Однако я взялся за него всерьез, и не прошла еще и первая треть обеда, как он снова был счастлив. Осчастливить его было нетрудно – в стране рангов и каст. Видите ли, в стране, где есть ранги и касты, человек никогда не бывает вполне человеком, он всегда только часть человека. Стоит вам доказать ему, что вы выше его – чином, рангом, богатством, – и все кончено, он поникает перед вами. После этого вы не можете его даже оскорбить. Нет, я не то хотел сказать; конечно, оскорбить его вы можете, но с большим трудом, и если у вас мало свободного времени, лучше и не пытайтесь. Уважение кузнеца я уже приобрел, потому что он считал меня человеком необычайного богатства; если бы я к тому же мог похвастать каким-нибудь завалящим дворянством, он боготворил бы меня. И не только он, но и любой простолюдин, даже если бы по уму, достоинству и характеру он был бы величайшим человеком всех времен, а я полнейшим ничтожеством. Так это было, и так это останется, пока будет существовать Англия. Обладая даром пророчества, я прозревал грядущее и видел, как она воздвигает статуи и памятники своим ничтожнейшим Георгам и прочим ослам королевской и дворянской крови и хоронит без почестей первых – после Бога – творцов этого мира – Гутенберга, Уатта, Аркрайта, Уитни, Морзе, Стефенсона, Белля.

Между тем король как следует нагрузился и, так как разговор шел не о битвах, победах и поединках, на него напала сонливость, и он ушел всхрапнуть. Миссис Марко убрала со стола, поставила возле нас бочонок с пивом и ушла, чтобы где-нибудь в уединении пообедать тем, что осталось после нас, а мы заговорили о том, что ближе всего сердцам людей нашего склада – о делах и заработках, конечно. Разговаривали только Даули и я, остальные жадно слушали. Даули, разгорячась и чувствуя преимущество на своей стороне, стал задавать мне вопросы, которые, по его мнению, должны были меня сокрушить и на которые действительно нелегко было ответить:

– А какое жалованье, брат, получает в твоей стране управляющий, дворецкий, конюх, пастух, свинопас?

– Двадцать пять мильрейсов в день; иначе говоря, четверть цента.

Лицо кузнеца засияло от удовольствия. Он сказал:

– У нас они получают вдвое! А сколько зарабатывают ремесленники – плотник, каменщик, маляр, кузнец, колесник?

– В среднем пятьдесят мильрейсов; полцента в день.

– Хо-хо! У нас они зарабатывают сто! У нас хороший ремесленник всегда может заработать цент в день! Я не говорю о портных, но остальные всегда могут заработать цент в день, а в хорошие времена и больше – до ста десяти и даже до ста пятнадцати мильрейсов в день. Я сам в течение всей прошлой недели платил по сто пятнадцати.

Его лицо сияло, как солнце. Но я не сдался. Я только взял свой молот для забивания свай и в течение пятнадцати минут вбивал кузнеца в землю, да так, что он весь туда ушел, даже макушка не торчала. Вот как я начал.

Я спросил:

– Сколько вы платите за фунт соли?

– Сто мильрейсов.

– Мы платим сорок. Сколько вы платите за баранину и говядину в те дни, когда едите мясо?

Намек попал в цель: кузнец покраснел.

– Цена меняется, но незначительно; скажем, семьдесят пять мильрейсов за фунт.

– Мы платим тридцать три. Сколько вы платите за яйца?

– Пятьдесят мильрейсов за дюжину.

– Мы платим двадцать. Сколько вы платите за пиво?

– Пинта стоит восемь с половиной мильрейсов.

– Мы платим четыре; двадцать пять бутылок на цент. Сколько вы платите за пшеницу?

– Бушель стоит девятьсот мильрейсов.

– Мы платим четыреста. Сколько у вас стоит мужская одежда из сермяги?

– Тринадцать центов.

– А у нас шесть. А платье для жены рабочего или ремесленника?

– Мы платим восемь и четыре милля.

– Вот обрати внимание на разницу: вы платите за него восемь центов и четыре милля, а мы всего четыре цента.

