XXIX. Фонтенбло в два часа утра
Как мы видели, де Сент-Эньян покинул королевские комнаты в тот самый момент, когда туда входил суперинтендант.
Де Сент-Эньян получил поручение, которое нужно было выполнить как можно скорее; это значит, что де Сент-Эньян собирался приложить все старания использовать свое время как можно лучше.
Он решил, что первые необходимые сведения может дать ему де Гиш. И он помчался к де Гишу.
Де Гиш, который, как мы видели, скрылся за углом флигеля и как будто бы отправился домой, домой, однако, не вернулся. Де Сент-Эньян принялся его разыскивать.
Исходив парк во всех направлениях, он заметил около дерева что-то похожее на человеческую фигуру. Фигура эта была неподвижна, как статуя, и казалось, человек весь поглощен созерцанием одного окна, хотя оно было плотно завешено.
Так как это было окно комнаты принцессы, то Сент-Эньян заключил, что застывшая фигура является не кем иным, как де Гишем. Он тихонько подошел поближе и увидел, что не ошибся.
Свидание с принцессой преисполнило де Гиша таким счастьем, которое оказалось непосильным для его души.
Де Сент-Эньяну было известно, что де Гиш играет какую-то роль в представлении Лавальер принцессе; придворный знает и помнит все. Он только не знал, по какому праву и на каких условиях де Гиш согласился оказывать покровительство Лавальер. Но если хорошенько постараться, то всегда можно кое-что выведать; поэтому Сент-Эньян надеялся получить необходимые ему сведения, расспросив де Гиша со всей деликатностью и в то же время настойчивостью, на какие он был способен.
План де Сент-Эньяна был такой.
Если сведения окажутся благоприятными, то уверить короля, что именно он нашел жемчужину, и добиваться привилегии вставить эту жемчужину в королевскую корону. Если же сведения окажутся неблагоприятными, что было вполне возможно, то выведать, в какой степени король увлечен Лавальер, и затем передать королю добытые сведения в такой форме, чтобы за этим последовало изгнание девчонки, а потом приписать себе заслугу этого изгнания в глазах всех женщин, стремившихся покорить королевское сердце, начиная с принцессы и кончая королевой.
В случае же, если король проявит упорство в своих желаниях, – скрыть от него дурные сведения; дать знать Лавальер, что эти дурные сведения все без исключения глубоко погребены в памяти человека, узнавшего их; блеснуть, таким образом, своим великодушием в глазах несчастной девушки, пробудить в ней чувства признательности и страха и при помощи этих чувств вечно держать ее в зависимости, сделать ее своей соумышленницей при дворе, которая, преуспевая сама, была бы заинтересована и в его преуспеянии.
Если же допустить, что в один прекрасный день тайна ее прошлого все-таки обнаружится, – принять заранее все предосторожности, чтобы сделать в присутствии короля вид, будто ему ничего не было известно. Даже в этот день он останется в глазах Лавальер все тем же великодушным человеком.
С этими-то мыслями, созревшими в голове де Сент-Эньяна в какие-нибудь полчаса, лучший сын века, как сказал бы Лафонтен, принялся за дело, твердо решив заставить заговорить де Гиша, иными словами – посеять в нем сомнение относительно его счастья, о причинах которого де Сент-Эньян, впрочем, ничего не знал.
Был час ночи, когда де Сент-Эньян заметил неподвижно стоящего де Гиша, прислонившегося к стволу дерева и впившегося глазами в освещенное окно.
Час ночи, самый сладкий час, который художники венчают миртами и распускающимися цветами, час, когда слипаются глаза, а сердце трепещет, голова отягчена, когда мы бросаем взгляд сожаления на прошедший день и обращаемся с восторженными приветствиями к новому дню. Для де Гиша этот час был зарей несказанного счастья; он озолотил бы нищего, ставшего на его пути, лишь бы только этот нищий не нарушал его грез.
Как раз в этот час де Сент-Эньян, приняв дурное решение, – эгоизм всегда плохой советчик, – хлопнул его по плечу.
– Вас-то я и искал, любезнейший, – вскричал он.
– Меня? – вздрогнул де Гиш, губы которого только что шептали дорогое имя.
– Да, вас. И застаю вас беседующим с луной и звездами. Уж не одержимы ли вы недугом поэзии, дорогой граф, и не сочиняете ли стихи?
Молодой человек принужден был улыбнуться, между тем как в глубине сердца посылал тысячу проклятий де Сент-Эньяну.
– Может быть, – отвечал он. – Но по какой же счастливой случайности?..
– Вижу, что вы плохо расслышали меня.
– Как так?
– Ведь я сказал, что ищу вас.
