Здоровье лорда Нельвиля поправлялось благодаря мягкому климату Италии, но мучительное беспокойство по-прежнему его томило; он повсюду наводил справки о Коринне, и всегда ему отвечали так же, как и в Турине, что, вероятно, она живет во Флоренции и что, с тех пор как она перестала писать, о ней никто больше ничего не знает. О, разве так говорили когда-то о Коринне и мог ли Освальд простить себе, что он погубил и ее счастье, и ее славу?

При въезде в Болонью еще издали бросаются в глаза две высокие башни, одна из которых так накренилась, что на нее страшно смотреть. Хотя всем известно, что она умышленно была так построена и простояла века в таком наклонном положении, все же вид этой башни действует удручающе. Болонья из тех городов, где можно встретить немало просвещенных людей в различных отраслях науки; однако простой народ там производит отталкивающее впечатление. Люсиль ожидала услышать гармоническую речь итальянцев, о которой ей столько говорили, и болонский диалект неприятно ее поразил; даже в северных странах не услышишь таких резких и хриплых звуков. Освальд и Люсиль приехали в Болонью в самый разгар карнавала; день и ночь раздавались веселые возгласы, которые можно было принять за гневные крики и ругань; чернь, напоминающая неаполитанских ладзарони, коротает ночи под аркадами, которые тянутся по обеим сторонам болонских улиц; зимою туда приносят с собой горящие угли в глиняных горшках, едят на улице и преследуют иностранцев назойливыми просьбами. Напрасно Люсиль надеялась услышать мелодичное пение, которое звучит по ночам в Италии; в холодное время года песни умолкают, и в Болонье разносятся в воздухе вопли, которые пугают непривычных людей. Простонародный говор режет ухо, так резки его звуки; и нравы черни в некоторых южных странах отличаются еще большей грубостью, чем в северных. Замкнутая домашняя жизнь укрепляет общественный порядок, а когда люди ведут жизнь на улице под палящим солнцем, они невольно дичают.

Освальда и леди Нельвиль на каждом шагу осаждали толпы нищих — настоящий бич Италии. Когда они проходили мимо болонских темниц, они видели за решетками окон, выходивших на улицу, заключенных, которые предавались самому отвратительному веселью, громкими воплями подзывали к себе прохожих и выклянчивали у них подаяние, сопровождая свои просьбы гнусными шутками и разнузданным хохотом: все в этом месте говорило, что здешний народ утратил чувство собственного достоинства.

— Не таков народ у нас в Англии, он вполне достоин своих правителей, — сказала Люсиль. — Освальд, неужели такая страна может вам нравиться?

— Боже меня упаси, — ответил Освальд, — когда-нибудь отказаться от моей родины! Но когда мы переедем через Апеннины, вы услышите тосканский говор, вы увидите настоящий Юг, вы узнаете умный и живой народ этих мест, и тогда, надеюсь, вы не будете столь суровы к Италии.

Можно судить об итальянском народе, в зависимости от обстоятельств, совершенно по-разному. Иногда его осуждают по заслугам; но порой его порицают совсем несправедливо. В стране, где правительство чаще всего безответственно, где почти не существует общественного мнения, ибо с ним не считаются как в высших, так и в низших классах; в стране, где священнослужители заняты больше выполнением обрядов, чем нравственным воспитанием своей паствы, — трудно сказать что-либо хорошее о народе, рассматривая его в целом; но зато там можно встретить очень много прекрасных людей. Дело случая — вызывают ли итальянцы у путешественников похвалу или насмешку; по случайным встречам составляют суждение о всей нации, но эти суждения носят произвольный характер, ибо приезжие не знакомы ни с учреждениями этой страны, ни с ее нравами, ни с духом народа.

Освальд и Люсиль пошли осматривать болонскую картинную галерею, где находится прекрасное собрание произведений живописи. Освальд особенно долго стоял перед сивиллой кисти Доменикино. Люсиль заметила, какой интерес вызывает у него эта картина; видя, что он погрузился в ее созерцание, Люсиль робко спросила, не говорит ли его сердцу сивилла Доменикино больше, чем Мадонна Корреджо. Освальд понял, что хотела сказать Люсиль, и был поражен ее словами; он некоторое время молча глядел на нее, а потом ответил:

— Сивилла уже больше не пророчествует; ее гений, ее талант потеряли силу, но ангельское лицо Мадонны Корреджо не утратило своего очарования; и несчастный, причинивший столько зла одной, никогда не изменит другой.

С этими словами он вышел, стараясь скрыть свое волнение.