Не прошло и нескольких дней, как все было приготовлено, роли распределены и назначен вечер для представления во дворце, принадлежавшем родственнице князя Кастель-Форте, подруге Коринны. Освальд испытывал смешанное чувство тревоги и удовольствия при мысли о приближении нового успеха Коринны; он заранее наслаждался, но и заранее ревновал — не к кому-нибудь лично, но ко всей публике, свидетельнице торжества любимой женщины; он хотел быть единственным, кому известно, как она умна и сколько в ней очарования; он хотел, чтобы она, робкая и сдержанная, подобно англичанке, поражала бы его одного своим красноречием и своими талантами. Мужчина, даже самый порядочный, не может без некоторой горечи радоваться превосходству женщины: если он любит ее, то на сердце у него неспокойно; если он не любит ее, то страдает его самолюбие. Находясь подле Коринны, Освальд был скорее увлечен ею, чем счастлив. Восхищаясь ею, он любил ее еще больше, но все же не мог ни на что решиться. Он смотрел на нее как на чудо, каждый день обновлявшееся в его глазах; однако восторг, какой она вызывала в нем, казалось, отнимал у него надежду на тихую и безмятежную жизнь с ней. Между тем трудно было найти женщину более мягкую и уступчивую, чем Коринна. Ее можно было любить за самые обыкновенные черты характера, независимо от ее блистательных качеств; но он повторял себе, что в ней соединилось слишком много талантов, что она во всех отношениях слишком замечательная женщина. Какими бы выдающимися достоинствами ни отличался лорд Нельвиль, он не помышлял, что может сравняться с Коринной, и это заставляло его сомневаться в длительности их взаимной привязанности. Тщетно Коринна в силу своей любви становилась его рабой: властелин, которого нередко смущала эта королева в цепях, не мог мирно наслаждаться своим владычеством.

За несколько часов до начала спектакля Освальд приехал с Коринной во дворец княгини Кастель-Форте, где все уже было готово для представления. Солнце сияло во всем своем великолепии, и из окон лестницы, по которой они поднимались, открывался широкий вид на Рим и его окрестности.

— Взгляните, — сказал Освальд, остановив на мгновение Коринну, — как все прекрасно вокруг! Солнце блистает для того, чтобы озарить вашу победу.

— О, если бы это и вправду было так, — ответила она, — это значило бы, что вы принесли мне счастье, что вам я обязана милостью Неба!

— Скажите, — спросил Освальд, — разве мало для вашего счастья невинных и сладостных радостей, которые дарит нам эта дивная природа? И какая пропасть лежит между шумным залом, где скоро ваше имя будет у всех на устах, и этим воздухом, которым мы сейчас дышим, этими полями, которые будят в нас мечты!

— Освальд, — возразила Коринна, — если моя игра вызовет аплодисменты, то они смогут тронуть меня только потому, что вы их услышите. Если я обнаружу хоть искру таланта, то лишь благодаря моей любви к вам. Поэзия, любовь, религия — все, что возбуждает энтузиазм, — все находится в гармонии с природой; и, глядя на это лазурное небо, отдаваясь впечатлению, какое оно производит на меня, я лучше понимаю чувства Джульетты, я становлюсь более достойной Ромео.

— О, ты достойна его, небесное создание! — воскликнул лорд Нельвиль. — Это слабость души моей — ревновать тебя к твоим талантам, желать остаться с тобой наедине во всей вселенной. Иди, пусть тебя осыпают почестями, но пусть твой любящий взгляд, в котором еще более божественной силы, чем в твоем даровании, будет обращен только на меня!

Они расстались, и лорд Нельвиль занял свое место в зале, предвкушая удовольствие увидеть выступление Коринны на сцене.

