вечно ускользающей прелести. Я любил мягкие и плавные движения Пат, когда она стояла у зеркала; какое это было чудесное зрелище, когда она убирала свои волосы или бережно и осторожно, как стрелу, подносила к бровям карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани, и от гибкой пантеры, и даже от амазонки перед боем. Она переставала замечать все вокруг себя, глаза на собранном и серьезном лице спокойно и внимательно разглядывали отражение в зеркале, а когда она вплотную приближала к нему лицо, то казалось, что нет никакого отражения в зеркале, а есть две женщины, которые смело и испытующе смотрят друг другу в глаза извечным всепонимающим взглядом, идущим из тумана действительности в далекие тысячелетия прошлого.
Через открытое окно с кладбища доносилось свежее дыхание вечера. Я сидел, не шевелясь. Я не забыл ничего из моей встречи с Жаффе, я помнил все точно, – но, глядя на Пат, я чувствовал, как глухая печаль, плотно заполнившая меня, снова и снова захлестывалась какой-то дикой надеждой, преображалась и смешивалась с ней, и одно превращалось в другое – печаль, надежда, ветер, вечер и красивая девушка среди сверкающих зеркал и бра; и внезапно меня охватило странное ощущение, будто именно это и есть жизнь, жизнь в самом глубоком смысле, а может быть, даже и счастье: любовь, к которой приметалось столько тоски, страха и молчаливого понимания.