Я решил, что пора нанести удар. Я сказал:

– Теперь погляди, дорогой друг, чего стоят ваши большие заработки, которыми ты хвастался минуту назад. – И я со спокойным удовлетворением обвел всех глазами, сознавая, что связал противника по рукам и ногам, да так, что он этого даже не заметил. – Вот что стало с вашими прославленными высокими заработками. Теперь ты видишь, что все они дутые.

Не знаю, поверите ли вы мне, но он только удивился, не больше! Он ничего не понял, не заметил, что ему расставили ловушку, что он сидит в западне. Я готов был убить его, так я рассердился. Глядя на меня затуманенным взором и тяжело ворочая мозгами, он возражал мне:

– Ничего я не вижу. Ведь доказано, что наши заработки вдвое выше ваших. Как же ты можешь утверждать, что они дутые, если я правильно произношу это диковинное слово, которое господь привел меня услышать в первый раз?

Итак, я потерпел поражение. Незаслуженное поражение, но все же поражение. И подумать – при каких обстоятельствах! Крупнейший государственный деятель своего века, способнейший человек, самый образованный человек во всем мире, самая умная некоронованная голова за много столетий – побит в споре с невежественным деревенским кузнецом. Я заметил, что всем стало жалко меня, и так вспыхнул, что почувствовал, как усы мои запахли паленым. Поставьте себя на мое место; вообразите весь тот стыд, который испытывал я; и скажите – разве вы на моем месте не нанесли бы противнику недозволенный удар ниже пояса? Конечно, нанесли бы; уж такова человеческая природа. И я нанес. Я не пытаюсь оправдываться; я только говорю, что я был взбешен и что всякий поступил бы так на моем месте.

Когда я решаю нанести удар, я вовсе не собираюсь ограничиться ласковым щелчком; нет, я не таков; уж если я бью, я бью на совесть. И я не наскакиваю вдруг, рискуя сорваться на полдороге, нет, я отхожу в сторону и осторожно веду подготовку, так что противнику моему никогда и в голову не придет, что я собираюсь ударить его; потом – мгновение, и он уже лежит на обеих лопатках, сам не зная, как это с ним случилось. Так поступил я с братом Даули. Я заговорил лениво и непринужденно, как будто только для того, чтобы провести время, и величайший мудрец вселенной не догадался бы, к чему я клоню:

– Сколько забавного, ребята, можно найти в законах и обычаях; да и в развитии человеческих взглядов тоже немало забавного. Существуют писаные законы – их в конце концов упраздняют; существуют неписаные законы – они вечны. Возьмите, например, неписаный закон о заработной плате; он гласит, что заработная плата с каждым столетием повышается постепенно, но непрерывно. И заметьте, как правильно действует этот закон. Мы знаем, сколько платят за труд в разных местах, и выводим среднюю заработную плату на нынешний год. Мы знаем, сколько платили за труд сто лет назад и сколько платили двести лет назад; дальше, в прошлое мы заглянуть не можем, но и этого достаточно, чтобы установить закон постепенного роста оплаты труда; и на основании этого закона, даже не имея под руками документов, можем приблизительно определить, сколько платили за труд триста, четыреста и пятьсот лет назад. Хорошо. И это все? Нет. Мы больше не станем глядеть в прошлое; вооруженные этим законом, мы попытаемся глядеть в будущее. Друзья мои, я могу сказать вам, какова будет заработная плата в будущем, через сотни и сотни лет.

– Что ты говоришь, добрый человек!

– За ближайшие семьсот лет заработки возрастут в шесть раз, и батрак на ферме будет получать по три цента в день, а ремесленник – по шесть.

– Хотел бы я умереть теперь и жить тогда! – перебил меня Смуг, колесник, жадно блестя глазами.

– И притом не на своих, а на хозяйских харчах – впрочем, на хозяйских харчах, как известно, не разжиреешь. А еще два с половиною века спустя – прошу внимания – ремесленник будет зарабатывать – помните, это точный закон, а не выдумка, – ремесленник будет зарабатывать двадцать центов в день!

