XLVIII. Агония
Отослав дарственную королю, кардинал приказал в тот же день перевезти себя в Венсен. Король и двор отправились за ним туда же. Последние лучи этого светила были еще так ярки, что побеждали блеск других огней. Болезнь усилилась, как и предсказывал Гено; кардинал боролся уже не с подагрой, а со смертью. Не менее смерти мучил его страх, что король примет предложенный ему подарок, хотя Кольбер продолжал утверждать, что король возвратит деньги.
Чем долее не возвращалась дарственная, тем чаще Мазарини думал, что ради сорока миллионов стоило кое-чем рискнуть, особенно такою сомнительною вещью, как душа. В качестве кардинала и первого министра Мазарини был почти что атеистом и, уж во всяком случае, материалистом.
Он оглядывался на дверь при каждом скрипе, воображая, что к нему возвращается его несчастная дарственная; но, обманувшись в надежде, опять со вздохом откидывался на постели и чувствовал боль еще сильнее, после того как на минуту забывал о ней.
Анна Австрийская отправилась вслед за кардиналом; хотя сердце ее и очерствело к старости, она не могла отказать умирающему в изъявлении скорби – в качестве женщины, по словам одних, в качестве государыни, по словам других. Она заранее, если можно так выразиться, облекла в траур свое лицо, и весь двор подражал ей.
Людовик, не желая показывать, что происходило в его душе, совершенно не выходил из своей комнаты, где с ним сидела одна его кормилица. Чем более приближался час его независимости, тем более скромным и терпеливым он становился, тем более уходил в себя, как все сильные люди, имеющие определенную цель и собирающиеся с силами для решительной минуты.
Кардинал тайно соборовался. Верный своей привычке все скрывать, он боролся с очевидностью и, лежа в постели, принимал гостей, как будто у него было временное недомогание.
Гено, со своей стороны, никому ничего не говорил; когда ему надоедали расспросами, он отвечал только:
– Кардинал еще не стар и полон сил. Но судьба неотвратима. Если суждено человеку умереть, то он непременно умрет.
Он ронял слова скупо и осторожно, и особенно тщательно взвешивали их два человека: король и кардинал.
Мазарини, несмотря на предсказания Гено, все еще хранил надежду, или, лучше сказать, так мастерски играл свою роль, что самые тонкие хитрецы, утверждая, что кардинала обманывают надежды, сами казались обманутыми кардиналом.
Людовик, не видевший кардинала уже два дня, неотступно думал о сорока миллионах, которые так терзали Мазарини. Он тоже не знал истинного состояния здоровья первого министра.
Сын Людовика XIII, следуя отцовским традициям, до сих пор был столь мало королем, что, страстно жаждая королевской власти, он жаждал ее с тем страхом, какой всегда сопровождает неизвестность.
Приняв тайно от всех определенное решение, он попросил свидания у Мазарини. Анна Австрийская, не отходившая от больного, первая услышала о желании короля и передала его встревожившемуся кардиналу.
С какой целью Людовик XIV просит у него свидания? Для того чтобы возвратить деньги, как полагал Кольбер? Или чтобы поблагодарить за подарок и оставить их у себя, как думал сам Мазарини? Чувствуя, что неизвестность убьет его, умирающий не колебался ни минуты.
– Буду счастлив видеть его величество! – воскликнул он, делая знак Кольберу, который сидел у постели больного и сразу его понял. – Ваше величество, – продолжал Мазарини, обращаясь к королеве, – не откажите уверить короля в полной искренности моих слов.
Анна Австрийская встала. Ее тоже волновала судьба этих сорока миллионов, о которых все сейчас втайне думали.
Когда она вышла, Мазарини с трудом приподнялся и сказал секретарю:
– Ах, Кольбер, какие ужасные дни!.. Два убийственных дня! И ты видишь: бумага не возвращается.
– Терпение, – отвечал Кольбер.
– Ты с ума сошел! Говорить мне о терпении! О, Кольбер, ты смеешься надо мною; я умираю, а ты советуешь мне ждать!
– Монсеньор, – сказал Кольбер с обычным хладнокровием, – не может быть, чтобы вышло не так, как я предсказывал. Король желает видеть вас; это значит, что он лично возвратит вам дарственную.
