За короткое время знакомство Нолинакхо с семьей Онноды-бабу выросло в настоящую дружбу. Сначала Хемнолини думала, что Нолинакхо интересуют только отвлеченные темы, она и не предполагала, что с ним, как с обыкновенным человеком, можно побеседовать просто о жизни. И все же среди шуток и веселых разговоров Нолинакхо всегда сохранял какой-то отсутствующий вид.

Однажды, когда Нолинакхо беседовал с Оннодой-бабу и с Хемнолини, в комнату вошел Джоген и возбужденно заговорил:

– Ты знаешь, отец, члены «Брахма-Самадж» стали теперь называть нас учениками Нолинакхо-бабу. Из-за этого я сегодня поссорился с Порешем.

– Но я не вижу в этом ничего для нас обидного, – слегка улыбнувшись, заметил Оннода-бабу. – Будь я в обществе, где нет ни одного ученика, а все учителя, я испытал бы стыд. Желающие поучать поднимали бы такой шум, что невозможно было бы чему-нибудь научиться.

– Я совершенно согласен с вами, Оннода-бабу, – поддержал его Нолинакхо. – Давайте создадим общество учеников и будем искать источники знания.

– Довольно, тут нет ничего смешного, – нетерпеливо сказал Джогендро. – Никто не может стать вашим другом или родственником, Нолин-бабу, без того, чтобы его не обозвали вашим учеником. А от такого прозвища шуткой не отделаешься. Перестали бы вы лучше заниматься подобными вещами.

– Объясните, что вы имеете в виду? – спросил Нолинакхо.

– Я слышал, что вы дышите через ноздри согласно системе йогов, созерцаете солнце в час восхода, не садитесь за пищу, пока не выполните различных обрядов, и благодаря всему этому вы, как говорят, «выпали из ножен».

Стыдясь за резкую выходку брата, Хемнолини низко опустила голову. Нолинакхо улыбнулся:

– Конечно, выпасть из ножен считается в обществе преступлением. Но разве меч или человек полностью находятся в ножнах? Та часть, которая вынуждена оставаться в ножнах, у всех мечей одинакова, – только рукоятка разукрашена в соответствии с желанием и искусством мастера. Ведь не станете же вы отрицать, что вне ножен человеческого общества должно остаться место для проявления индивидуальных особенностей каждого. Но меня удивляет, как могут люди видеть и обсуждать те безобидные вещи, которые я совершаю дома без свидетелей.

– Да разве вам не известно, Нолин-бабу, что принявшие на свои плечи бремя ответственности за мировой прогресс считают одной из своих первейших обязанностей выяснять, что делается в чужих домах; они обладают даже способностью сами пополнять недостающие сведения. Без этого прекратилось бы совершенствование мира. Кроме того, Нолин-бабу, если вы делаете что-либо такое, что несвойственно остальным, то, как ни скрывай это, все равно заметят, в то время как на обычные занятия никто и внимания не обратит. Вот вам пример: о ваших занятиях Хем уже рассказала отцу, хотя она и не брала на себя заботу о вашем воспитании.

Хемнолини вспыхнула и уже собиралась что-то сказать, когда Нолинакхо остановил ее:

– Вам нечего стыдиться. Если вы, выходя на крышу подышать воздухом, видите, как я совершаю утренние молитвы, то вы в этом ничуть не виноваты. Нечего стыдиться того, что у вас есть глаза, все мы повинны в том же.

– К тому же, – заметил Оннода-бабу, – Хем не высказывала ни малейшего недовольства по поводу совершаемых вами обрядов, а, напротив, с уважением расспрашивала меня о них.

– Я этого совершенно не понимаю! – воскликнул Джогендро. – Я не испытываю никакого неудобства от простой жизни с ее обычными нормами поведения и не считаю, что выполнение каких-то тайных ритуалов дает особое преимущество, – скорее наоборот, оно заставляет человека терять душевное равновесие и делает его ограниченным. Но, пожалуйста, не сердитесь на меня за эти слова, ведь я обыкновенный человек и на земле занимаю одно из самых скромных мест. Достичь тех, кто восседает наверху, я могу не иначе, как запуская в них камни. Таких, как я, бесчисленное множество, и раз вы вознеслись на небывалую высоту, то непременно станете мишенью для бесчисленного множества камней.

– Но ведь камни бывают разные: один тебя лишь слегка заденет, другой – метку оставит. Если сказать о человеке, что он сходит с ума или ребячится, это никого не обидит; но когда человека обвиняют в том, что он впадает в благочестие, становится наставником, пытается собирать вокруг себя учеников, тут одним смехом не отделаешься.

– Я снова прошу вас, не вздумайте сердиться на меня. Занимайтесь, чем хотите, у себя на крыше, да и кто я такой, чтобы запретить вам это? Я хочу лишь сказать, что, если ваше поведение не выходит за пределы общепринятого, оно не вызывает никаких толков. Для меня спокойнее поступать именно так. Стоит лишь перешагнуть определенную границу – собирается толпа: осыпает ли она тебя бранью, поклоняется ли тебе – все равно. Быть в центре внимания этой толпы весьма неприятно, по-моему.

– Постойте, куда же вы? – воскликнул Нолинакхо. – Вы силой стянули меня с крыши на нижний этаж, с его прозой, почему же сами теперь бежите отсюда?

– На сегодня с меня довольно. Хватит! Пойду погуляю! – воскликнул Джоген.