Раздался общий вздох изумления. Диккон, каменщик, пробормотал, воздев к небу глаза и руки:

– Трехнедельный заработок за один рабочий день!

– Богачи, ей-богу, богачи! – повторял Марко, задыхаясь от возбуждения.

– Заработки будут все расти, мало-помалу, мало-помалу, как растет дерево, и еще через триста сорок лет на свете будет по крайней мере одна страна, в которой заработок ремесленника достигнет двухсот центов в день.

Они онемели! Они не дышали в течение целых двух минут. Наконец угольщик сказал:

– Вот бы дожить до этого времени!

– Это доход графа, – сказал Смуг.

– Ты говоришь, графа? – сказал Даули. – Ты мог бы сказать – герцога и не соврал бы. Во всем королевстве Багдемагуса нет ни одного графа с таким доходом. Доход графа! Нет, это доход ангела!

– Да, вот как поднимется заработная плата. В те отдаленные времена человек в состоянии будет купить на заработок одной недели столько добра, сколько вам не купить и за пятьдесят недель работы. Будет немало и других удивительных вещей. Брат Даули, кто у вас устанавливает каждую весну, сколько полагается платить ремесленнику, батраку или слуге на весь текущий год?

– Иногда суды, иногда совет города, но чаще всего магистрат. В общем, можно сказать, что размеры заработной платы устанавливает магистрат.

– И не просит никого из бедняков-рабочих помочь ему определить эти размеры?

– Что за вздорная мысль! Разве ты не понимаешь, что тут заинтересован только хозяин, только человек, который платит деньги.

– Я думаю, что тот, кому платят, тоже немного заинтересован; и даже его жена, и даже его несчастные дети. Хозяева люди знатные, богатые, процветающие. Меньшинство, не работая, определяет, сколько платить большинству, которое работает за всех. Потому что богачи объединились, организовали, так сказать, профессиональный союз, чтобы принудить своих меньших братьев получать столько, сколько им сочли нужным дать. А через тринадцать веков – так гласит неписаный закон – объединятся сами труженики, и богачи станут скрежетать зубами, возмущаясь тиранией профессиональных союзов! Да, правда, вплоть до девятнадцатого века магистрат будет преспокойно устанавливать цены на труд, но затем трудящийся скажет, что с него довольно тех двух тысячелетий, во время которых этот вопрос решался столь односторонне; и возмутится, и начнет сам устанавливать размеры своего заработка. Да, большой счет предъявит он за все те издевательства и унижения, которых он натерпелся.

– Ты думаешь…

– Что он будет участвовать в определении размеров своего собственного заработка? Конечно. К тому времени он будет и силен и умен.

– Хорошие времена, нечего сказать, – фыркнул богач-кузнец.

– И еще одна подробность. В те времена хозяин будет иметь возможность нанимать рабочих и на неделю, и на месяц, и даже на один день, если это ему удобнее.

– Что?

– Правда. Мало того, магистрат уже не будет иметь права заставить человека работать на одного и того же хозяина целый год подряд, хочет он того или не хочет.

– Разве в те времена не будет ни законов, ни здравого смысла?

– И законы и здравый смысл, Даули. В те времена человек будет принадлежать самому себе, а не магистрату и хозяину. И, если заработок покажется ему мал, он может покинуть город и идти в другой, и никто не выставит его за это у позорного столба.

– Проклятие такому веку! – крикнул Даули в сильнейшем негодовании. – Собачий век, ни почтения к старшим, ни уважения к властям! Позорный столб…

– Погоди, брат, не защищай позорный столб. Я считаю, что позорный столб должен быть отменен.

– Вот странная мысль. Почему?

– Хорошо, я скажу тебе почему. Могут ли человека привязать к позорному столбу за крупное преступление?

– Нет.

– А справедливо ли приговорить человека за незначительное преступление к незначительному наказанию и затем убить его?

Никто не ответил. Это была моя первая победа. Впервые кузнец стал в тупик и не мог мне ответить. Все это заметили. Хорошее впечатление.