– Ты думаешь?.. А я уверен, что он хочет поблагодарить меня.
В эту минуту вернулась Анна Австрийская: по дороге к сыну она встретила в передней нового лекаря, предлагавшего свои услуги для спасения кардинала. Анна Австрийская принесла один порошок на пробу.
Но Мазарини ждал не этого; он даже не взглянул на порошок.
– Ах, ваше величество, – сказал он, – не в лекарстве дело! Два дня тому назад я предложил королю небольшой подарок. До сих пор, вероятно из деликатности, его величество не хотел говорить о нем; но настала минута для объяснений, и я умоляю вас, государыня, сказать мне: решился ли король на что-нибудь в этом деле?
Королева хотела ответить. Мазарини остановил ее:
– Говорите правду! Ради всего святого – правду! Не льстите умирающему несбыточной надеждой!
В эту минуту он поймал взгляд Кольбера, говоривший, что он собирается сделать неверный шаг.
– Я знаю, – отвечала Анна Австрийская, взяв кардинала за руку, – вы великодушно предложили королю не небольшой подарок, как вы говорите из скромности, а огромную сумму. Знаю, как вам будет тяжело, если король…
Умирающий Мазарини слушал ее с большим вниманием, чем десять здоровых людей.
– Если король… – пробормотал он.
– Если король, – продолжала Анна Австрийская, – не примет дара, который вы ему предлагаете от души.
Мазарини откинулся на подушку с отчаянием человека, отказавшегося от всякой борьбы. У него хватило сил и присутствия духа бросить на Кольбера один из тех взглядов, которые стоят десяти длинных поэм.
– Не правда ли, – прибавила королева, – вы сочли бы отказ короля за оскорбление?
Мазарини метался в постели, не произнося ни слова. Королева не поняла или притворялась, что не понимает его.
– Поэтому, – сказала она, – я постаралась помочь королю добрым советом. Нашлись люди, завидующие той славе, какою покроет вас этот великодушный поступок. Они старались внушить королю, что ему не следует принимать вашего подарка; но я боролась за вас, и так удачно, что, кажется, вам не придется перенести горечи отказа.
– Ах, – прошептал Мазарини, обращая на нее мутный взгляд, – вот услуга! Я ни на минуту не забуду ее в те немногие часы, которые мне остается прожить!
– Надо признаться, что эта услуга стоила мне большого труда.
– Ах, проклятие! Я думаю!
– Что с вами?
– Горю! Горю!
– Вы очень мучаетесь?
– Как в аду!
Кольбер готов был провалиться сквозь землю.
– Вы думаете, – спросил Мазарини у королевы, – вы думаете, что его величество… – он остановился на секунду, – что его величество придет поблагодарить меня?
– Да, – ответила королева.
Мазарини пронзил Кольбера огненным взглядом.
В эту минуту доложили о появлении короля в передних, полных посетителей. Кольбер воспользовался суматохой и исчез в проходе за кроватью кардинала. Анна Австрийская стоя ждала сына. Людовик XIV, войдя в дверь, устремил глаза на умирающего. Кардинал не пожелал даже повернуться к королю, от которого он уже ничего не ожидал.
Камердинер придвинул кресло к кровати. Людовик XIV поклонился королеве, кардиналу и сел. Королева тоже села.
Король оглянулся. Камердинер понял его взгляд и подал знак придворным, которые тотчас удалились. В спальне воцарилась тишина. Молодой король, всегда робевший перед тем, кто был его учителем в юности, чувствовал еще больше почтения к нему в торжественную минуту смерти. Поэтому он не решался начать разговор сам, сознавая, что теперь каждое слово должно иметь особенное значение, не только для этого, но и для потустороннего мира.
Кардинала в это время мучила только одна мысль – о дарственной. Причиной его истерзанного вида и угрюмого взгляда были не страдания, а томительное ожидание: вот сейчас король поблагодарит его и убьет сразу всякую надежду на возвращение денег.
Мазарини первый нарушил молчание.
– Ваше величество тоже переехали в Венсен? – спросил он.
Король кивнул головой.
