Коринна решила дать праздник в честь лорда Нельвиля, воспользовавшись неделей отсрочки, которую она выпросила у него; однако мысль о празднике вызывала у нее самое грустное настроение. Зная характер Освальда, она не могла не тревожиться о том, какое впечатление произведет на него ее рассказ. Коринну следовало принимать как поэтессу и артистку, чтобы найти оправдание тому, что она ради восторгов, какие дарят талант и искусство, пожертвовала своим высоким положением, семьей и именем. Лорд Нельвиль, несомненно, обладал достаточно просвещенным умом, чтобы ценить гений и фантазию художника, но он полагал, что общественные обязанности превыше всего и что основное назначение женщины и даже мужчины состоит не в развитии умственных способностей, но в исполнении своего долга. Муки раскаяния, терзавшие его с тех пор, как он отклонился от предначертанной им себе линии жизни, придали еще больше силы суровым моральным принципам, которые он впитал с молоком матери. Нравы, привычки и воззрения Англии — страны, где с величайшим почтением относятся как к законам, так и к требованиям долга, — крепко связывали Освальда; вдобавок к этому при упадке духа, вызванном тяжелой утратой, человеку хочется отдаться естественному течению жизни, не принимать неожиданных решений и всецело покориться своей участи.

Любовь Освальда к Коринне открыла в его душе источник новых чувств, но любовь никогда не может до конца переделать характер; и Коринна ясно видела характер Освальда, который оставался все тем же, несмотря на поглощавшую его страсть; и быть может, обаяние личности лорда Нельвиля главным образом заключалось в противоречии между его натурою и чувствами — противоречии, придававшем особую прелесть проявлениям его нежности к Коринне. Однако приближалась решительная минута ее жизни, когда смутные тревоги, которые она непрестанно отгоняла от себя, тревоги, лишь слегка омрачавшие счастье, каким она наслаждалась, должны были вылиться в нечто определенное. Эта женщина, рожденная для счастья, подвластная живому поэтическому вдохновению, изумлялась, видя, какой силой и постоянством обладает горесть; все ее существо охватывал трепет, неведомый людям, давно смирившимся со страданиями.

Однако среди всех этих треволнений Коринна втихомолку подготовила блестящий праздник, на котором ей хотелось еще раз порадоваться вместе с Освальдом. Здесь ее чувствительность и живое воображение соединились самым причудливым образом. Она пригласила на праздник англичан, находившихся в Неаполе, и несколько неаполитанцев и неаполитанок, общество которых ей было приятно. Поутру, в день, назначенный ею для праздника, накануне признания, способного навеки погубить ее счастье, какое-то странное возбуждение оживляло ее черты, придавая им необычное выражение. С первого взгляда оно могло показаться радостным, но быстрые и беспокойные движения Коринны и ее блуждающий взор красноречиво говорили лорду Нельвилю о том, что творилось у нее в душе. Тщетно пытался он успокоить ее нежными уверениями в любви.

— Вы мне скажете это через два дня, — отвечала она, — если все еще будете так думать; а сейчас эти нежные слова только причиняют мне боль. — И она отошла от него.

Под вечер, когда с моря поднимается ветерок, становится прохладнее и можно любоваться природой, были поданы экипажи, чтобы повезти всю компанию Коринны на прогулку. Первую остановку решено было сделать у могилы Вергилия, а лишь потом проехать через грот Позилиппо. Могила Вергилия находится в одном из живописнейших в мире уголков, расположенном в виду Неаполитанского залива. Здесь все полно такого мира и величия, что хочется верить, будто сам Вергилий выбрал это место для своего вечного упокоения; стих из «Георгик» мог бы служить ему эпитафией:

Здесь и поныне покоится прах поэта, память о котором привлекает сюда почитателей со всех концов земного шара; это все, что человек на нашей земле может похитить у смерти.

У этой могилы Петрарка посадил лавровое дерево, но Петрарки давно нет в живых, и лавр засыхает. Толпы чужеземцев, стекающихся сюда почтить память Вергилия, исписали своими именами все стены вокруг его урны. Эти безвестные имена вызывают досаду: кажется, что они нарушают мирное уединение этого убежища. Один лишь Петрарка, посетив могилу Вергилия, имел право оставить там память о себе. В молчании покидают люди этот печальный приют славы: невольно вспоминаются мысли поэта и созданные им бессмертные образы. Чудесная беседа с потомками, — беседа, которую поэзия увековечивает и непрестанно возобновляет. Мрак смерти, что же ты такое? Мысли, чувства, слова продолжают существовать, а от самого человека ничего не остается. Нет, такого противоречия не может быть в природе!