Трагедия о Ромео и Джульетте написана на итальянский сюжет; действие происходит в Вероне, где и поныне показывают гробницу двух влюбленных. В этом произведении Шекспира отразился Юг, где человек наделен пламенным и вместе с тем жизнерадостным воображением; он торжествует в счастье и легко переходит от счастья к отчаянию, а от отчаяния к смерти. Впечатления здесь врезаются в душу мгновенно, однако эти мгновенные впечатления неизгладимы.

Могучая природа, но не ветреность сердца торопит в знойном климате развитие страстей. Земля здесь не легка для обработки, но все произрастает быстро. Шекспир глубже всех чужестранных писателей постиг итальянский национальный характер — и эту щедрость ума, изобретающую тысячи способов для выражения одинаковых чувств, и это пышное красноречие, заимствующее образы у самой природы, чтобы поведать о переживаниях души. Как это непохоже на однообразную поэзию Оссиана, которая задевает самые чувствительные струны сердца с помощью одного и того же тона, одних и тех же звуков! Богатство колорита «Ромео и Джульетты» отнюдь не придает стилю трагедии холодной искусственности: ее краски рождены многогранным небесным лучом и всегда отражают его блеск и огонь. В этом творении Шекспира столько жизни, бьющей через край, столько яркой экспрессии, что она полностью отвечает духу Италии и ее обитателей. Трагедия «Ромео и Джульетта» в итальянском переводе зазвучала так, словно была заново написана на родном языке.

В первом акте Джульетта Капулетти появляется на балу в доме своих родителей, куда Ромео Монтекки проник тайно, потому что его семья находится в смертельной вражде с ее семьей. На Коринне было прелестное бальное платье, соответствующее той эпохе. Волосы ее были с большим искусством украшены цветами и драгоценными камнями. Публика встретила Коринну дружными аплодисментами; сначала она поразила всех своим новым обликом, потом стали узнавать ее голос, ее черты. Это была она, Коринна, но божественно преображенная светом поэзии. Она тотчас увидела Освальда и уже не сводила с него глаз. Луч радости мелькнул у нее на лице, осветившемся выражением живой и робкой надежды. У многих сердца в упоении и страхе стали биться сильнее, глядя на нее: казалось, что такое блаженство не может долго длиться на земле, но к кому относилось это предчувствие — к Джульетте или Коринне?

Когда Ромео подошел к Джульетте и вполголоса обратился к ней со стихами — столь блистательными на английском языке и не менее великолепными на итальянском, — со стихами, в которых он восхвалял ее красоту и изящество, зрители, в восторге оттого, что так выразили их собственные чувства, единодушно разделили восхищение Ромео: страсть, внезапно овладевшая юношей, страсть, вспыхнувшая с первого взгляда, всем показалась естественной. С этой минуты Освальд потерял покой, ему уже чудилось, что сейчас все откроется: Коринну провозгласят ангелом среди женщин, у него самого станут допытываться о чувствах, какие он к ней питает, ее будут оспаривать у него, похитят у него; какое-то ослепительное облако проплыло перед ним, и, боясь потерять сознание, он на несколько мгновений спрятался за колонну. Обеспокоенная Коринна в тревоге искала его глазами, в то время как она произносила слова:

таким проникновенным голосом, что, услышав их, Освальд вздрогнул, словно речь шла о ней и о нем.

Он не мог налюбоваться изяществом ее жестов, ее полной достоинства осанкой, лицом, на котором можно было прочесть все то, чего нельзя высказать словами, — все неизъяснимые тайны сердца, владычествующие, однако, над всей нашей жизнью. Если актер играет с искренним увлечением, если роль его действительно вдохновляет, то и голос, и взгляд, и малейшие оттенки его мимики — все служит непрестанному раскрытию внутренней жизни человека; идеал искусства всегда связан с постоянным раскрытием человеческой природы. Гармония стихов и красота театральных поз придают любовной страсти, изображаемой на сцене, то, чего ей недостает в жизни, — грацию и достоинство. Таким образом, все чувства и движения души и сердца, проходя сквозь призму воображения актера, ничего не утрачивают в своей правдивости.