– Вы оказали лестную милость умирающему, – продолжал Мазарини, – я умру спокойнее.
– Надеюсь, – отвечал король, – что я пришел не к умирающему, а к больному, который может выздороветь.
Мазарини покачал головой.
– Последнее посещение, – сказал он, – да, последнее!
– Если бы это было так, – отвечал король, – я пришел бы в последний раз попросить совета у руководителя, которому я всем обязан.
Анна Австрийская была женщиной: она не могла сдержать слез. Людовик тоже казался растроганным, но более всех был взволнован Мазарини, хотя совсем по иной причине. Наступило молчание. Королева отерла слезы. Король успокоился.
Мазарини пожирал короля глазами, чувствуя, что наступает решительная минута.
– Я говорил, – продолжал король, – что многим обязан вашему преосвященству. Главная цель моего посещения, господин кардинал, – поблагодарить вас от души за последнее доказательство дружбы, которое я получил.
Щеки кардинала ввалились, рот раскрылся, и он едва сдержал такой тяжелый вздох, какого не издавал за всю жизнь.
– Ваше величество, – сказал он, – я всего лишу мое бедное семейство, разорю всех моих родственников. Это мне вменят в вину, но зато никто не скажет, что я отказался пожертвовать всем ради моего короля.
Анна Австрийская опять заплакала.
– Любезный кардинал, – возразил король с такою серьезностью, какой, при его молодости, нельзя было от него ожидать. – Мне кажется, вы плохо поняли меня.
Мазарини приподнялся на локте.
– Никто не собирается разорять ваше семейство и обирать ваших родственников… Нет, этого никогда не будет!
«Король расчувствуется и станет щедрым, – подумала королева. – Мы не дадим ему отступить; подобный удачный случай никогда более не представится».
Мазарини подумал: «О, он, верно, возвратит мне какие-нибудь крохи из этих миллионов; постараемся вырвать у него кусок побольше».
– Ваше величество, – сказал он вслух, – семейство у меня большое, и племянницы мои подвергнутся лишениям, когда меня не будет на свете.
– О, не беспокойтесь, – поспешно возразила королева, – не беспокойтесь о своем семействе. Самыми драгоценными нашими друзьями будут ваши друзья. Племянницы ваши будут моими дочерьми, сестрами короля; он осыплет милостями всех тех, кого вы любите.
«Слова!» – подумал Мазарини, знавший лучше всех, чего стоят обещания королей.
Людовик угадал мысль умирающего.
– Успокойтесь, любезный господин Мазарини, – сказал он с печальной и насмешливой улыбкою. – Лишившись вас, племянницы ваши потеряют свое главное сокровище, но они все же останутся богатейшими наследницами во Франции. Вы предложили мне их приданое…
У кардинала захватило дух.
– Но я возвращаю его им, – продолжал король, подавая умирающему дарственную, мысль о которой в продолжение двух дней терзала Мазарини.
– А! Что я вам говорил, господин кардинал? – прошептал за кроватью голос, легкий, как ветерок.
– Ваше величество возвращает мне дарственную! – вскричал Мазарини, пришедший от радости в такое волнение, что он даже забыл свою роль благодетеля.
– Ваше величество возвращает сорок миллионов! – воскликнула королева, до того пораженная, что забыла свою роль убитой горем женщины.
– Да, ваше величество, да, господин кардинал, – сказал король, разрывая бумагу, которую Мазарини все еще не решался взять. – Да, я уничтожаю акт, который разоряет целую семью. Состояние, нажитое кардиналом у меня на службе, принадлежит ему, а не мне.
– Но, ваше величество, подумали ли вы, – возразила Анна Австрийская, – что у вас в казне нет и десяти тысяч экю?
– Дорогая матушка, я совершил свой первый королевский поступок и надеюсь, что он послужит хорошим началом моего царствования.
– О, вы правы! – вскричал Мазарини. – Это поступок поистине величественный, поистине великодушный.
И он принялся тщательно разглядывать один за другим клочки бумаги, упавшие к нему на кровать, желая убедиться, что разорван действительно подлинник, а не копия. Наконец он нашел клочок со своей подписью и, узнав ее, от радости чуть не в обмороке откинулся на подушки.
