XVII
Прошли две недели. Пат поправилась настолько, что мы могли пуститься в обратный путь. Мы упаковали чемоданы и ждали прибытия Ленца. Ему предстояло увезти машину. Пат и я собирались поехать поездом.
Был теплый пасмурный день. В небе недвижно повисли ватные облака, горячий воздух дрожал над дюнами, свинцовое море распласталось в светлой мерцающей дымке.
Готтфрид явился после обеда. Еще издалека я увидел его соломенную шевелюру, выделявшуюся над изгородями. И только когда он свернул к вилле фройляйн Мюллер, я заметил, что он был не один, – рядом с ним двигалось какое-то подобие автогонщика в миниатюре: огромная клетчатая кепка, надетая козырьком назад, крупные защитные очки, белый комбинезон и громадные уши, красные и сверкающие, как рубины.
– Бог мой, да ведь это Юпп! – удивился я.
– Собственной персоной, господин Локамп, – ответил Юпп.
– Как ты вырядился! Что это с тобой случилось?
– Сам видишь, – весело сказал Ленц, пожимая мне руку. – Он намерен стать гонщиком. Уже восемь дней я обучаю его вождению. Вот он и увязался за мной. Подходящий случай для первой междугородной поездки.
– Справлюсь как следует, господин Локамп! – с горячностью заверил меня Юпп.
– Еще как справится! – усмехнулся Готтфрид. – Я никогда еще не видел такой мании преследования! В первый же день он попытался обогнать на нашем добром старом такси мерседес с компрессором. Настоящий маленький сатана.
Юпп вспотел от счастья и с обожанием взирал на Ленца:
– Думаю, что сумел бы обставить этого задаваку, господин Ленц! Я хотел прижать его на повороте. Как господин Кестер.
Я расхохотался:
– Неплохо ты начинаешь, Юпп.
Готтфрид смотрел на своего питомца с отеческой гордостью:
– Сначала возьми-ка чемоданы и доставь их на вокзал.
– Один? – Юпп чуть не взорвался от волнения. – Господин Ленц, вы разрешаете мне поехать одному на вокзал?
Готтфрид кивнул, и Юпп опрометью побежал к дому.
* * *
Мы сдали багаж. Затем мы вернулись за Пат и снова поехали на вокзал. До отправления оставалось четверть часа. На пустой платформе стояло несколько бидонов с молоком.
– Вы поезжайте, – сказал я, – а то доберетесь очень поздно.
Юпп, сидевший за рулем, обиженно посмотрел на меня.
– Такие замечания тебе не нравятся, не так ли? – спросил его Ленц.
Юпп выпрямился.
– Господин Локамп, – сказал он с упреком, – я произвел тщательный расчет маршрута. Мы преспокойно доедем до мастерской к восьми часам.
– Совершенно верно! – Ленц похлопал его по плечу. – Заключи с ним пари, Юпп. На бутылку сельтерской воды.
– Только не сельтерской воды, – возразил Юпп. – Я не задумываясь готов рискнуть пачкой сигарет. Он вызывающе посмотрел на меня.
– А ты знаешь, что дорога довольно неважная? – спросил я.
– Все учтено, господин Локамп! – А о поворотах ты тоже подумал?
– Повороты для меня ничто. У меня нет нервов.
– Ладно, Юпп, – сказал я серьезно. – Тогда заключим пари. Но господин Ленц не должен садиться за руль на протяжении всего пути.
Юпп прижал руку к сердцу:
– Даю честное слово!
– Ладно, ладно. Но скажи, что это ты так судорожно сжимаешь в руке?
– Секундомер. Буду в дороге засекать время. Хочу посмотреть, на что способен ваш драндулет. Ленц улыбнулся:
– Да, да, ребятки. Юпп оснащен первоклассно. Думаю, наш старый бравый ситроэн дрожит перед ним от страха, все поршни в нем трясутся.
Юпп пропустил иронию мимо ушей. Он взволнованно теребил кепку:
– Что же, двинемся, господин Ленц? Пари есть пари!
– Ну конечно, мой маленький компрессор! До свиданья, Пат! Пока, Робби! – Готтфрид сел в машину. – Вот как, Юпп! А теперь покажи-ка этой даме, как стартует кавалер и будущий чемпион мира!
Юпп надвинул очки на глаза, подмигнул нам и, как заправский гонщик, включив первую скорость, лихо поехал по булыжнику.
* * *
Мы посидели еще немного на скамье перед вокзалом. Жаркое белое солнце пригревало деревянную ограду платформы. Пахло смолой и солью. Пат запрокинула голову и закрыла глаза. Она сидела не шевелясь, подставив лицо солнцу.
– Ты устала? – спросил я. Она покачала головой:
– Нет, Робби.
– Вот идет поезд, – сказал я.
Маленький черный паровоз, затерявшийся в бескрайнем дрожащем мареве, пыхтя подошел к вокзалу. Мы сели в вагон. Было почти пусто. Вскоре поезд тронулся. Густой дым от паровоза неподвижно повис в воздухе. Медленно проплывал знакомый ландшафт, деревня с коричневыми соломенными крышами, луга с коровами и лошадьми, лес и потом домик фройляйн Мюллер в лощине за дюнами, уютный, мирный и словно заспанный.
