Освальд провел следующий день в садах мужских монастырей. Сначала он отправился в картезианский монастырь, но, перед тем как войти в него, помедлил у ворот, рассматривая фигуры двух египетских львов, расположенных неподалеку от входа. Для этих львов характерно выражение поразительной силы и покоя. Они не похожи ни на людей, ни на зверей и кажутся воплощением мощи самой природы; глядя на них, становится ясно, почему они столь часто служили эмблемою языческих богов.

Картезианский монастырь построен на обломках терм Диоклетиана, и церковь, которая находится рядом с ним, украшена гранитными колоннами, еще в древности возвышавшимися на этом месте. Здешние монахи охотно показывают их: интерес к этим руинам составляет единственную связь между монастырем и внешним миром. Образ жизни картезианских монахов внушает мысль, что люди, способные его выносить, либо чрезвычайно умственно ограниченны, либо пылают неугасимым огнем веры. Монотонная вереница дней, не нарушаемых никакими неожиданностями, приводит на ум слова известного стиха Жильбера:

Жизнь здесь, кажется, дана лишь для размышлений о смерти. Для человека с живым умом такое однообразное существование превратилось бы в жесточайшую пытку. Посреди монастырского двора стоят четыре кипариса. Темные молчаливые деревья, еле колеблемые ветром, ничуть не оживляют этот уголок. Между кипарисами струится родничок, но почти не слышно его журчания — так слабо и медленно течет вода; можно подумать, что это водяные часы, которые столь уместны в уединенном убежище, где бесшумно движется время. Иногда сюда проникает холодный свет луны, появление и исчезновение которой становятся событиями в этой однообразной жизни.

Между тем монахи, ведущие подобное существование, такие же люди, как и те, которые сроднились с шумом и суетой боевых тревог. Различие человеческих судеб на земле может служить источником нескончаемых размышлений. Тысячи перемен совершаются в глубине нашей души, тысячи привычек свойственны каждой личности, которая является особым миром со своей историей. Не хватило бы целой жизни, чтобы в совершенстве узнать другого человека; но что это значит — узнать человека? Людьми можно управлять, но понимать их — в состоянии один лишь Бог.

Из картезианского монастыря Освальд пошел в монастырь Святого Бонавентуры, выстроенный на развалинах дворца Нерона; в этом месте, где совершалось столько гнусных злодеяний, бедные монахи, мучимые совестью, накладывают на себя суровые наказания за малейшие провинности.

— Мы надеемся лишь на то, — сказал один из них, — что в час кончины наши грехи не перевесят наших покаянных молитв.

При входе в монастырь лорд Нельвиль споткнулся об опускную дверь.

— Это вход в склеп, где нас хоронят, — сказал юный монах, уже отравленный вредоносным воздухом.

Жители Юга боятся смерти, и тем более удивляют установления, беспрестанно напоминающие о ней; но человеку свойственно предаваться мыслям о том, что его страшит. Есть некое очарование в печали, всецело овладевающей душой.

Античный саркофаг младенца служит этому монастырю водоемом. Прекрасная пальма, которой гордится Рим, — единственное дерево в саду у этих монахов, но они не обращают внимания на предметы окружающего мира. Их дисциплина чересчур сурова, чтобы предоставить им свободу мысли. Глаза их опущены, их поступь медлительна, они ни в чем не проявляют своей воли. Они отказались от власти над самими собой, ибо она «утомляет бедного смертного». И все же этот монастырь не произвел на Освальда сильного впечатления; человек невольно восстает против столь настойчивого напоминания о смерти во всех ее видах. Если смерть напоминает о себе неожиданно и о ней нам говорит природа, а не человек, тогда она глубже поражает нашу душу.

Спокойное и приятное чувство овладело Освальдом, когда на закате солнца он вошел в сад Святого Иоанна и Святого Павла. Монахи этого монастыря подчиняются не такому суровому уставу, а сад их господствует с высоты над всеми памятниками древнего Рима. Оттуда видны Колизей, Форум, все и поныне стоящие триумфальные арки, обелиски, колонны. Какое чудесное местоположение для столь мирного приюта! Созерцая монументы, воздвигнутые теми, кого уже нет на свете, отшельники находят отраду в своем отречении от жизни. Освальд долго прогуливался под тенистой листвой монастырского сада, столь редкой в Италии. Прекрасные деревья на мгновение закрывают вид на Рим будто для того, чтобы еще больше увеличить удовольствие, когда он снова открывается. Это было в вечерний час, когда все колокола в Риме звонят к Ave Maria:

«И звук колокола в отдалении словно скорбит об умирающем дне». Вечерняя молитва там служит часами. В Италии говорят: «Я увижу вас за час до или через час после Ave Maria», и время дня и ночи определяется, таким образом, религией. Освальд наслаждался прекрасным зрелищем заходящего солнца, которое медленно опускалось среди руин, словно и оно, подобно созданиям рук человеческих, клонилось к упадку. Привычные мысли вновь нахлынули на Освальда. Даже сама Коринна не могла бы их отогнать в эту минуту: слишком она была обольстительна, слишком много счастья она обещала. Взирая на облака, он искал тень своего отца среди небесных теней, принявших ее в свой сонм. Ему чудилось, что силою своей любви он сможет вдохнуть жизнь в эти облака и они примут возвышенный и трогательный облик его незабвенного друга; он уповал на то, что Небо услышит его мольбу и на него повеет чистым, благодатным дыханием ветерка, которое так похоже на отцовское благословение.