Глава 11

Разговор с политиком в женском обличье и вправду вышел долгим, поэтому, возвратившись к себе, я обнаружил, что ужин уже давно начался. Правила школы запрещали опаздывать к столу, и если бы их нарушил кто-нибудь из учителей-фламандцев, явившись, когда суп уже убрали со стола и приступили к основному блюду, месье Пеле наверняка встретил бы виновника громогласным упреком и лишил в наказание супа и рыбы, но, увидев меня, этот учтивый, хоть и пристрастный джентльмен лишь покачал головой, а когда я занял свое место, развернул салфетку и прочитал вполголоса свою молитву; месье Пеле послал служанку в кухню за тарелкой «purée aux carottes» для меня, ибо день был постный, а заодно велел не уносить следующее блюдо, копченую рыбу, не оставив мне причитающуюся порцию.

Обед закончился, мальчишки убежали играть, и учителя Кин и Вандам, разумеется, последовали за ними. Несчастные! Не будь они такими флегматичными, такими бездушными и безразличными ко всему, что есть на небе и на земле, я посочувствовал бы им, обязанным неотступно следовать за озорными мальчишками; себя я презирал, даже когда после обеда уходил к себе в комнату, чтобы обрести там если не развлечения, то по крайней мере свободу, но тем вечером, как случалось и прежде, я еще острее ощутил свое привилегированное положение.

– En bien, mauvais sujet! – воскликнул месье Пеле, едва я собрался уйти. – Où allez-vous? Venez la salle-a-manger, que je vous gronde un peu.

– Прошу прощения, месье, – произнес я, следуя за ним, – я опоздал не по своей вине.

– Вот об этом я и хотел узнать, – подхватил месье Пеле, пропуская меня в уютную гостиную, где приветливо пылали дрова в камине, так как печь уже унесли на лето.

Месье Пеле позвонил, велел служанке приготовить кофе на двоих, и мы почти с английским комфортом устроились перед камином, у круглого столика, на котором поместились кофейник, сахарница и две большие белые фарфоровые чашки. Пока месье Пеле неспешно выбирал в ящике сигару, я вновь вспомнил о двух отверженных, осипшие голоса которых, увещевающие подопечных, как раз доносились со двора.

– C’est une grande responsabilité, que la surveillance, – словно невзначай заметил я.

– Plaît-il? – отозвался месье Пеле.

Я объяснил, что труд месье Вандама и месье Кина представляется мне крайне утомительным.

– Des bêtes de somme, des bêtes de somme, – пренебрежительно отмахнулся директор.

Я предложил ему кофе.

– Servez-vous, mon garçon, – мягко произнес он, дождавшись, когда я положу два огромных комка континентального сахара в его чашку. – А заодно расскажите, что вас задержало у мадемуазель Ретер. Мне известно, что уроки в нее в пансионе заканчиваются, как и в моем, в четыре, а вы вернулись в шестом часу.

– Мадемуазель пожелала поговорить со мной, месье.

– Вот как? Можно узнать о чем?

– Мадемуазель, в сущности, говорила ни о чем, месье.

– Изобретательно! Неужели этот разговор она завела в классе, в присутствии учениц?

– Нет. Как и вы, месье, она пригласила меня к себе в гостиную.

– А старая дуэнья, мадам Ретер, с которой сплетничает моя матушка, присутствовала при этом?

– Нет, месье. Мне выпала честь остаться с мадемуазель наедине.

– C’est joli – cela, – произнес месье Пеле и улыбнулся, глядя в огонь.

– Honi soit qui mal y pense, – негромко, но многозначительно откликнулся я.

– Je connais un peu ma petite voisine – voyez-vous.

– В таком случае вы наверняка поможете мне понять, зачем мадемуазель заставила меня битый час сидеть на диване и слушать, как она многословно и неутомимо распространяется о пустяках.

– Она изучала вас.

– И мне так показалось, месье.

– Она узнала, в чем ваша слабость?

– А в чем она состоит?

– В сентиментальности, в чем же еще. Любой женщине достаточно вонзить копье поглубже, чтобы обнаружить в вашей груди неиссякающий источник сентиментальности, Кримсуорт.

Мне показалось, что сердце мое облилось кровью, прежде чем вспыхнули щеки.

– Это под силу далеко не всем женщинам, месье.

– А мадемуазель Ретер? Говорите не таясь, mon fils; elle est encore jeune, plus âgée que toi peut-étre, mais juste assez pour unir la tendresse d’une petite maman а l’amour d’une épouse dévouée; n’est-ce pas que cela t’iràit supêrieu-rement?

– Месье, я предпочел бы видеть свою жену женой, а не заменой моей матери.

– Стало быть, для вас она старовата?

– Если бы речь шла только о возрасте, он ни в коем случае не стал бы помехой.

– Чем же она вам не угодила, Уильям? Ведь она мила, не так ли?

– Очень. Ее волосами и цветом лица я могу лишь восхищаться, а сложена она на редкость грациозно для бельгийки.

– Браво! А ее лицо? Его черты? Как они вам?

– Резковаты, особенно рот.

– Ах да! Рот. – Месье Пеле подавил усмешку. – Ее рот – признак твердости характера, зато улыбка прелестна, вы не находите?

– Ей недостает искренности.

– Верно, но виной тому брови – вы заметили, какие у нее брови?

Я ответил отрицательно.

– Значит, не обращали внимание, как она опускает глаза?

– Нет.