Пат стояла рядом со мной у окна и смотрела в сторону домика. На повороте мы приблизились к нему. Мы отчетливо увидели окна нашей комнаты. Они были открыты, и с подоконников свисало постельное белье, ярко освещенное солнцем.
– Вот и фройляйн Мюллер, – сказала Пат.
– Правда!
Она стояла у входа и махала рукой. Пат достала носовой платок, и он затрепетал на ветру.
– Она не видит, – сказал я, – платочек слишком мал и тонок. Вот, возьми мой.
Она взяла мой платок и замахала им. Фройляйн Мюллер энергично ответила.
Постепенно поезд втянулся в открытое поле. Домик скрылся, и дюны остались позади. Некоторое время за черной полосой леса мелькало сверкающее море. Оно мигало, как усталый, бодрствующий глаз. Потом пошли нежные золотисто-зеленые поля, мягкое колыхание кодосьев, тянувшихся до горизонта.
Пат отдала мне платок и села в угол купе. Я поднял окно. «Кончилось! – подумал я. – Слава богу, кончилось! Все это было только сном! Проклятым злым сном!»
* * *
К шести мы прибыли в город. Я взял такси и погрузил в него чемоданы. Мы поехали к Пат.
– Ты поднимешься со мной? – спросила она.
– Конечно.
Я проводил ее в квартиру, потом спустился вниз, чтобы вместе с шофером принести чемоданы. Когда я вернулся, Пат все еще стояла в передней. Она разговаривала с подполковником фон Гаке и его женой.
Мы вошли в ее комнату. Был светлый ранний вечер. На столе стояла ваза с красными розами. Пат подошла к окну и выглянула на улицу. Потом она обернулась ко мне:
– Сколько мы были в отъезде, Робби?
– Ровно восемнадцать дней.
– Восемнадцать дней? А мне кажется, гораздо дольше.
– И мне. Но так бывает всегда, когда выберешься куда-нибудь из города. Она покачала головой:
– Нет, я не об этом…
Она отворила дверь на балкон и вышла. Там стоял белый шезлонг. Притянув его к себе, она молча посмотрела на него.
В комнату она вернулась с изменившимся лицом и потемневшими глазами.
– Посмотри, какие розы, – сказал я. – Их прислал Кестер. Вот его визитная карточка.
Пат взяла карточку и положила на стол. Она смотрела на розы, и я понял, что она их почти не замечает и все еще думает о шезлонге. Ей казалось, что она уже избавилась от него, а теперь он, возможно, должен был снова стать частью ее жизни.
Я не стал ей мешать и больше ничего не сказал. Не стоило отвлекать ее. Она сама должна была справиться со своим настроением, и мне казалось, что ей это легче именно теперь, когда я рядом. Слова были бесполезны. В лучшем случае она бы успокоилась ненадолго, но потом все эти мысли прорвались бы снова и, быть может, гораздо мучительнее.
Она постояла около стола, опираясь на него и опустив голову. Потом посмотрела на меня. Я молчал. Она медленно обошла вокруг стола и положила мне руки на плечи.
– Дружище мой, – сказал я.
Она прислонилась ко мне. Я обнял ее;
– А теперь возьмемся за дело.
Она кивнула и откинула волосы назад:
– Просто что-то нашло на меня… на минутку…
– Конечно.
Постучали в дверь. Горничная вкатила чайный столик.
– Вот это хорошо, – сказала Пат.
– Хочешь чаю? – спросил я.
– Нет, кофе, хорошего, крепкого кофе. Я побыл с ней еще полчаса. Потом ее охватила усталость. Это было видно по глазам.
– Тебе надо немного поспать, – предложил я. – А ты?
– Я пойду домой и тоже вздремну. Через два часа зайду за тобой, пойдем ужинать.
– Ты устал? – спросила она с сомнением. – Немного. В поезде было жарко. Мне еще надо будет заглянуть в мастерскую.
Больше она ни о чем не спрашивала. Она изнемогала от усталости. Я уложил ее в постель и укрыл. Она мгновенно уснула. Я поставил около нее розы и визитную карточку Кестера, чтобы ей было о чем думать, когда проснется. Потом я ушел.
* * *
По пути я остановился у телефона-автомата. Я решил сразу же переговорить с Жаффе. Звонить из дому было трудно: в пансионе любили подслушивать.
Я снял трубку и назвал номер клиники. К аппарату подошел Жаффе.
– Говорит Локамп, – сказал я, откашливаясь. – Мы сегодня вернулись. Вот уже час, как мы в городе.
– Вы приехали на машине? – спросил Жаффе.
– Нет, поездом.
– Так… Ну, как дела?
– Хороши, – сказал я.
Он помолчал немного.
– Завтра я зайду к фройляйн Хольман. В одиннадцать часов утра. Вы сможете ей передать?
– Нет, – сказал я. – Я не хотел бы, чтобы она знала о моем разговоре с вами. Она, вероятно, сама позвонит завтра. Может быть, вы ей тогда и скажете.
– Хорошо. Сделаем так. Я скажу ей.
Я механически отодвинул в сторону толстую захватанную телефонную книгу. Она лежала на небольшой деревянной полочке. Стенка над ней была испещрена телефонными номерами, записанными карандашом.
– Можно мне зайти к вам завтра днем? – спросил я. Жаффе не ответил.
– Я хотел бы узнать, как она.
