Вернувшись в город, они застали в гостинице поджидавшего их князя Кастель-Форте. В Риме разнесся слух, будто лорд Нельвиль женился на Коринне, и несмотря на то что князь был этим очень удручен, он приехал узнать, верна ли эта новость, и по возможности сохранить дружбу со своей приятельницей, хотя и навеки связавшей свою жизнь с другим. Печальное лицо Коринны и столь необычное для нее подавленное настроение сильно обеспокоили князя; но он не посмел ее расспрашивать, ибо она всячески избегала разговора об этом. В известном душевном состоянии человек опасается кому-нибудь открыться; достаточно одного сказанного или услышанного слова, чтобы разбилась последняя иллюзия, еще позволяющая нам жить. А когда нами владеет какая-нибудь пылкая страсть, мы цепляемся за иллюзию, ибо она позволяет нам щадить себя, подобно тому как мы щадим друга, которого боимся огорчить, открыв ему правду; сами того не замечая, мы оберегаем свою боль, жалея себя.

На другое утро Коринна, столь естественная по природе, старалась казаться веселой и оживленной: она не хотела выставлять напоказ свое горе, к тому же ей думалось, что лучший способ удержать Освальда — это быть по-прежнему приятной в обхождении; итак, она с увлечением заводила беседу на какую-нибудь интересную тему, но внезапно становилась рассеянной, и взгляд ее начинал бесцельно блуждать. Она, на редкость свободно владевшая речью, теперь с трудом подбирала слова и подчас даже говорила невпопад. Тогда она смеялась над собой, но глаза ее наполнялись слезами. Освальд приходил в отчаяние, видя, что она так из-за него страдает, и хотел с ней объясниться наедине, но она тщательно этого избегала.

— Что вы хотите у меня узнать? — спросила она однажды Освальда, когда он особенно настойчиво просил ее с ним поговорить. — Мне жаль себя, вот и все! Я гордилась своими дарованиями, любила успех и славу. Похвала людей, даже мне безразличных, ласкала мое самолюбие; теперь же меня ничто не занимает, но от этих суетных радостей меня отвлекло не счастье, а глубокое уныние. Я не виню вас; я сама во всем виновата, и, быть может, я сумею совладать с собой: нас нередко обуревают чувства, которых мы не можем ни предвидеть, ни подавить. Но я отдаю вам должное, Освальд, моя скорбь заставляет вас страдать, я это вижу. Я жалею и вас; разве чувство жалости не пристало нам обоим? Увы! сострадания достойны все существа, живущие на земле.

Освальд страдал не менее Коринны: он ее горячо любил, но человека его умственного и душевного склада ее история не могла не покоробить. Ему казалось совершенно ясным, что его отец все предугадал, все заранее за него решил, и жениться на Коринне значило бы пренебречь его предостережениями; тем не менее Освальд не мог отказаться от Коринны, и снова им овладевала нерешительность, от которой он надеялся избавиться, поближе познакомившись с жизнью своей подруги. Что до Коринны, то она вовсе не стремилась к брачному союзу с Освальдом: будь она уверена, что он никогда ее не оставит, она не желала бы ничего другого; но она слишком хорошо изучила Освальда и понимала, что для него счастье возможно только в семейной жизни и его отказ жениться на ней означал бы, что он разлюбил ее. Его отъезд в Англию она воспринимала как предвестие смерти: она знала, какое влияние имели на него нравы и воззрения этой страны; напрасно строил он планы провести жизнь вместе с нею в Италии — она не сомневалась, что, оказавшись снова на родине, он ни за что не решится вторично ее покинуть. Вдобавок она сознавала, что вся ее власть над Освальдом основана на ее обаянии, а разве может оно действовать на расстоянии? Разве можно жить в памяти человека, когда он непрерывно испытывает воздействие общественного порядка, тем более могущественного, что он зиждется на чистых и благородных началах?

Терзаемая этими мыслями, Коринна старалась заглушить в себе чувство к Освальду. Она пыталась беседовать с князем Кастель-Форте о литературе, искусстве — обо всем, что прежде так увлекало ее, но стоило Освальду войти в комнату, как его гордая осанка и печальный взгляд, устремленный на нее, словно говоривший: «Почему вы хотите отказаться от меня?» — разрушали все ее замыслы. Раз двадцать собиралась Коринна заявить лорду Нельвилю, что его колебания оскорбляют ее и она хочет покинуть его, но, когда она видела, как он, угнетенный тоской, опускал голову на руку, как он прерывисто дышал, как глубоко задумывался на берегу моря, как поднимал глаза к небу при звуках прекрасной музыки, — все эти простые движения, магическая сила которых была известна лишь ей, делали тщетными ее старания. Манера говорить, выражение лица, особая прелесть жестов открывают любящему взору самые сокровенные тайны сердца; и вероятно, лишь любящей женщине было дано постигнуть такой, по видимости холодный, характер, как у лорда Нельвиля; равнодушный человек, не способный ничего разгадать, может судить лишь по наружности. Предаваясь молчаливым размышлениям, Коринна пыталась сделать то, что ей удавалось прежде, когда она считала себя влюбленной: она призывала на помощь свой дар наблюдательности, умение остро подмечать малейшие человеческие слабости; она понуждала свое воображение показать ей Освальда в менее привлекательном виде, но находила в нем лишь благородство, нежность и простоту; и разве можно разочароваться в человеке, в котором все так естественно? Лишь когда обнаруживается притворство, сердце может внезапно прозреть, удивляясь, как могло оно любить подобного человека.