Во втором акте Джульетта появляется на балконе, выходящем в сад, чтобы поговорить с Ромео. На голове у нее уже не было украшений, остались только цветы, да и те уже увядали. Сцена была полуосвещена, ибо действие происходит ночью; легкая тень, падающая на черты Коринны, делала их еще более мягкими и привлекательными. Голос Коринны, казалось, был еще мелодичнее, чем днем, на блистательном празднике. Ее поднятая рука словно взывала к звездам, как к единственным свидетелям, достойным слушать ее; и когда она проговорила: «Ромео! Ромео!» — то хотя Освальд был уверен, что она думает только о нем, он почувствовал укол ревности к имени другого, к имени, которое она повторяла с таким трогательным выражением. Освальд сидел прямо напротив балкона: актер, игравший Ромео, стоял несколько в тени, и взгляд Коринны не отрывался от Освальда, когда она произносила эти чудесные строки:

Когда она сказала: «Прости ж меня, прошу, и не считай за легкомыслие порыв мой страстный», в ее глазах зажглась такая нежная мольба, а при словах: «Прекрасный мой Монтекки!» — в ее голосе зазвучало такое благоговение перед своим возлюбленным, такая гордость своим выбором, что Освальд тоже почувствовал себя столь же гордым, сколь и счастливым. Он поднял склоненную в умилении голову; он казался себе властителем вселенной: ведь он царил в душе женщины, заключавшей в себе все сокровища мира.

Заметив, какое действие она производит на Освальда, Коринна, охваченная сердечным волнением, которое уже одно способно творить чудеса, воодушевлялась все больше и больше; и когда при приближении утра Джульетта слышит пение жаворонка — знак того, что Ромео должен покинуть ее, — голос Коринны стал волшебно прекрасным: он звучал как сама любовь, но в нем скрывалась и какая-то священная тайна, слышались какие-то воспоминания о небесах, предчувствие возвращения к ним и неземная тоска, какую испытывает изгнанная на землю душа, которую Божественная родина скоро должна призвать к себе. О, как была счастлива Коринна в тот день, когда она исполняла перед своим избранником столь благородную роль в такой чудесной трагедии! Сколько лет жизни должны были показаться ей тусклыми после подобного дня!

Если бы лорд Нельвиль мог играть с Коринной в роли Ромео, ее наслаждение не было бы таким полным. Ей бы захотелось отбросить стихи, хотя бы и величайшего поэта, чтобы заговорить самой, от всего сердца; может быть, непобедимая робость сковала бы ее талант; она не посмела бы глядеть на Освальда из боязни выдать себя; наконец, жизненная правда, доведенная до такой степени, разрушила бы чары искусства; однако как было ей сладостно сознавать, что тот, кого она любит, находится здесь, меж тем как ею владеет восторг, который может внушить одна лишь поэзия! что она может предаться радости любви, не испытывая ни тревог, ни мучений, неизбежных в действительности; что чувства, какие она выражает, не имеют в себе ничего личного и ничего отвлеченного и она как бы говорит лорду Нельвилю: «Смотрите, как я умею любить!»

Немыслимо быть довольным своей участью, находясь в положении Коринны: увлечение страстью, сменяемое томлением робости, доставляет слишком много горьких минут, слишком часто принуждает смиряться. Но показаться на сцене в облике совершенного существа, нимало не притворяясь при этом; выказывать свое чувство и сохранять при этом спокойствие, столь часто покидающее того, кто любит; наконец, жить хоть некоторое время тою жизнью, которая может пригрезиться лишь в самых пылких мечтах, — вот какую чистую радость вкушала Коринна в роли Джульетты! К этому присоединялось упоение успехом и аплодисментами, которые она повергала к ногам Освальда: за его одобрительный взгляд она готова была отдать всю свою славу. Ах, по крайней мере одно лишь мгновение была счастлива Коринна! ценой своего покоя она изведала душевное блаженство, к которому раньше столь тщетно стремилась и которое ей суждено было отныне вечно оплакивать.