– Завтра я вам еще ничего не смогу ответить, – сказал Жаффе. – Надо понаблюдать за ней по крайней мере в течение недели. Я сам извещу вас.
– Спасибо. – Я никак не мог оторвать глаз от полочки. Кто-то нарисовал на ней толстую девочку в большой соломенной шляпе. Тут же было написано: «Элла дура!»
– Нужны ли ей теперь какие-нибудь специальные процедуры? – спросил я.
– Это я увижу завтра. Но мне кажется, что дома ей обеспечен неплохой уход.
– Не знаю. Я слышал, что ее соседи собираются на той неделе уехать. Тогда она останется вдвоем с горничной.
– Вот как? Ладно, завтра поговорю с ней и об этом. Я снова закрыл рисунок на полочке телефонной книгой:
– Вы думаете, что она… что может повториться такой припадок?
Жаффе чуть помедлил с ответом.
– Конечно, это возможно, – сказал он, – но маловероятно. Скажу вам точнее, когда подробно осмотрю ее. Я вам позвоню.
– Да, спасибо.
Я повесил трубку. Выйдя из будки, я постоял еще немного на улице. Было пыльно и душно. Потом я пошел домой.
* * *
В дверях я столкнулся с фрау Залевски. Она вылетела из комнаты фрау Бендер, как пушечное ядро. Увидев меня, она остановилась:
– Что, уже приехали?
– Как видите. Ничего нового?
– Ничего. Почты никакой… А фрау Бендер выехала.
– Вот как? Почему же?
Фрау Залевски уперлась руками в бедра:
– Потому что везде есть негодяи. Она отправилась в христианский дом призрения, прихватив с собой кошку и капитал в целых двадцать шесть марок.
Она рассказала, что приют, в котором фрау Бендер ухаживала за младенцами, обанкротился. Священник, возглавлявший его, занялся биржевыми спекуляциями и прогорел на них. Фрау Бендер уволили, не выплатив ей жалованья за два месяца.
– Она нашла себе другую работу? – спросил я, не подумав.
Фрау Залевски только посмотрела на меня.
– Ну да, конечно не нашла, – сказал я.
– Я ей говорю: оставайтесь здесь, с платой за квартиру успеется. Но она не захотела.
– Бедные люди в большинстве случаев честны, – сказал я. – Кто поселится в ее комнате?
– Хассе. Она им обойдется дешевле. – А с их прежней комнатой что будет?
Она пожала плечами:
– Посмотрим. Больших надежд на новых квартирантов у меня нет.
– Когда она освободится?
– Завтра. Хассе уже переезжают.
Мне вдруг пришла в голову мысль.
– А сколько стоит эта комната? – спросил я.
– Семьдесят марок.
– Слишком дорого.
– По утрам кофе, две булочки и большая порция масла.
– Тогда это тем более дорого. От кофе, который готовит Фрида, я отказываюсь. Вычтите стоимость завтраков. Пятьдесят марок, и ни пфеннига больше.
– А вы разве хотите ее снять? – спросила фрау Залевски.
– Может быть.
Я пошел в свою комнату и внимательно осмотрел дверь, соединявшую ее с комнатой Хассе. Пат в пансионе фрау Залевски! Нет, это плохо придумано. И все же я постучался к Хассе.
В полупустой комнате перед зеркалом сидела фрау Хассе и пудрилась. На ней была шляпа.
Я поздоровался с ней, разглядывая комнату. Оказалось, что она больше, чем я думал. Теперь, когда часть мебели вынесли, это было особенно заметно. Одноцветные светлые обои почти новые, двери и окна свежевыкрашены; к тому же, очень большой и приятный балкон.
– Вероятно, вы уже знаете о его новой выдумке, – сказала фрау Хассе. – Я должна переселиться в комнату напротив, где жила эта знаменитая особа! Какой позор.
– Позор? – спросил я.
– Да, позор, – продолжала она взволнованно. – Вы ведь знаете, что мы не переваривали друг друга, а теперь Хассе заставляет меня жить в ее комнате без балкона и с одним окном. И все только потому, что это дешевле! Представляете себе, как она торжествует в своем доме призрения!
– Не думаю, чтобы она торжествовала!
– Нет, торжествует, эта так называемая нянечка, ухаживающая за младенцами, смиренная голубица, прошедшая сквозь все огни и воды! А тут еще рядом эта кокотка, эта Эрна Бениг! И кошачий запах!
Я изумленно взглянул на нее. Голубица, прошедшая сквозь огни и воды! Как это странно: люди находят подлинно свежие и образные выражения только когда ругаются. Вечными и неизменными остаются слова любви, но как пестра и разнообразна шкала ругательств!
– А ведь кошки очень чистоплотные и красивые животные, – сказал я. – Кстати, я только что заходил в эту комнату. Там не пахнет кошками.
– Да? – враждебно воскликнула фрау Хассе и поправила шляпку. – Это, вероятно, зависит от обоняния. Но я и но подумаю заниматься этим переездом, пальцем не шевельну! Пускай себе сам перетаскивает мебель! Пойду погуляю! Хоть это хочу себе позволить при такой собачьей жизни!
Она встала. Ее расплывшееся лицо дрожало от бешенства, и с него осыпалась пудра. Я заметил, что она очень ярко накрасила губы и вообще расфуфырилась вовсю. Когда она прошла мимо меня, шурша платьем, от нее пахло, как от целого парфюмерного магазина.
