Часть третья
ЛАВРАНС, СЫН БЬЁРГЮЛЬФА
I
Кристин приехала домой в чудесную весеннюю пору. Река Логен бурно бежала за домом и полями: поток серебристо поблескивал и искрился на солнце, белея сквозь нежную листву ольховых зарослей. Казалось, солнечные блики обладали голосом и пели вместе с журчанием и шумом реки — когда наступали сумерки, вода неслась как будто с более глухим рокотом. Гул реки днем и ночью наполнял собою воздух над Йорюндгордом, и Кристин чудилось, что даже бревенчатые стены домов дрожат, как дека виолы.
Вверху на обрывах гор, окутанных что ни день голубоватой дымкой, поблескивали висящие струнки воды. Теплый воздух дрожал над полями, и от них исходил легкий пар; зеленые иглы скрывали почти сплошь всю черную землю на нивах, а трава на лугах стала уже густой и переливалась, как шелковая, под дуновением ветра. Сладкий дух несся из рощи и с пригорков, а после заката солнца отовсюду начинал струиться сильный, прохладный и кисловатый запах соков и произрастания — казалось, будто, земля вздыхала с глубоким облегчением. Кристин трепетно вспоминала, как Эрленд выпускал ее из своих объятий. Каждый вечер ложилась она спать больная от тоски и просыпалась по утрам вся в поту, утомленная сновидениями..
Ей казалось непостижимым, как это ее домашние могут не говорить ни слова о том единственном, что было у нее в мыслях. Но недели шли за неделями, и все молчали о ее разрыве с Симоном и не старались узнать, что было у нее на сердце. Отец проводил много времени в лесу, — весенние полевые работы были закончены, — посещал смолокуров, брал с собою соколов и собак и пропадал по несколько дней. Когда он бывал дома, то разговаривал с дочерью, как всегда, ласково, но ему как будто не о чем было говорить с нею, и никогда он не звал ее с собою, уезжая из дома.
Кристин боялась возвращения домой, ожидая жалоб и упреков со стороны матери, но Рагнфрид не говорила ни слова — и это было еще хуже.
Лавранс, сын Бьёргюльфа, имел обыкновение каждый год в Иванов день наделять бедняков своего прихода всем, что сберегалось в доме за время недельного поста перед этим праздником. Те, кто жил поблизости от Йорюндгорда, приходили обыкновенно сами за милостыней; тут их хорошо угощали, а Лавранс с гостями и домочадцами выходил к ним, и все толпились вокруг бедняков, так как среди них были старики, знавшие много сказаний и былин. Все усаживались в горнице у очага и коротали время за пивом и дружескими разговорами, а вечером на дворе устраивались танцы.
Иванов день в этом году выдался холодным и облачным, но никто не горевал об этом, потому что крестьяне в долине начинали уже бояться засухи. С самого праздника святого Халварда не выпадало дождя, а в горах было мало снегу. И жители не могли упомнить, чтобы за последние тринадцать лет Логен был таким неполноводным в середине лета.
Лавранс и его гости были в очень хорошем расположении духа, когда сошли вниз, в горницу с очагом, чтобы поздороваться с нищими. Бедняки сидели за столом, ели молочную кашу и пили доброе пиво, а Кристин ходила вокруг стола, прислуживая старым и больным.
Лавранс приветствовал своих гостей и спросил, довольны ли они угощением. Потом подошел к одной нищей чете стариков, переехавшей в этот день в Иорюндгорд, и поздоровался с ними. Старика звали Хоконом; он был воином старого короля Хоконаи участвовал в последнем походе короля в Шотландию. Был он очень беден и почти слеп; крестьяне предлагали ему жить хозяином в отдельном доме, но старик предпочитал переходить из одной усадьбы в другую, потому что его везде принимали скорее как почетного гостя — он был на редкость искусным человеком и многое повидал на своем веку.
Лавранс стоял, положив руку на плечо брата, — Осмюнд, сын Бьёргюльфа, приехал погостить в Йорюндгорд, — и спросил Хокона, доволен ли он угощением.
— Пиво у тебя хорошее, Лавранс, сын Бьёргюльфа, — сказал Хокон. — Но кашу нам нынче варила какая-то кобыла! «Каша подгуляла, — стряпуха гуляла», — говорит пословица, — каша сегодня пригорела!
— Досадно, — сказал Лавранс, — что мне пришлось угостить вас пригорелой кашей. Но будем надеяться, что старая пословица не всегда говорит правду, потому что сегодня моя дочь сама варила кашу! — Он засмеялся и велел Кристин и Турдис поскорей принести в горницу блюда с жарким.
Кристин быстро выскользнула во двор и пошла к поварне. Сердце ее билось — она мельком увидала лицо дяди, когда Хокон говорил про стряпуху и кашу.
Поздно вечером она видела, что отец и дядя долго ходили взад и вперед по двору и разговаривали. Она перепугалась до дурноты, и ей не стало легче, когда она на другой день почувствовала, что отец неразговорчив и невесел. Но он ничего не сказал.