– Меня?
– Да, ищу и поймал.
– На чем же?
– На прославлении Филис.
– Вы правы, не буду спорить с вами, – рассмеялся де Гиш. – Да, дорогой граф, я воспеваю Филис.
– Это вам и подобает.
– Мне?
– Конечно, вам. Вам, неустрашимому покровителю всех красивых и умных женщин.
– Что за вздор вы городите?
– Говорю истинную правду. Мне все известно. Знаете ли, я влюблен.
– Вы?
– Да.
– Тем лучше, дорогой граф. Пойдемте, вы мне расскажете.
Де Гиш, испугавшись, чтобы Сент-Эньян не заметил этого освещенного окна, взял графа под руку и попробовал увести его.
– Нет, нет, – сказал тот, упираясь, – не тащите меня в этот темный парк, там слишком сыро.
– В таком случае ведите меня куда вам вздумается и спрашивайте о чем желаете, – покорился де Гиш.
– Вы крайне любезны.
Затем, помолчав немного, де Сент-Эньян продолжал:
– Дорогой граф, мне очень хотелось бы услышать ваше мнение об одной особе, которой вы оказывали покровительство.
– И которую вы любите?
– Я не говорю ни да, ни нет, дорогой мой… Вы понимаете, что нельзя рисковать своим сердцем очертя голову и что сначала нужно принять меры предосторожности.
– Вы правы, – вздохнул де Гиш, – сердце – весьма хрупкая вещь.
– Мое в особенности. Оно такое нежное, уверяю вас.
– О, это всем известно, граф. А дальше?
– А дальше вот что. Дело идет попросту о мадемуазель де Тонне-Шарант.
– Вот как! Дорогой де Сент-Эньян, мне кажется, что вы сошли с ума.
– Почему же?
– Я никогда не покровительствовал мадемуазель де Тонне-Шарант.
– Неужели?
– Никогда.
– А разве не вы представили мадемуазель де Тонне-Шарант принцессе?
– Но вам ведь лучше, чем кому-либо, должно быть известно, дорогой граф, что мадемуазель де Тонне-Шарант из такого дома, что не нуждается ни в какой протекции, а, напротив, сама принцесса желала иметь ее своей фрейлиной.
– Вы смеетесь надо мной.
– Нет, честное слово, не понимаю, что вы хотите сказать.
– Значит, вы не причастны к тому, что она допущена ко двору?
– Нет.
– Вы с ней незнакомы?
– Впервые я увидел ее в тот день, когда она представлялась принцессе. А поскольку я совсем не покровительствовал ей, совсем незнаком с ней, то и не могу дать вам, дорогой граф, сведений, которые вы хотели бы получить.
При этом де Гиш сделал движение, как бы намереваясь ускользнуть от своего собеседника.
– Стойте, стойте, – воскликнул де Сент-Эньян, – я вас задержу еще минутку.
– Простите, но мне кажется, что час поздний, пора домой.
– Однако вы не спешили домой, когда я вас встретил, или, точнее, нашел?
– Я к вашим услугам, дорогой граф, если вы собираетесь что-нибудь сказать мне.
– И отлично, клянусь создателем! Получасом раньше, получасом позже – от этого ваши кружева не изомнутся ни больше, ни меньше. Поклянитесь мне, что причиной вашего молчания не являются какие-нибудь дурные сведения об этой девушке.
– Что вы, насколько мне известно, она чиста, как хрусталь.
– Вы обрадовали меня! Однако я не хочу производить впечатления человека, плохо осведомленного в этих делах. Всем известно, что вы поставляли фрейлин ко двору принцессы. По поводу этого сложили даже песенку про вас.
– Дорогой мой, ведь вы же отлично знаете, что при дворе это делают по всякому поводу.
– Вы знаете эту песню?
– Нет, спойте, тогда я буду знать.
– Охотно; правда, я забыл, как она начинается, но помню, как она кончается.
– Ладно, и это уже кое-что.
Всех фрейлин, слышь,
Поставщик Гиш.
– И смысла мало, и рифма скверная.
– Чего же вы хотите, дорогой мой? Эту песню сочинил не Расин, не Мольер, а Лафельяд; а ведь вельможа не может владеть рифмой, как заправский стихотворец.
– Как досадно, что вы помните только конец.
– Погодите, погодите, вот начало второго куплета.
– Слушаю.
Дал место кавалер
Монтале и…
– Тьфу! «И Лавальер», – воскликнул нетерпеливо де Гиш, совершенно не понимая, куда гнет де Сент-Эньян.
– Да, да, это самое, Лавальер! Вы правильно подобрали рифму, дорогой мой.