Я озадаченно поглядел ей вслед. Потом опять подробно осмотрел комнату, прикидывая, как бы получше расставить мебель Пат. Но сразу же отбросил эти мысли. Пат здесь, всегда здесь, всегда со мной, – этого я не мог себе представить! Будь она здорова, мне такая мысль вообще бы в голову не пришла. Ну, а если все-таки… Я отворил дверь на балкон и измерил его, но одумался, покачал головой и вернулся к себе.
* * *
Когда я вошел к Пат, она еще спала. Я тихонько опустился в кресло у кровати, но она тут же проснулась.
– Жаль, я тебя разбудил, – сказал я.
– Ты все время был здесь? – спросила она.
– Нет. Только сейчас вернулся.
Она потянулась и прижалась лицом к моей руке:
– Это хорошо. Не люблю, чтобы на меня смотрели, когда я сплю!
– Это я понимаю. И я не люблю. Я и не собирался подглядывать за тобой. Просто не хотел будить. Не поспать ли тебе еще немного? – Нет, я хорошо выспалась. Сейчас встану. Пока она одевалась, я вышел в соседнюю комнату. На улице становилось темно. Из полуоткрытого окна напротив доносились квакающие звуки военного марша. У патефона хлопотал лысый мужчина в подтяжках. Окончив крутить ручку, он принялся ходить взад и вперед по комнате, выполняя в такт музыке вольные движения. Его лысина сияла в полумраке, как взволнованная луна. Я равнодушно наблюдал за ним. Меня охватило чувство пустоты и печали.
Вошла Пат. Она была прекрасна и свежа. От утомления и следа не осталось.
– Ты блестяще выглядишь, – удивленно сказал я.
– Я и чувствую себя хорошо, Робби. Как будто проспала целую ночь. У меня все быстро меняется.
– Да, видит бог. Иногда так быстро, что и не уследить.
Она прислонилась к моему плечу и посмотрела на меня:
– Слишком быстро, Робби?
– Нет. Просто я очень медлительный человек. Правда, я часто бываю не в меру медлительным, Пат? Она улыбнулась:
– Что медленно – то прочно. А что прочно – хорошо.
– Я прочен, как пробка на воде.
Она покачала головой:
– Ты гораздо прочнее, чем тебе кажется. Ты вообще не знаешь, какой ты. Я редко встречала людей, которые бы так сильно заблуждались относительно себя, как ты.
Я отпустил ее.
– Да, любимый, – сказала она и кивнула головой, – это действительно так. А теперь пойдем ужинать.
– Куда же мы пойдем? – спросил я.
– К Альфонсу. Я должна увидеть все это опять. Мне кажется, будто я уезжала на целую вечность.
– Хорошо! – сказал я. – А аппетит у тебя соответствующий! К Альфонсу надо приходить очень голодными.
Она рассмеялась:
– У меня зверский аппетит.
– Тогда пошли!
Я вдруг очень обрадовался.
* * *
Наше появление у Альфонса оказалось сплошным триумфом. Он поздоровался с нами, тут же исчез и вскоре вернулся в белом воротничке и зеленом в крапинку галстуке. Даже ради германского кайзера он бы так не вырядился. Он и сам немного растерялся от этих неслыханных признаков декаданса.
– Итак, Альфонс, что у вас сегодня хорошего? – спросила Пат и положила руки на стол.
Альфонс осклабился, чуть открыл рот и прищурил глаза:
– Вам повезло! Сегодня есть раки!
Он отступил на шаг, чтобы посмотреть, какую это вызвало реакцию. Мы, разумеется, были потрясены.
– И, вдобавок, найдется молодое мозельское вино, – восхищенно прошептал он и отошел еще на шаг. В ответ раздались бурные аплодисменты, они послышались и в дверях. Там стоял последний романтик с всклокоченной желтой копной волос, с опаленным носом и, широко улыбаясь, тоже хлопал в ладоши.
– Готтфрид! – вскричал Альфонс. – Ты? Лично? Какой день! Дай прижать тебя к груди!
– Сейчас ты получишь удовольствие, – сказал я Пат. Они бросились друг другу в объятия. Альфонс хлопал Ленца по спине так, что звенело, как в кузне.
– Ганс, – крикнул он затем кельнеру, – принеси нам «Наполеон»!
Он потащил Готтфрида к стойке. Кельнер принес большую запыленную бутылку. Альфонс налил две рюмки:
– Будь здоров, Готтфрид, свинья ты жареная, черт бы тебя побрал!
– Будь здоров, Альфонс, старый каторжник!
Оба выпили залпом свои рюмки.
– Первоклассно! – сказал Готтфрид. – Коньяк для мадонн!
– Просто стыдно пить его так! – подтвердил Альфонс.
– А как же пить его медленно, когда так радуешься! Давай выпьем еще по одной! – Ленц налил снова и поднял рюмку. – Ну ты, проклятая, неверная тыква! – зауохотал он. – Мой любимый старый Альфонс!
У Альфонса навернулись слезы на глаза. – Еще по одной, Готтфрид! – сказал он, сильно волнуясь.
– Всегда готов! – Ленц подал ему рюмку. – От такого коньяка я откажусь не раньше, чем буду валяться на полу и не смогу поднять головы!