В третьем акте Джульетта становится тайно женою Ромео. В четвертом акте родители хотят заставить ее выйти замуж за другого, и она решается выпить снотворного зелья, которое дает ей монах, чтобы ее приняли за мертвую. Движения Коринны, ее колеблющаяся походка, прерывающийся голос, взгляд, то горящий, то угасающий, — все обличает в ней жестокую борьбу между страхом и любовью; ее преследует ужасное видение склепа ее предков, где ее заживо похоронят, и все же воодушевление страсти торжествует победу над боязнью смерти, столь естественной для юной души. Освальдом овладело неодолимое желание броситься к ней на помощь. В первый раз это было, когда она подняла к небу глаза с жаркой мольбой о Божественной защите, без которой ни одно живое существо не может обойтись. В другой раз лорду Нельвилю показалось, что она протянула руки к нему, словно звала его заступиться за нее, и он в безрассудном порыве вскочил со своего места, потом снова сел, придя в себя лишь при виде удивленных взглядов окружавших его зрителей; однако его волнение было столь велико, что он уже не мог с ним справиться.

В пятом акте Ромео, поверивший в то, что Джульетта умерла, поднимает ее, спящую, из гроба и прижимает к своему сердцу. Коринна, вся в белом, с черными распущенными волосами, уронила голову на плечо Ромео с такой грацией и в то же время с такой мрачной и хватающей за душу натуральностью смерти, что Освальд, раздираемый самыми разнородными переживаниями, был потрясен. Ему было невыносимо видеть Коринну в объятиях другого; он трепетал, глядя на любимое лицо, лишенное признаков жизни; он испытывал, наконец, подобно Ромео, мучительное чувство отчаяния и любви, смертельного горя и сладостной неги — всего, что делает эту сцену самой волнующей во всем мировом театре. Наконец, когда Джульетта просыпается на своем погребальном ложе, у подножья которого только что покончил с собой ее возлюбленный, ее первые слова, прозвучавшие в склепе под этими мрачными сводами, не выражают страха.

«Где мой супруг? где мой Ромео?» — воскликнула Коринна, и лорд Нельвиль ответил ей стоном. Он долго не мог прийти в себя, пока мистер Эджермон не вывел его из зала.

Когда кончился спектакль, Коринне стало дурно от волнения и усталости. Освальд первым вошел в ее артистическую уборную; она была одна и, еще в костюме Джульетты, лежала, подобно ей, в полуобмороке на руках у своих прислужниц. У Освальда помутилось в голове: он уже не был в состоянии отличить правду от иллюзии и бросился к ногам Коринны со словами Ромео, которые произнес на английском языке:

— Великий боже! что вы говорите! — воскликнула Коринна, сама не своя. — Вы хотите покинуть меня? вы этого хотите?

— Нет, нет, — перебил ее Освальд, — нет, я клянусь вам…

Тут в дверь Коринны ворвалась толпа друзей и почитателей, желавших видеть ее; она глядела на Освальда, ожидая, что он скажет дальше; но в течение всего вечера они так и не смогли поговорить, ибо их не оставляли ни на минуту наедине.

Ни одна трагедия не произвела в Италии подобного впечатления. Римляне были в восторге от перевода, от самой пьесы и от актрисы. Они утверждали, что эта трагедия проникнута истинным духом Италии, что, правдиво рисуя нравы итальянцев, она зажигает их сердца, пленяет их воображение и своим стилем — то патетическим, то лирическим, но всегда вдохновенным и естественным — заставляет ценить их прекрасный язык. Коринна выслушивала все похвалы со свойственной ей скромностью и приветливостью. Но в мыслях она все время обращалась к словам «я клянусь…», которые были прерваны толпой, — к словам, заключавшим, быть может, тайну ее судьбы.