— Освальд, — сказала Коринна лорду Нельвилю, — впечатления, которые вы только что получили, отнюдь не располагают к праздничному веселью. Но сколько праздников, — прибавила она, взглянув на него с каким-то странным восторгом, — справлялось подле гробниц!

— Дорогой друг, — спросил Освальд, — почему вас угнетает тайная печаль? откройтесь мне; я вам обязан шестью самыми счастливыми месяцами жизни, может быть, и я за это время хоть немного скрасил вам жизнь. Ах, кто из людей дерзнет презирать счастье? Кто откажется от блаженства подарить радость столь благородной душе, как ваша? Увы! если отрадно сознавать, что ты нужен обыкновенному смертному, то как должно радовать сознание, что ты нужен Коринне! Поверьте мне, от такого счастья, от такого наслаждения никто не в силах отказаться!

— Я верю вам, — ответила Коринна, — но ведь бывают минуты, когда нами овладевает какое-то непонятное, мучительное чувство и сердце бьется сильнее, чем обычно?

Они проехали через грот Позилиппо при свете факелов: так всегда проезжают через него, даже в полдень; этот грот, прорытый в горе, тянется на протяжении четверти мили, и проникающий в него дневной свет чуть брезжит на середине дороги. Под сводами грота гулко отдаются крики кучеров и топот лошадиных копыт; от этого оглушительного шума голова идет кругом. Лошади мчали коляску Коринны с невероятной быстротой, но ей все казалось мало.

— Дорогой Освальд, — говорила она, — как мы медленно едем! подгоните их!

— Откуда у вас такое нетерпение, Коринна? — спросил Освальд. — Прежде, когда мы бывали вместе, вы не торопили время, вы наслаждались этими часами.

— Да, но теперь, — возразила Коринна, — все должно решиться, близок конец, и я готова поторопить все на свете, даже свою смерть.

Выезжая из грота, испытываешь радость, снова видя солнце и природу; и какая картина открывается вашему взгляду! Итальянским пейзажам часто недостает деревьев; но в этом краю их множество. Впрочем, здесь земля так щедро усеяна цветами, что вполне можно обойтись без лесов, составляющих величайшую красоту природы в других странах. Жара в Неаполе столь сильна, что днем там невозможно гулять даже в тени; но по вечерам этот замкнутый уголок, окруженный небом и морем, лежит перед вами как на ладони и со всех сторон он овеян прохладой. Прозрачность воздуха, разнообразие местности, причудливые очертания гор — все это характерно для Неаполитанского королевства, и живописцы обычно предпочитают неаполитанские пейзажи любым другим. Природа в этой стране так могуча и своеобразна, что больше нигде не сыщешь подобного очарования.

— Я везу вас, — сказала Коринна своим спутникам, — по берегу Авернского озера, где когда-то протекал Флегетон; а вот перед вами храм Кумской сивиллы. Мы проезжаем мимо селения, известного под именем Байской отрады, но я предложила бы вам не останавливаться здесь. Мы займемся памятниками поэзии и старины, которых здесь так много, когда доедем до того места, откуда можно увидеть их все сразу.

На Мизенском мысу по распоряжению Коринны все уже было готово, чтобы усладить гостей музыкой и пляской. Трудно вообразить себе что-нибудь красочнее этого праздника. Байские матросы были в яркой разнообразной одежде; несколько уроженцев Востока, сошедших с левантийского корабля, стоявшего в порту, танцевали с крестьянками с соседних островов Искии и Прочиды, чьи платья еще сохраняли сходство с одеждой гречанок. Вдали слышалось пение на диво стройных голосов, а звуки музыкальных инструментов, отдаваясь эхом в скалистых горах, замирали над волнами. Воздух был упоителен, и радость овладела всеми присутствующими — даже Коринной. Ее попросили принять участие в плясках крестьянок; она охотно согласилась, но едва начала танцевать, как на нее нахлынули мрачные мысли, и эти забавы стали ей невыносимы; покинув танцующих, она подошла к самому краю мыса и уселась на берегу моря. Освальд поспешил вслед за нею. Но не успел он к ней приблизиться, как его окружило все общество, умоляя упросить Коринну выступить с импровизацией в этом прелестном месте. Взволнованная Коринна, покоряясь их желанию, поднялась на холм, куда принесли ее лиру, но долго не могла собраться с мыслями.