– Хорошо сказано! – Альфонс налил по третьей. Чуть задыхаясь, Ленц вернулся к столику. Он вынул часы:
– Без десяти восемь ситроэн подкатил к мастерской. Что вы на это скажете?
– Рекорд, – ответила Пат. – Да здравствует Юпп! Я ему тоже подарю коробку сигарет.
– А ты за это получишь лишнюю порцию раков! – заявил Альфонс, не отступавший ни на шаг от Готтфрида. Потом он роздал нам какие-то скатерки. – Снимайте пиджаки и повяжите эти штуки вокруг шеи. Дама не будет возражать, не так ли?
– Считаю это даже необходимым, – сказала Пат. Альфонс обрадованно кивнул головой:
– Вы разумная женщина, я знаю. Раки нужно есть с вдохновением, не боясь испачкаться. – Он широко улыбнулся. – Вам я, конечно, дам нечто поэлегантнее.
Кельнер Ганс принес белоснежный кухонный халат. Альфонс развернул его и помог Пат облачиться.
– Очень вам идет, – сказал он одобрительно.
– Крепко, крепко! – ответила она смеясь.
– Мне приятно, что вы это запомнили, – сказал Альфонс, тая от удовольствия.
– Душу мне согреваете.
– Альфонс! – Готтфрид завязал скатерку на затылке так, что кончики торчали далеко в стороны. – Пока что все здесь напоминает салон для бритья.
– Сейчас все изменится. Но сперва немного искусства.
Альфонс подошел к патефону. Вскоре загремел хор пилигримов из «Тангейзера». Мы слушали и молчали.
Едва умолк последний звук, как отворилась дверь из кухни и вошел кельнер Ганс, неся миску величиной с детскую ванну. Она была полна дымящихся раков. Кряхтя от натуги, он поставил ее на стол.
– Принеси салфетку и для меня, – сказал Альфонс.
– Ты будешь есть с нами? Золотко ты мое! – воскликнул Ленц. – Какая честь!
– Если дама не возражает. – Напротив, Альфонс!
Пат подвинулась, и он сел возле нее.
– Хорошо, что я сижу рядом с вами, – сказал он чуть растерянно. – Дело в том, что я расправляюсь с ними довольно быстро, а для дамы это весьма скучное занятие.
Он выхватил из миски рака и с чудовищной быстротой стал разделывать его для Пат. Он действовал своими огромными ручищами так ловко и изящно, что Пат оставалось только брать аппетитные куски, протягиваемые ей на вилке, и съедать их.
– Вкусно? – спросил он.
– Роскошно! – Она подняла бокал. – За вас, Альфонс.
Альфонс торжественно чокнулся с ней и медленно выпил свой бокал. Я посмотрел на нее. Мне не хотелось, чтобы она пила спиртное. Она почувствовала мой взгляд.
– За тебя, Робби, – сказала она.
Она сияла очарованием и радостью.
– За тебя, Пат, – сказал я и выпил.
– Ну, не чудесно ли здесь? – спросила она, все еще глядя на меня.
– Изумительно! – Я снова налил себе. – Салют, Пат! Ее лицо просветлело:
– Салют, Робби! Салют, Готтфрид!
Мы выпили.
– Доброе вино! – сказал Ленц.
– Прошлогодний «Граахский Абтсберг», – объяснил Альфонс. – Рад; что ты оценил его!
Он взял другого рака и протянул Пат раскрытую клешню.
Она отказалась:
– Съешьте его сами, Альфонс, а то вам ничего не достанется.
– Потом. Я ем быстрее всех вас. Наверстаю.
– Ну, хорошо. – Она взяла клешню. Альфонс таял от удовольствия и продолжал угощать ее. Казалось, что старая огромная сова кормит птенчика в гнезде.
* * *
Перед уходом мы выпили еще по рюмке «Наполеона». Потом стали прощаться с Альфонсом. Пат была счастлива. – Было чудесно! – сказала она, протягивая Альфонсу руку. – Я вам очень благодарна, Альфонс. Правда, все было чудесно!
Альфонс что-то пробормотал и поцеловал ей руку. Ленц так удивился, что глаза у него полезли на лоб.
– Приходите поскорее опять, – сказал Альфонс. – И ты тоже, Готтфрид.
На улице под фонарем стоял наш маленький, всеми покинутый ситроэн.
– О! – воскликнула Пат. – Ее лицо исказила судорога.
– После сегодняшнего пробега я окрестил его Геркулесом! – Готтфрид распахнул дверцу. – Отвезти вас домой?
– Нет, – сказала Пат.
– Я так и думал. Куда же нам поехать?
– В бар. Или не стоит, Робби? – Она повернулась ко мне.
– Конечно, – сказал я. – Конечно, мы еще поедем в бар.
Мы не спеша поехали по улицам. Был теплый и ясный вечер. На тротуарах перед кафе сидели люди. Доносилась музыка. Пат сидела возле меня. Вдруг я подумал – не может она быть больна. От этой мысли меня обдало жаром. Какую-то минуту я считал ее совсем здоровой.
В баре мы застали Фердинанда и Валентина. Фердинанд был в отличном настроении. Он встал и пошел навстречу Пат:
– Диана, вернувшаяся из лесов под родную сень…
Она улыбнулась. Он обнял ее за плечи:
– Смуглая отважная охотница с серебряным луком! Что будем пить?
Готтфрид отстранил руку Фердинанда.