После его ухода Хемнолини все свое внимание почему-то сосредоточила на бахроме скатерти и не поднимала головы. Приглядевшись повнимательнее, можно было бы заметить, что на ресницах ее дрожат слезы.

Ежедневно беседуя с Нолинакхо, девушка почувствовала бедность своего духовного мира и загорелась желанием следовать по пути, избранному Нолинакхо. В то время как она страдала и не могла найти опоры ни в окружающих, ни в своей душе, Нолинакхо раскрыл перед ней новый мир. И вот с недавнего времени ею овладела идея подвижничества, строгого выполнения всех обрядов. Ей казалось, что в этом можно найти надежную опору. Кроме того, горе не может существовать лишь как состояние, оно жаждет проявить себя в каком-нибудь аскетическом подвиге. До сих пор, опасаясь осуждения окружающих, Хемнолини не могла этого сделать, она вынашивала свои страдания в глубине души. Когда же, следуя системе Нолинакхо, Хемнолини отказалась от мясной пищи и стала на путь строгого воздержания, она испытала большое облегчение. Она убрала из своей спальни все ковры и циновки, а постель занавесила пологом. Все остальные вещи были вынесены из комнаты. Каждый день она сама мыла пол и приносила в комнату немного цветов. После купанья, надев белое сари, Хемнолини усаживалась на пол; через распахнутые окна и двери в комнату свободно лился солнечный свет, и под воздействием неба, ветра и света девушка чувствовала себя обновленной. Оннода-бабу не мог полностью присоединиться к Хемнолини, но был счастлив, замечая по выражению лица дочери, какую радость доставляет ей исполнение всех этих обрядов. Теперь, когда приходил Нолинакхо, они втроем садились на пол в комнате Хемнолини и вели беседу.

Джогендро сразу же взбунтовался:

– Что это происходит? Вы превратили дом в какое-то святилище. Такому грешнику, как я, тут некуда и ногу поставить.

Раньше Хемнолини оскорбила бы подобная шутка Джогендро, Оннода-бабу и сейчас порой вспыхивал гневом от его слов, но Хемнолини, следуя примеру Нолинакхо, отвечала брату лишь спокойной и ласковой улыбкой. Девушка обрела надежную, незыблемую опору и считала слабостью стыдиться ее. Хемнолини знала, что люди смеются над ней, находя ее поведение нелепым, но преклонение перед Нолинакхо и вера в него защищали ее от всего мира, и люди больше не смущали ее.

Однажды, когда после утреннего омовения она, окончив молитву, сидела неподвижно у окна своей тихой комнатки, к ней вошли Оннода-бабу и Нолинакхо. Сердце Хемнолини в тот момент было преисполнено умиротворения. Опустившись на колени сначала перед Нолинакхо, а затем перед отцом, она совершила пронам и взяла прах от их ног. Нолинакхо пришел в замешательство.

– Не волнуйтесь, Нолин-бабу, – проговорил Оннода-бабу. – Хем только выполнила свой долг.

Нолинакхо никогда еще не приходил к ним так рано, и Хемнолини с любопытством взглянула на него.

– Я получил вести из Бенареса, мать серьезно больна, – проговорил Нолинакхо, – и сегодня с вечерним поездом я решил отправиться домой. У меня еще много дел, поэтому я сейчас зашел проститься с вами.

– Что же, делать нечего. Дай бог, чтобы ваша мать быстро поправилась, – сказал Оннода-бабу. – Мы в вечном долгу перед вами за ту поддержку, которую вы нам оказывали в последнее время.

– От вас я получил гораздо больше. Вы проявили ко мне такую заботливость, какую только можно проявить к соседу. Но это не все: глубина вашей веры раскрыла передо мной в новом свете многие из важных вопросов, над которыми я долго размышлял. Я наблюдал вашу жизнь, и это придало моим размышлениям и ритуалам большую целеустремленность. Я понял, как быстро и легко можно достичь успеха благодаря помощи и сочувствию ближних.

– Самое удивительное то, что мы все время чувствовали, будто нам чего-то очень недостает, но не могли понять, чего именно, до того самого момента, пока не встретили вас. Тогда мы поняли, что именно вас нам не хватало. Ведь мы настоящие домоседы, очень редко бываем на людях и не питаем особого пристрастия к собраниям. Я-то еще иногда выхожу, а Хем очень трудно вытащить куда-нибудь. Но тогда случилось что-то необычайное: как только мы услышали от Джогена, что вы будете читать лекцию, сразу же, без всяких колебаний, отправились на собрание; это небывалый случай, – уверяю вас, Нолин-бабу! Отсюда вы можете сделать вывод, что вы нам были необходимы, – иначе этого бы не случилось. Сама судьба сделала нас вашими должниками.

– Я хотел, чтобы и вы знали, – сказал в ответ Нолинакхо, – что никому, кроме вас, я не рассказывал о моей личной жизни. Высшее учение об истине заключается в способности открывать правду. И это необходимо каждому человеку. Лишь благодаря вам я смог излить свою душу. Поэтому никогда не забывайте о том, что и я нуждаюсь в вас.

Хемнолини не проронила ни слова. Она сидела молча, устремив взор на солнечный луч, игравший на полу. На прощание девушка сказала:

– Сообщите нам о здоровье вашей матери.

Едва Нолинакхо поднялся, как Хемнолини снова склонилась перед ним в глубоком поклоне.