При всем том между Коринной и Освальдом не прерывалась удивительная и на редкость прочная внутренняя связь: у них были разные вкусы, они не часто сходились во мнениях, но в глубине души хранили одинаковые тайны, питали одинаковые чувства, возникшие из одного и того же источника, — одним словом, между ними было некое скрытое сходство, сходство родственных натур, хотя и по-разному сформировавшихся в различных условиях жизни. Вглядываясь по-новому в Освальда, пристально изучая его характер, Коринна, к своему ужасу, поняла, что, изо всех сил борясь против его обаяния, она еще больше полюбила его.

Она предложила князю Кастель-Форте вместе с ними вернуться в Рим; лорд Нельвиль догадался, что она не хочет путешествовать с ним вдвоем; это опечалило его, но он не возражал: у него уже не было уверенности, что он способен сделать ее счастливой, и мысль эта вселяла в него робость. Коринне, однако, хотелось, чтобы он отказался от общества князя Кастель-Форте в пути, но она промолчала. В их отношениях уже не было прежней простоты; они еще ничего не скрывали друг от друга, но все же Коринна могла что-нибудь предложить в надежде, что Освальд этому воспротивится, и какая-то неловкость примешалась к чувству, которое вот уже полгода дарило им почти безоблачное счастье.

Когда они возвращались через Капую и Гаэту, мимо которых Коринна еще недавно проезжала с такой отрадою в сердце, на нее нахлынули горькие мысли. Теперь эта прекрасная природа, тщетно сулившая ей счастье, лишь усиливала ее печаль. Если лучезарное небо не помогает нам забыть скорбь, его безмятежность по контрасту заставляет нас еще больше страдать. Они приехали в Террачину вечером; веяло восхитительной прохладой, перед ними простиралось все то же море, и волны разбивались о те же скалы. После ужина Коринна куда-то исчезла. Обеспокоенный ее долгим отсутствием, Освальд отправился ее искать, и сердце привело его к тому месту, где они отдыхали по дороге в Неаполь. Он издали увидел Коринну: она стояла на коленях перед утесом, на котором они в тот раз сидели. Взглянув на луну, он заметил, что она закрыта облаком, как в тот же самый час, два месяца назад. Увидев приближавшегося Освальда, Коринна встала.

— Разве не оправдалась моя вера в предзнаменования? — сказала она, указывая на облако. — Небо нам сочувствует, не правда ли? тогда оно предвещало мне мое будущее, а сегодня, вы видите, надело траур по мне. Не забудьте, Освальд, непременно посмотрите, закроет ли луну облако, когда я умру.

— Коринна, Коринна! — вскричал Освальд. — Разве я это заслужил? вы хотите, чтобы я погиб от горя? Вам это легко сделать, поверьте мне! скажите еще такие жестокие слова, и я упаду бездыханным у ваших ног. Какое преступление я совершил? Вы женщина с независимым образом мыслей и можете не считаться с мнением общества; вы живете в стране, где оно никогда не было суровым, да если бы оно и осудило вас, вы покорили бы его своим гением. Но что бы ни случилось, я хочу всю жизнь быть с вами, я этого хочу, отчего же вы страдаете? Если я не смогу стать вашим супругом, не оскорбив памяти того, кто царит, подобно вам, в моей душе, то разве вы недостаточно меня любите, чтобы обрести счастье в моей нежности, в моей неустанной преданности?

— Освальд, — ответила Коринна, — если бы я верила, что мы никогда не расстанемся, я бы ничего больше не желала, но…

— Разве у вас нет кольца, этого священного залога?..

— Я верну его вам! — перебила она Освальда.

— Нет, никогда! — возразил он.

— Ах, я верну вам его, — продолжала она, — как только вы захотите получить его обратно, и, если вы меня разлюбите, само кольцо поведает мне об этом. Разве не гласит старинное поверье, что алмаз отличается большей верностью, чем человек, и тускнеет, когда подаривший его изменил нам.

— Коринна! — вскричал Освальд. — Вы осмеливаетесь говорить об измене? вы потеряли голову, вы меня больше не понимаете.

— Простите, Освальд, простите! — воскликнула Коринна. — Но когда сердце страстно любит, оно внезапно обретает чудесный дар предвидения и в своей скорби становится оракулом. Что означает это мучительное сердцебиение, вздымающее мою грудь? Ах, друг мой, я не боялась бы его, если бы оно возвещало мне только смерть.

Произнеся эти слова, Коринна поспешно удалилась, она опасалась долгих бесед с Освальдом; она не выносила страданий и старалась избегать грустных впечатлений, но они возвращались к ней с тем большею силой, чем настойчивей гнала она их от себя. На другой день, когда они проезжали Понтийские болота, Освальд окружил Коринну еще более нежными заботами, чем в первый раз; она принимала их с кротостью и признательностью, но взор ее, казалось, спрашивал: «Почему вы не даете мне умереть?»