– Патетические люди всегда бестактны, – сказал он. – Даму сопровождают двое мужчин. Ты, кажется, не заметил этого, старый зубр!
– Романтики – всего лишь свита. Они могут следовать, но не сопровождать, – невозмутимо возразил Грау.
Ленц усмехнулся и обратился к Пат:
– Сейчас я вам приготовлю особую смесь. Коктейль «колибри», бразильский рецепт.
Он подошел к стойке, долго смешивал разные напитки и наконец принес коктейль. – Нравится? – спросил он Пат.
– Для Бразилии слабовато, – ответила Пат.
Готтфрид рассмеялся:
– Между тем очень крепкая штука. Замешано на роме и водке.
Я сразу увидел, что там нет ни рома, ни водки.
Готтфрид смешал фруктовый, лимонный и томатный соки и, может быть, добавил каплю «Ангостура». Безалкогольный коктейль. Но Пат, к счастью, ничего не поняла.
Ей подали три больших коктейля «колибри», и она радовалась, что с ней не обращаются, как с больной. Через час мы вышли. В баре остался только Валентин. Об этом позаботился Ленц. Он посадил Фердинанда в ситроэн и уехал. Таким образом, Пат не могла подумать, что мы уходим раньше других. Все это было очень трогательно, во мне стало на минуту страшно тяжело.
Пат взяла меня под руку. Она шла рядом своей грациозной, гибкой походкой, я ощущал тепло ее руки, видел, как по ее оживленному лицу скользили отсветы фонарей, – нет, я не мог понять, что она больна, я понимал это только днем, но не вечером, когда жизнь становилась нежнее и теплее и так много обещала…
– Зайдем еще ненадолго ко мне? – спросил я.
Она кивнула.
* * *
В коридоре нашего пансиона горел яркий свет.
– Проклятье! – сказал я. – Что там случилось? Подожди минутку.
Я открыл дверь и посмотрел. Пустынный голый коридор напоминал маленький переулок в предместье. Дверь комнаты фрау Бендер была широко распахнута. По коридору протопал Хассе, согнувшись под тяжестью большого торшера с абажуром из розового шелка. Маленький черный муравей. Он переезжал.
– Добрый вечер, – сказал я. – Так поздно, а вы все переезжаете?
Он поднял бледное лицо с шелковистыми темными усиками.
– Я только час назад вернулся из конторы. Для переселения у меня остается только вечернее время.
– А вашей жены разве нет? Он покачал головой'
– Она у подруги. Слава богу, у нее теперь есть подруга, с которой она проводит много времени.
Он улыбнулся, беззлобно и удовлетворенно, и снова затопал. Я быстро провел Пат через коридор.
– Я думаю, нам лучше не зажигать свет, правда? – спросил я.
– Нет, зажги, дорогой. Совсем ненадолго, а потом можешь его спять выключить.
– Ты ненасытный человек, – сказал я, озаряя на мгновение ярким светом красное плюшевое великолепие моей комнаты, и тут же повернул выключатель.
От деревьев, как из леса, в открытые окна лился свежий ночной аромат.
– Как хорошо! – сказала Пат, забираясь на подоконник.
– Тебе здесь в самом деле нравится?
– Да, Робби. Здесь как в большом парке летом. Чудесно.
– Когда мы шли по коридору, ты не заглянула в соседнюю комнату слева? – спросил я.
– Нет. А зачем?
– Из нее можно выйти на этот роскошный большой балкон. Он полностью перекрыт, и напротив нет дома. Если бы ты сейчас жила здесь, ты могла бы принимать солнечные ванны даже без купального костюма.
– Да, если бы я жила здесь…
– А это можно устроить, – сказал я небрежно. – Ты ведь заметила, что оттуда выезжают. Комната освободится через день-другой.
Она посмотрела на меня и улыбнулась:
– А ты считаешь, что это будет правильно для нас? Быть все время вместе?
– И вовсе мы не будем все время вместе, – возразил я. – Днем меня здесь вообще нет. Вечерами тоже часто отсутствую. Но уж если мы вместе, то нам незачем будет ходить по ресторанам и вечно спешить расставаться, словно мы в гостях друг у друга.
Пат уселась поудобнее:
– Мой дорогой, ты говоришь так, словно уже обдумал все подробности.
– И обдумал, – сказал я. – Целый вечер об этой думаю. Она выпрямилась:
– Ты действительно говоришь об этом серьезно, Робби?
– Да, черт возьми, – сказал я. – А ты разве до сих пор не заметила этого?
Она немного помолчала.
– Робби, – сказала она затем чуть более низким голосом. – Почему ты именно сейчас заговорил об этом?
– А вот заговорил, – сказал я резче, чем хотел. Внезапно я почувствовал, что теперь должно решиться многое более важное, чем комната. – Заговорил потому, что в последние недели понял, как чудесно быть все время неразлучными. Я больше не могу выносить эти встречи на час! Я хочу от тебя большего! Я хочу, чтобы ты всегда была со мной, не желаю продолжать умную любовную игру в прятки, она мне противна и не нужна, я просто хочу тебя и только тебя, и никогда мне этого не будет достаточно, и ни одной минуты я потерять не хочу.
Я слышал ее дыхание. Она сидела на подоконнике, обняв колени руками, и молчала. Красные огни рекламы напротив, за деревьями, медленно поднимались вверх и бросали матовый отблеск на ее светлые туфли, освещали юбку и руки.