Не сказал он ни слова и после отъезда дяди. Но Кристин заметила, что он реже обычного беседовал с Хоконом; и когда миновал их черед держать у себя старика, Лавранс не предложил ему пожить у них еще, а допустил, чтобы он перешел в соседнюю усадьбу.
Но, вообще говоря, у Лавранса, сына Бьёргюльфа, было достаточно причин ходить невеселым и угрюмым в это лето, потому что в округе по всем признакам надо было ждать неурожайного года: крестьяне собирали сходки и совещались о том, как им встретить приближающуюся зиму. Уже в самом начале осени для большинства стало ясно, что им придется зарезать или перегнать на юг для продажи большую часть своего скота и закупить хлеб для зимнего пропитания. Предыдущий год не был особенно урожайным, и поэтому запасы старого зерна были меньше обычного.
Однажды утром в начале осени Рагнфрид вышла со всеми тремя дочерьми посмотреть на холст, разостланный для беления. Кристин очень хвалила тканье матери. Тогда Рагнфрид погладила Рамборг по голове.
— Этот холст будет для твоего сундука, малютка!
— Матушка. — сказала Ульвхильд, — а разве я не получу сундука, когда поеду в монастырь?
— Ты хорошо знаешь, что получишь не меньше приданого, чем твои сестры, — сказала Рагнфрид. — Но тебе нужны будут иные вещи, нежели им. И потом ты ведь знаешь, что останешься жить у нас с отцом, пока мы живы, если захочешь.
— А когда ты вступишь в монастырь, — сказала Кристин неуверенным голосом, — то может статься, Ульвхильд, что я уже буду там монахиней много лет.
Она посмотрела на мать, но Рагнфрид смолчала.
— Если бы я была такою, что могла бы выйти замуж., — сказала Ульвхильд, — то никогда бы не отвернулась от Симона — он добрый; и как он горевал, когда прощался со всеми нами!
— Ты знаешь, что об этом твой отец не велел нам говорить, — сказала Рагнфрид, но Кристин промолвила упрямо:
— Да, я знаю, что он больше горевал о разлуке с вами, чем со мною.
Мать гневно ответила:
— В нем было бы мало гордости, если бы он показал тебе, что горюет, — ты некрасиво поступила с Симоном, сыном Андреса, дочь моя! И все-таки он просил нас не бранить тебя и не угрожать тебе…
— Да он, наверное, считает, что сам бранил меня столько, — сказала Кристин прежним голосом, — что никому другому уже нет нужды говорить мне, какая я подлая. Но никогда я не замечала, чтобы Симон был особенно ко мне привязан до тех пор, пока не понял, что я люблю другого человека больше него!
— Идите-ка домой, — сказала мать двум маленьким девочкам. И, сев на лежавшее тут же бревно, посадила Кристин рядом с собой.
— Ты, вероятно, знаешь, что неприлично и недостойно мужчины слишком много говорить о любви своей невесте, сидеть с нею наедине и выказывать слишком большой пыл…
— О, хотела бы я знать, — сказала Кристин, — не забываются ли иногда молодые люди, когда любят друг друга, и всегда ли они помнят о том, что старики считают приличным.
— Смотри, Кристин, — сказала мать, — чтобы тебе этого не позабыть! — Она помолчала немного. — Как я понимаю, твой отец боится, что ты полюбила человека, за которого он неохотно отдаст тебя.
— Что сказал мой дядя? — спросила Кристин немного погодя.
— Только то, — сказала мать, — что Эрленд из Хюсабю хорошего рода, но слава о нем дурная. Да, он говорил с Осмюндом и просил замолвить за него словечко у Лавранса. Твой отец не обрадовался, услышав об этом.
Но Кристин расцвела от радости. Эрленд говорил с ее дядей! А она-то так мучилась, что он ничего не дает знать о себе!
Тут мать снова заговорила:
— И вот еще что. Осмюнд упоминал, между прочим, о том, что в Осло ходят слухи, будто бы этот Эрленд слонялся по улицам около обители и ты выходила и разговаривала с ним у заборов!
— Ну? — спросила Кристин.
— Осмюнд-то советует нам согласиться на это дело, понимаешь ли, — сказала мать. — Но Лавранс так разгневался, что я не помню, видела ли я его когда-нибудь таким! Он сказал, что жениха, стремящегося к его дочери подобными путями, он встретит с мечом в руке. И без того мы поступили неблагородно с семьей из Дюфрина, но если Эрленд сманил тебя бегать с ним в темноте по улицам, да еще когда ты жила в монастыре, то отец твой считает — это самый верный признак, что для тебя будет гораздо лучше обойтись без такого мужа.