– Ужасно трудно было догадаться!
– Монтале и Лавальер, вот именно. Этим самым двум девчонкам вы и протежировали.
И Сент-Эньян расхохотался.
– А почему же в песне совсем ничего не сказано о мадемуазель де Тонне-Шарант? – спросил де Гиш.
– Не знаю.
– Итак, вы удовлетворены?
– Разумеется; но там все-таки упоминается Монтале, – сказал Сент-Эньян, продолжая смеяться.
– О, вы ее найдете повсюду! Очень быстрая девица.
– Вы ее знаете?
– Скорее понаслышке. За нее хлопотал некий Маликорн, которому, в свою очередь, протежировал Маникан; Маникан просил меня устроить Монтале фрейлиной при дворе принцессы, а Маликорна офицером в свите принца. Я попросил за них; ведь вы знаете, что я питаю некоторую слабость к этому чудаку Маникану.
– Что же, ваши труды увенчались успехом?
– Что касается Оры де Монтале – да; по отношению к Маликорну – и да и нет, его только терпят. Это все, что вы хотели знать?
– Остается рифма.
– Какая рифма?
– Подысканная вами.
– Лавальер?
– Да.
И Сент-Эньян снова залился смехом, который так раздражал де Гиша.
– Да, это точно, я ввел ее к принцессе, – проговорил де Гиш.
– Ха-ха-ха!
– Но, дорогой граф, – сказал очень сухо и холодно де Гиш, – вы сделаете мне большое одолжение, если не будете отпускать шуточек относительно этого имени. Мадемуазель Ла Бом Леблан де Лавальер особа совершенно безупречная.
– Совершенно безупречная?
– Да.
– А разве до вас не дошли последние слухи? – спросил де Сент-Эньян.
– Нет, и вы очень меня обяжете, дорогой граф, если сохраните эти слухи для себя и для тех, кто распускает их.
– Почему вас так волнует это?
– Потому что де Лавальер любит один из моих близких друзей.
Сент-Эньян вздрогнул.
– Вот как! – воскликнул он.
– Да, граф! – продолжал де Гиш. – Вы самый воспитанный из всех французов и должны понять поэтому, что я не позволю ставить своего друга в смешное положение.
– Понимаю как нельзя лучше!
И Сент-Эньян прикусил губы от досады и обманутого любопытства.
Де Гиш вежливо поклонился ему.
– Вы прогоняете меня, – сказал Сент-Эньян, которому до смерти хотелось узнать имя друга.
– Нисколько, дражайший… Я собираюсь кончить свои стихи к Филис.
– Что же это за стихи?
– Четверостишие. Понимаете ли, четверостишие – тонкая вещь.
– Еще бы!
– А так как из четырех стихов мне осталось сочинить еще три с половиной, то я хочу сосредоточиться.
– Ну, понятно. До свидания, граф!
– До свидания!
– Кстати…
– Что?
– У вас легкая рука?
– Очень.
– Следовательно, вы успеете окончить ваши три с половиной стиха к завтрашнему утру?
– Надеюсь.
– В таком случае до завтра.
– До завтра, прощайте.
Сент-Эньяну волей-неволей пришлось раскланяться; он исчез за деревьями.
Во время разговора де Гиш и Сент-Эньян отошли довольно далеко от замка.
У всякого математика, всякого поэта и всякого мечтателя свои развлечения. Сент-Эньян, расставшись с де Гишем, очутился на краю парка, где начинались уже разные службы и где за большими купами акаций и каштанов, оплетенных диким виноградом, возвышалась стена, отделявшая парк от двора со службами.
Оставшись один, Сент-Эньян пошел по направлению к этим постройкам; де Гиш повернул в противоположную сторону. Один возвращался, следовательно, к цветникам, другой же шел к ограде.
Сент-Эньян шагал по мягкому песку под непроницаемым сводом рябин, сирени и боярышника, никем не видимый и не слышимый. Он обдумывал выход из трудного положения, очень разочарованный тем, что ему не удалось ничего выведать о Лавальер, несмотря на все ухищрения, пущенные им в ход.
Вдруг до его уха донеслись звуки человеческих голосов. Это был шепот, женские жалобы, прерываемые вопросами, тихий смех, вздохи, заглушенные возгласы удивления; отчетливее всего можно было различить голос женщины.
Сент-Эньян остановился и с удивлением обнаружил, что голоса раздаются откуда-то сверху.
Подняв голову, он заметил женщину, забравшуюся по лестнице на верхушку каменной ограды; она разговаривала, оживленно жестикулируя, с сидевшим на дереве мужчиной; видна была только его голова. Женщина была по одну сторону стены, мужчина – по другую.