– Пожалуйста, можешь смеяться надо мной, – сказал я.
– Смеяться? – удивилась она.
– Ну да, потому что я все время говорю: я хочу. Ведь в конце концов и ты должна хотеть.
Она подняла глаза:
– Тебе известно, что ты изменился, Робби?
– Нет.
– Правда, изменился. Это видно из твоих же слов. Ты хочешь. Ты уже не спрашиваешь. Ты просто хочешь.
– Ну, это еще не такая большая перемена. Как бы сильно я ни желал чего-то, ты всегда можешь сказать «нет».
Она вдруг наклонилась ко мне.
– Почему же я должна сказать «нет», Робби? – приговорила она очень теплым и нежным голосом. – Ведь и я хочу того же…
Растерявшись, я обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица.
– Это правда, Пат? – Ну конечно, дорогой.
– Проклятие, – сказал я, – а я представлял себе все это гораздо сложнее.
Она покачала головой.
– Ведь все зависит только от тебя, Робби…
– Я и сам почти так думаю, – удивленно сказал я. Она обняла мою голову:
– Иногда бывает очень приятно, когда можно ни о чем не думать. Не делать все самой. Когда можно опереться. Ах, дорогой мой, все, собственно, довольно легко, – не надо только самим усложнять себе жизнь!
На мгновение я стиснул зубы. Услышать от нее такое! Потом я сказал:
– Правильно, Пат. Правильно!
И совсем это не было правильно.
Мы постояли еще немного у окна.
– Все твои вещи перевезем сюда, – сказал я. – Чтобы у тебя здесь было все. Даже заведем чайный столик на колесах. Фрида научится обращаться с ним.
– Есть у нас такой столик, милый. Он мой.
– Тем лучше. Тогда я завтра начну тренировать Фриду.
Она прислонила голову к моему плечу. Я почувствовал, что она устала.
– Проводить тебя домой? – спросил я.
– Погоди. Полежу еще минутку.
Она лежала спокойно на кровати, не разговаривая, будто спала. Но ее глаза были открыты, и иногда я улавливал в них отблеск огней рекламы, бесшумно скользивших по стенам и потолку, как северное сияние. На улице все замерло. За стеной время от времени слышался шорох, – Хассе бродил по комнате среди остатков своих надежд, своего брака и, вероятно, всей своей жизни.
– Ты бы осталась здесь, – сказал я. Она привстала:
– Сегодня нет, милый…
– Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась…
– Завтра…
Она встала и тихо прошлась по темной комнате. Я вспомнил день, когда она впервые осталась у меня, когда в сером свете занимающегося дня она точно так же прошлась по комнате, чтобы одеться. Не знаю почему, но в этом было что-то поразительно естественное и трогательное, – какой-то отзвук далекого прошлого, погребенного под обломками времени, молчаливое подчинение закону, которого уже никто не помнит. Она вернулась из темноты и прикоснулась ладонями к моему лицу:
– Хорошо мне было у тебя, милый. Очень хорошо. Я так рада, что ты есть.
Я ничего не ответил. Я не мог ничего ответить.
* * *
Я проводил ее домой и снова пошел в бар. Там я застал Кестера.
– Садись, – сказал он. – Как поживаешь?
– Не особенно, Отто.
– Выпьешь чего-нибудь?
– Если мне начать пить, придется выпить много. Этого я не хочу. Обойдется. Но я мог бы заняться чем-нибудь другим. Готтфрид сейчас работает на такси?
– Нет.
– Ладно. Тогда я поезжу несколько часов.
– Я пойду с тобой в гараж, – сказал Кестер.
Простившись с Отто, я сел в машину и направился к стоянке. Впереди меня уже были две машины. Потом подъехали Густав и актер Томми. Оба передних такси ушли, вскоре нашелся пассажир и для меня. Молодая девушка просила отвезти ее в «Винету», модную танцульку с телефонами на столиках, с пневматической почтой и тому подобными атрибутами, рассчитанными на провинциалов. «Винета» находилась в стороне от других ночных кафе, в темном переулке.
Мы остановились. Девушка порылась в сумочке и протянула мне бумажку в пятьдесят марок. Я пожал плечами:
– К сожалению, не могу разменять.
Подошел швейцар.
– Сколько я вам должна? – спросила девушка.
– Одну марку семьдесят пфеннигов.
Она обратилась к швейцару:
– Вы не можете заплатить за меня? Я рассчитаюсь с вами у кассы.
Швейцар распахнул дверцу машины и проводил девушку к кассе. Потом он вернулся:
– Вот… Я пересчитал деньги:
– Здесь марка пятьдесят…
– Не болтай попусту… зелен еще… Двадцать пфеннигов полагается швейцару за то, что вернулся. Такая такса! Сматывайся!
Были рестораны, где швейцару давали чаевые, но только если он приводил пассажира, а не когда ты сам привозил ему гостя.
– Я еще недостаточно зелен для этого, – сказал я, – мне причитается марка семьдесят.
– А в морду не хочешь?.. Ну-ка, парень, сматывайся отсюда. Здешние порядки я знаю лучше тебя.
Мне было наплевать на двадцать пфеннигов. Но я не хотел, чтобы он обдурил меня.