– Ты молчишь, брат? Ты только что собирался прославить позорный столб и пожалеть грядущие века, когда его не будет. Я считаю, что позорный столб должен быть отменен. Что обычно происходит, когда какого-нибудь бедняка привязывают к позорному столбу за какой-нибудь пустяк? Толпа потешается над ним, не так ли?

– Да.

– Толпа начинает с того, что швыряет в него комьями земли и хохочет, когда он, стараясь увернуться от одного кома, попадает под удар другого.

– Да.

– А разве в него не швыряют дохлыми кошками?

– Швыряют.

– А теперь предположим, что в толпе находится несколько его личных врагов, обиженных им и затаивших обиду, предположим, что он нелюбим своими соседями за гордость, или за богатство, или еще за что-нибудь, – разве вместо кошек и комьев земли в него не посыпятся внезапно камни и кирпичи?

– Несомненно.

– Обычно дело кончается тем, что его искалечат на всю жизнь, не так ли? Переломят челюсть, выбьют зубы, или перешибут ногу так, что она потом загноится и ее придется отрезать, или выбьют глаз, а то и оба глаза.

– Видит бог, это правда.

– А если его не любят, может случиться, что его и убьют.

– Может случиться. Никто не станет это отрицать.

– Я уверен, что вас всех любят, что никто из вас не нажил себе врагов ни гордостью, ни кичливостью, ни богатством, ничем иным и не вызвал зависти и ненависти у подонков своей деревни. Вы, по-вашему, ничем не рисковали бы, если бы вам пришлось стать у позорного столба?

Даули замигал глазами. Я видел, что он побежден. Но на словах он ничем себя не выдал. Зато другие откровенно и убежденно заявили, что они достаточно насмотрелись на позорные столбы и ни за что не пошли бы на такой ужас – лучше уж скорая смерть через повешенье.

– Пора переменить тему, ибо, по-моему, я ясно доказал, что позорные столбы должны быть отменены. Многие наши законы несправедливы. Например, если я совершил проступок, за который меня должны привязать к позорному столбу, а ты, зная об этом, не донес на меня, тебя самого привяжут к позорному столбу, если кто-нибудь на тебя донесет.

– И по заслугам, – сказал Даули, – ибо ты должен был донести. Так гласит закон.

Остальные поддержали его.

– Хорошо, пусть так, раз вы все против меня. Но кое-что все-таки несправедливо бесспорно. Предположим, магистрат установил, что заработок ремесленника равен одному центу в день. Закон гласит, что, если хозяин, хотя бы на один день, хотя бы под давлением деловой необходимости, повысит заработок своего рабочего, он сам должен быть выставлен у позорного столба. Вот это кажется мне несправедливым, Даули, и очень опасным для всех нас, потому что ты сам недавно признался, что в течение целой недели платил по центу и пятнадцати миль…

Вот это был удар! Я сразу сокрушил их всех. Только что самодовольно улыбавшийся Даули был смят, повержен и убит этим нежданным ударом.

Эффект получился великолепный. Никогда еще мне не случалось за такой короткий срок добиться столь великолепного эффекта.

Но через мгновенье я увидел, что немного пересолил. Я собирался нанести им удар, но не собирался убивать их. А они были близки к смерти. Они хорошо знали, что такое позорный столб, и теперь, когда он заглянул им в лицо, когда они почувствовали себя отданными целиком на милость чужого, едва знакомого человека, которому стоит только донести на них, чтобы их постигла эта кара, они были еле живы от страха. Они побледнели, тряслись, онемели, были достойны жалости; они мало чем отличались от покойников. Все это вышло очень неприятно. Конечно, я полагал, что они будут просить меня держать язык за зубами, и мы пожмем руки, и выпьем, и посмеемся, и этим все кончится. Но нет; я был чужой человек, а они прожили всю жизнь под жестоким гнетом и приучились никому не доверять, видя, что люди не упускают случая воспользоваться их беспомощностью, они не ждали ни справедливости, ни доброты даже от родных и близких. Просить меня быть добрым, быть справедливым, быть великодушным? Конечно, им очень этого хотелось бы, но они не решались.