– А стоило бы. Понаблюдайте за ней, когда она вяжет или занята другой женской работой и сидит – олицетворение покоя, невозмутимая, занятая своими спицами и шелком, а между тем вокруг ведут разговоры, в которых неизбежно выказывают особенности характера или затрагивают насущные интересы, но она не принимает в них участия; единственная забота ее смиренного женственного ума – ее вязанье; ее лицо – как маска: ни одобрительной улыбки, ни укоризненной гримасы; маленькие ручки прилежно выполняют немудреную работу; ей бы только закончить кошелек или греческую шапочку – и довольно с нее. Если к ней приблизится джентльмен, она лишь погрузится глубже в свою безмятежность, на ее лице отразятся кротость и скромность, окутывая, как дымкой, ее привычное выражение. Взгляните в этот момент на ее брови, et dîtes-moi s’il n’y a pas du chat dans l’un et du renard dans l’autre.

– Непременно присмотрюсь, как только представится возможность, – пообещал я.

– А потом, – продолжал месье Пеле, – веки дрогнут, светлые ресницы приподнимутся, голубые глаза метнут краткий, испытующий, внимательный взгляд и снова спрячутся.

Мы обменялись улыбками, помолчали несколько минут, потом я спросил:

– Как думаете, она когда-нибудь выйдет замуж?

– Замуж? А как же иначе? Конечно, она решительно настроена выйти замуж, как только представится достойная партия, и кому, как не ей, знать, какое впечатление она способна производить? Кому по душе больше, чем ей, втихомолку прибирать добычу к рукам? Вряд ли я ошибусь, предположив, что в вашем сердце, Кримсуорт, уже остались следы ее вкрадчивых шагов.

– Ее следы? Ну уж нет! Мое сердце не половица, чтобы по нему расхаживать.

– Нежные прикосновения patte de velours ему не навредят.

– Никаких patte de velours я покамест не заметил: со мной она чопорна и сдержанна.

– Это лишь начало, дабы уважение стало фундаментом, симпатия – первым этажом, любовь – надстройкой; мадемуазель Ретер сведуща в архитектуре.

– А заинтересованность, месье Пеле? Как же она? Неужели мадемуазель Ретер не принимает ее во внимание?

– Принимает, вне всякого сомнения: подобно цементу, заинтересованность скрепит между собой камни. Но довольно о директрисе: поговорим об ученицах. N’y a-t-il pas de belles études parmi ces jeunes têtes?

– Достойных внимания? Есть любопытные – по крайней мере так мне показалось, но вряд ли можно судить о них по первому впечатлению.

– А-а, скрытничаете!.. Но скажите, неужели этот цветник ничуть не смутил вас?

– Поначалу мне было не по себе, но я взял себя в руки и провел урок как ни в чем не бывало.

– Не верю.

– Тем не менее это правда. Поначалу они казались мне ангелами, но этому заблуждению было не суждено продлиться: трое самых старших и миловидных взяли на себя труд просветить меня и действовали так умно, что уже через пять минут я понял, что по меньшей мере эти трое – сущие кокетки.

– Je les connais! – встрепенулся месье Пеле. – Elles sont toujours au premier rang à l’église et à la promenade; une blonde superbe, une jolie espiégle, une belle brune.

– Да, они.

– Все они прелестницы, модели для художников, какую живописную группу они образовали бы вместе! Элали – да, я знаю, как их зовут, – с ее шелковыми заплетенными волосами и гладким, как слоновая кость, лбом. Ортанс с каскадами каштановых локонов – заплетенных, уложенных, скрученных, словно она уже не знала, как справиться с этим изобилием, с ее карминовыми губками, щеками цвета дамасской розы, с проказливыми, смешливыми глазами. И Каролина де Блемон! Вот она, красота! Красота совершенства. Как вьются смоляные кудри вокруг этого лица – лица гурии! Как пленительны губы! Как роскошны черные глаза! Ваш Байрон боготворил бы ее, а вы, холодный и черствый уроженец острова, рядом с несравненной Афродитой наверняка притворились строгим и равнодушным?

Меня насмешило бы воодушевление директора, если бы я поверил в его искренность, но его тон намекал – это притворный восторг. Казалось, он изображал увлеченность, только чтобы усыпить мою бдительность, вызвать во мне ответный прилив откровенности, потому я даже не улыбнулся. Он продолжал:

– Согласитесь, Уильям, приятная внешность Зораиды Ретер невзрачна и заурядна в сравнении с очарованием некоторых ее учениц.

Эти слова насторожили меня, я уже не сомневался в том, что месье Пеле по каким-то причинам (известным ему самому, но непостижимым в то время для меня) пытается навязать мне мысли и желания, в моем представлении далекие от благопристойных. В этом противозаконном подстрекательстве таилось противоядие от него, и когда месье Пеле добавил, что «за каждой из этих трех красавиц дают недурное приданое; при умелом обхождении неглупый и хорошо воспитанный молодой человек вроде вас мог бы завладеть рукой, сердцем и кошельком любой из этих трех граций», я поразил его взглядом в упор и недоуменным «что, месье?».

Он принужденно засмеялся, заверил, что просто пошутил, и стал допытываться, как меня угораздило принять его слова всерьез. В этот момент колокол возвестил, что час игр и отдыха окончен; по вечерам месье Пеле обычно читал своим ученикам какие-нибудь пьесы или романы. Не дожидаясь моего ответа, он поднялся и направился к двери, напевая что-то из куплетов Беранже.