Ромеш провел в Калькутте около месяца. Для Комолы это был не такой уж малый срок. В ее жизнь ворвался стремительный поток перемен. Как заря в одно мгновенье расцветает яркими лучами утреннего солнца, так за короткое время женственность Комолы, пробудившаяся от сна, пышно распустилась. Неизвестно, сколько бы ей пришлось ждать этого пробуждения, если бы не дружба с Шойлоджей, свет и тепло любви которой согревали сердце Комолы.

Тем временем, видя, что Ромеш задерживается, и уступая настойчивым просьбам Шойлоджи, дядя снял для Ромеша и Комолы домик, стоявший на окраине города, у самого берега Ганги. Он отправил туда некоторые вещи, чтобы придать жилищу более уютный вид, и нанял слуг.

Когда после длительного отсутствия Ромеш вернулся в Газипур, им с Комолой уже незачем было оставаться в доме Чоккроборти. С этого дня Комола вступила во владение своим собственным хозяйством.

Вокруг их бунгало оказалось достаточно земли для того, чтобы развести сад. К дому вела тенистая аллея из высоких деревьев сису. Мелкая по-зимнему Ганга далеко отошла от берега, поэтому между домом и рекой оказалась илистая отмель. Это своеобразное поле крестьяне засеяли пшеницей, а кое-где устроили бахчи для дынь и арбузов. У южной, обращенной к Ганге, стены дома росло огромное дерево ним, под которым был устроен легкий настил.

Дом долго пустовал, и участок был совершенно заброшен: деревьев в саду почти не осталось, а комнаты имели запущенный вид. Но это запустение особенно нравилось Комоле. В восторге от того, что она наконец будет хозяйкой в своем собственном доме, Комола все в нем находила прекрасным. Она уже заранее обдумала, что будет в каждой из комнат и где какие деревья посадить в саду.

Посоветовавшись с дядей, она распланировала участок так, чтобы ни один клочок земли не пропал зря. Она сама следила за установкой очага в кухне и производила в кладовой все необходимые поправки. Жизнерадостность в Комоле била ключом. Целый день в доме не прекращались чистка, мытье, уборка. Ничто не ускользало от ее заботливого взгляда.

Лишь в домашнем труде женская красота раскрывается во всем своем многообразии и обаянии. Теперь, когда Ромеш наблюдал Комолу за этими хлопотами, она казалась ему птицей, выпущенной из клетки. И Ромеш со все возрастающим изумлением и восхищением любовался ее сияющим лицом, ловкими движениями. До сих пор ему не приходилось видеть Комолу в этой стихии, теперь же новая роль, роль хозяйки, придавала ее красоте какое-то величие.

– Что ты делаешь, Комола? Ты устанешь! – сказал он, подходя к ней.

Комола на мгновенье оторвалась от работы, подняла голову и, улыбнувшись Ромешу своей милой улыбкой, проговорила:

– Нет, ничего со мной не случится!

Восприняв внимание Ромеша как похвалу, она взялась за работу с новой энергией. Очарованный Ромеш нашел предлог, чтобы снова подойти к ней.

– Ты уже ела, Комола? – обратился он к девушке.

– Конечно. Давно уже позавтракала.

Ромеш, разумеется, знал об этом и все же спросил, чтобы хоть как-нибудь проявить свою заботу, да и нельзя сказать, чтобы этот праздный вопрос был неприятен самой Комоле.

Желая не упустить нить разговора, Ромеш снова обратился к ней:

– Зачем ты все делаешь сама? Поручи что-нибудь мне!

Деятельные люди всегда относятся с недоверием к возможностям других. Они боятся, что если кто-нибудь другой примется за их дело, то обязательно все испортит. Поэтому Комола, смеясь, сказала:

– Нет, эта работа не для тебя.

– Мы, мужчины, народ очень терпеливый, – ответил Ромеш, – поэтому кротко сносим ваше презрение и не бунтуем. Представляю, если бы женщина очутилась в таком положении, какую бы ужасную бурю она подняла! Ну а почему ты дяде не запрещаешь помогать, неужели только я один такой неспособный?

– Не могу тебе этого объяснить, но стоит мне представить, как ты выметаешь сажу из кухни, как меня начинает душить смех. Уходи отсюда, смотри, какая пыль!

Ромеш пытался продолжать разговор:

– Но ведь пыль людей не выбирает, она садится и на тебя и на меня.

– Так ведь я работаю – и мне поневоле приходится терпеть. А тебе зачем дышать пылью?

Понизив голос, чтобы не слышали слуги, Ромеш нежно сказал:

– Я хочу делить с тобой все – пусть это будет работа или что-нибудь иное.

Комола залилась краской и, ничего не ответив, отошла в сторону.

– Вылей-ка сюда еще кувшин воды, – обратилась она к Умешу, – разве не видишь, сколько грязи здесь накопилось! Дай мне метлу! – И она с еще большим усердием продолжала уборку. Глядя, как Комола орудует метлой, Ромеш с беспокойством воскликнул:

– Ах, Комола, зачем ты это делаешь?

Вдруг за его спиной послышался голос:

– Что же плохого в этом занятии, Ромеш-бабу? Вы научились английскому языку и вслух готовы сколько угодно твердить о равенстве. Но если вы считаете труд подметальщиц унизительным, то зачем допускать, чтобы этим занимались слуги? Я, может быть, и глупец, но спросите меня, что я думаю по этому поводу, и я вам отвечу: в руках преданной жены каждый прутик метлы мне кажется прекрасным и светящимся, словно солнечный луч. Я почти закончил расчистку твоих джунглей, мать, – продолжал Чоккроборти, – теперь тебе придется указать мне, в каком месте ты хочешь посадить овощи.

– Потерпите немножко, дядюшка, – ответила Комола, – я только подмету эту комнату.

Закончив уборку, Комола накинула на голову край сари и вместе с дядей вышла в сад. Там они принялись обсуждать, какой участок отвести под огород.

В хлопотах незаметно пролетел день, но дом так и не был полностью приведен в порядок. Это бунгало давно уже пустовало и стояло запертым. И теперь, прежде чем поселиться в нем, надо было еще несколько дней мыть и скрести комнаты, проветривать помещение.

Поэтому к вечеру им опять пришлось возвратиться под кровлю Чоккроборти. Сегодня это весьма огорчило Ромеша. Он весь день мечтал, как вечером, сидя в этом тихом уединенном домике, при свете лампы, он будет изливать свою душу стыдливо улыбающейся Комоле. Однако переезд в их новый дом откладывался еще на несколько дней, и Ромеш отправился в Аллахабад, чтобы устроиться в местную адвокатуру.