– Брось трепаться и отдавай остаток, – сказал я. Швейцар нанес удар мгновенно, – уклониться, сидя за рулем, было невозможно, я даже не успел прикрыться рукой и стукнулся головой о рулевое колесо. Потом в оцепенении выпрямился. Голова гудела, как барабан, из носа текла кровь. Швейцар стоял передо мной:
– Хочешь еще раз, жалкий труп утопленника? Я сразу оценил свои шансы. Ничего нельзя было сделать. Этот тип был сильнее меня. Чтобы ответить ему, я должен был действовать неожиданно. Бить из машины я не мог – удар не имел бы силы. А пока я выбрался бы на тротуар, он трижды успел бы повалить меня. Я посмотрел на него. Он дышал мне в лицо пивным перегаром:
– Еще удар, и твоя жена – вдова.
Я смотрел на него, не шевелясь, уставившись в это широкое, здоровое лицо. Я пожирал его глазами, видел, куда надо бить, бешенство сковало меня, словно лед. Я сидел неподвижно, видел его лицо слишком близко, слишком отчетливо, как сквозь увеличительное стекло, каждый волосок щетины, красную, обветренную, пористую кожу…
Сверкнула каска полицейского.
– Что здесь случилось?
Швейцар услужливо вытянулся:
– Ничего, господин полицейский.
Он посмотрел на меня.
– Ничего, – сказал я.
Он переводил взгляд с швейцара на меня:
– Но ведь вы в крови.
– Ударился. Швейцар отступил на шаг назад. В его глазах была подленькая усмешка. Он думал, что я боюсь донести на него.
– Проезжайте. – сказал полицейский.
Я дал газ и поехал обратно на стоянку.
* * *
– Ну и вид у тебя, – сказал Густав.
– Только нос, – ответил я и рассказал о случившемся.
– Ну-ка, пойдем со мной в трактир, – сказал Густав. – Недаром я когда-то был санитарным ефрейтором. Какое свинство бить сидячего! – Он повел меня на кухню, попросил лед и обрабатывал меня с полчаса. – И следа не останется, – заявил он.
Наконец он кончил.
– Ну, а с черепком как дело? Все в порядке? Тогда ке будем терять времени.
Вошел Томми.
– Большой швейцар из дансинга «Вииета»? Вечно дерется, тем и известен. К сожалению, ему еще никто не надавал.
– Сейчас получит, – сказал Густав.
– Да, но от меня, – добавил я.
Густав недовольно посмотрел на меня:
– Пока ты вылезешь из машины…
– Я уже придумал прием. Если у меня не выйдет, так ты ведь не опоздаешь.
– Ладно.
Я надел фуражку Густава, и мы сели в его машину, чтобы швейцар не понял сразу, в чем дело. Так или иначе, много он бы не увидел – в переулке было довольно темно.
Мы подъехали. Около «Винеты» не было ни души. Густав выскочил, держа в руке бумажку в двадцать марок:
– Черт возьми, нет мелочи! Швейцар, вы не можете разменять? Марка семьдесят по счетчику? Уплатите, пожалуйста.
Он притворился, что направляется в кассу. Швейцар подошел ко мне, кашляя, и сунул мне марку пятьдесят. Я продолжал держать вытянутую руку.
– Отчаливай! – буркнул он. – Отдай остаток, грязная собака! – рявкнул я.
На секунду он окаменел.
– Послушай, – тихо сказал он, облизывая губы, – ты еще много месяцев будешь жалеть об этом! – Он размахнулся. Этот удар мог бы лишить меня сознания. Но я был начеку. Повернувшись, я пригнулся, и кулак налетел со всего маху на острую стальную цапфу пусковой ручки, которую я незаметно держал в левой руке. Вскрикнув, швейцар отскочил назад и затряс рукой. Он шипел от боли, как паровая машина, и стоял во весь рост, без всякого прикрытия.
Я вылетел из машины.
– Узнаешь? – глухо прорычал я и ударил его в живот.
Он свалился. Густав стоял у входа. Подражая судье на ринге, он начал считать:
– Раз, два… три…
При счете «пять» швейцар поднялся, точно стеклянный. Как и раньше, я видел перед собой его лицо, опять это здоровое, широкое, глупое, подлое лицо; я видел его всего, здорового, сильного парня, свинью, у которой никогда не будут больные легкие; и вдруг я почувствовал, как красноватый дым застилает мне мозг и глаза, я кинулся на него и принялся его избивать. Все, что накопилось во мне за эти дни и недели, я вбивал в это здоровое, широкое, мычащее лицо, пока меня не оттащили…
– С ума сошел, забьешь насмерть!.. – крикнул Густав.
Я оглянулся. Швейцар прислонился к стене. Он истекал кровью. Потом он согнулся, упал и, точно огромное блестящее насекомое, пополз в своей роскошной ливрее на четвереньках к входу.
– Теперь он не скоро будет драться, – сказал Густав. – А сейчас давай ходу отсюда, пока никого нет! Это уже называется тяжелым телесным повреждением.
Мы бросили деньги на мостовую, сели в машину и поехали.
– У меня тоже идет кровь? – спросил я. – Или это я об него замарался?
– Из носу опять капает, – сказал Густав. – Он красиво навесил тебе слева.
– А я и не заметил.
Густав рассмеялся.
– Знаешь, – сказал я, – мне сейчас гораздо лучше.