Анна Австрийская, не в силах скрыть своего огорчения, подняла глаза и руки к небу.
– Ах, ваше величество! – повторял Мазарини. – Как вас будут благословлять, как вас будут любить в моем семействе. Perbacco, если кто-нибудь из моих родственников подаст вам повод к неудовольствию, нахмурьте только брови – я тотчас встану из могилы.
Но эта выходка не произвела ожидаемого впечатления. Мысль Людовика обратилась на другие, более важные предметы. Анна Австрийская, чувствуя себя не в силах скрыть досаду по поводу великодушия сына и лицемерия кардинала, встала и вышла из комнаты, не заботясь о том, что выдает свои чувства.
Мазарини все понял и, боясь, как бы Людовик XIV не переменил своего решения, вдруг разразился стонами, чтобы отвлечь внимание в другую сторону. Так поступил позже Скапен в замечательной комедии Мольера, которую осмеливался порицать мрачный и ворчливый Буало.
Понемногу все же стоны стихли, а когда Анна Австрийская вышла, они совсем прекратились.
– Господин кардинал, не желаете ли вы подать мне какой-нибудь совет? – спросил король.
– Ваше величество, – отвечал Мазарини, – вы уже сейчас воплощение мудрости и благоразумия; я не говорю о вашем великодушии: сегодняшний ваш поступок превосходит все, что совершили древние и современные великие люди.
Король холодно принял эти похвалы.
– Вы ограничиваетесь одной благодарностью, – сказал он. – Но неужели ваша опытность, которая гораздо более известна, чем моя мудрость, благоразумие и великодушие, не подсказывают вам дружеского совета, полезного мне в будущем?
Мазарини задумался на минуту.
– Ваше величество так много сделали для меня, вернее, для моего семейства.
– Не будем говорить об этом, – ответил король.
– И я хочу дать вам кое-что взамен сорока миллионов, от которых вы так великодушно, истинно по-королевски отказались.
Людовик XIV показал жестом, что вся эта лесть тяготит его.
– Я хочу, – продолжал Мазарини, – дать вам один совет, да, совет, который драгоценнее сорока миллионов. Выслушайте его.
– Слушаю.
– Приблизьтесь, ваше величество, потому что я слабею. Ближе, ближе!
Король наклонился к больному.
– Ваше величество, – сказал Мазарини так тихо, что, казалось, лишь могильное дыхание долетало до напряженного слуха короля, – ваше величество, никогда не берите себе первого министра!
Людовик выпрямился в изумлении. Совет походил на исповедь. Эта искренняя исповедь Мазарини действительно была драгоценнее всех сокровищ. Наследство, завещанное кардиналом молодому королю, состояло только из шести слов, но эти шесть слов, как сказал Мазарини, стоили по крайней мере сорока миллионов. Людовик на минуту смутился. А у Мазарини был такой вид, словно он сказал самую обыкновенную вещь.
– Кроме вашего семейства, вы никого мне не поручаете? – спросил король.
За пологом кровати послышался шорох. Мазарини понял.
– Да, да, – сказал он, – я хочу рекомендовать вашему величеству одного человека, умного, честного, очень искусного…
– Как его зовут?
– Вы почти не знаете его имени. Это господин Кольбер, управляющий моими делами. Испытайте его, – убежденно продолжал Мазарини, – все его предсказания оправдываются. У него верный взгляд, он ни разу не ошибся ни в оценке событий, ни в людях, что еще более удивительно. Я многим обязан вашему величеству, но думаю, что отблагодарю вас, если оставлю вам господина Кольбера.
– Хорошо, – сказал Людовик XIV рассеянно; он вовсе не знал имени Кольбера и принимал воодушевленные слова кардинала за бред умирающего.
Мазарини упал на подушки.
– А теперь прощайте, ваше величество… Прощайте! – прошептал Мазарини. – Я устал, я должен еще совершить трудный путь, прежде чем я предстану перед новым своим властелином. Прощайте, ваше величество.
Молодой король, чувствуя, что на глаза навертываются слезы, наклонился к кардиналу, который уже казался трупом, а затем поспешно вышел.