Кристин стиснула руки, лежавшие на коленях, краска то отливала, то приливала у нее к лицу. Мать обняла ее одной рукой за талию, но Кристин вырвалась и закричала вне себя от исступления:
— Оставьте меня, матушка! Быть может, вы хотите пощупать, не пополнела ли я станом?..
В следующее мгновение она стояла, прижав руку к щеке, — в замешательстве и смущении смотрела она на пылающее лицо матери. Никто не бил ее с тех пор, как она была ребенком.
— Сядь, — сказала Рагнфрид. — Сядь, — повторила она так, что Кристин послушалась. Мать сидела молча некоторое время; потом заговорила неуверенным голосом:
— Я ведь видела, Кристин, что ты меня никогда особенно не любила. Я думала, может быть, это оттого, что тебе кажется, будто я сама не люблю тебя так сильно — не так, как твой отец любит тебя! Я не боролась против этого — я думала, что когда придет время и ты сама родишь, то, вероятно, поймешь…
Я еще кормила тебя грудью, но уже тогда бывало так, что когда Лавранс подходил к нам, ты выпускала мою грудь изо рта и тянулась к нему; ты смеялась, и молоко мое бежало у тебя по губам. Лавранса это очень забавляло, и, видит Бог, я не сердилась на это. И на тебя я не сердилась за то, что твой отец играл и смеялся каждый раз, как видел тебя. Мне самой думалось: приходится жалеть тебя, такое маленькое созданьице, что я не могу осушить своих вечных слез. Я всегда больше думала о том, как бы мне не пришлось и тебя потерять, чем радовалась тому, что ты есть у меня. Но один только Бог и дева Мария знают, что я любила тебя не меньше, чем Лавранс!
Слезы текли по щекам Рагнфрид, но лицо ее и голос оставались совершенно спокойными:
— Видит Бог, я никогда не досадовала ни на него, ни на тебя за вашу дружбу. Мне казалось, что не много радости давала я мужу за те годы, которые мы прожили вместе, и радовалась, что у него была ты. И еще я думала о том, что если бы Ивар, мой отец, был таким со мною…
Много есть такого, Кристин, о чем мать должна рассказывать дочери, чтобы та остерегалась. Я думала, что этого не надо тебе, которая все эти годы была так близка с отцом, — ты ведь должна была знать, что справедливо и благородно. А то, о чем ты только что упомянула, — неужели ты считаешь, что я могла подумать, будто ты способна причинить Лаврансу такое горе!..
Я одно только хочу сказать тебе — мне хотелось бы, чтобы ты получила в мужья того, кого ты сможешь любить. Но ты должна вести себя благоразумно — не дай Лаврансу прийти к мысли, что ты выбрала неудачника и такого человека, который не уважает ни спокойствия, ни чести женщины. Потому что такому он не отдаст тебя — даже чтобы избавить тебя от явного позора. Тогда Лавранс скорее предоставит железу рассудить себя с тем человеком, который загубил твою жизнь…
С этими словами мать встала и ушла от Кристин.
II
24 августа, в день святого Варфоломея, внук покойного короля Хокона по его дочерибыл провозглашен королем на тинге на юге страны. Среди выборных, ездивших туда от Северного Гюдбрандсдала, был Лавранс, сын Бьёргюльфа. Он с молодых лет считался приближенным короля, но за все эти годы редко бывал при дружине и никогда не пытался извлечь для себя выгоду из этой доброй славы, которую заслужил в походе против герцога Эйрика. И теперь он не был склонен ехать на это торжественное собрание, но не мог отказаться. Выборные люди округа получили, кроме того, поручение попытаться купить зерно на юге страны и послать его с кораблем в Рэумсдал.
Народ в окрестных приходах впал в уныние, страшась приближающейся зимы. К тому же крестьяне считали плохим делом, что снова королем Норвегии будет ребенок. Старики вспоминали то время, когда умер король Магнус, оставив малолетних сыновей; отец Эйрик говорил: «Vae terrae, ubi puer rex est». А на норвежском языке это будет так: «Нет покоя от крыс по ночам в том доме, где кот еще котенок!».
Рагнфрид, дочь Ивара, управляла усадьбой в отсутствие мужа, и для нее, как и для Кристин, было большим счастьем, что у обеих были полны руки хлопот и забот. Жители всей округи трудились над сбором мха в горах и обдирали кору с деревьев, так как оставалось мало сена и почти не было соломы, а собранные после Иванова дня листья для зимнего корма скота были пожелтелыми и увядшими. Когда в день Воздвижения отец Эйрик выносил на поля распятие, многие в крестном ходе плакали и громко взывали к Богу, умоляя его сжалиться над людьми и скотом.
Спустя неделю после Воздвижения Лавранс, сын Бьёргюльфа, вернулся с тинга домой.
Было уже так поздно, что все давно улеглись спать, но Рагнфрид еще сидела в ткацкой. У нее теперь целый день так много было дел, что она часто работала до поздней ночи за ткацким станком и за шитьем. Притом Рагнфрид очень любила ткацкую. Это, как говорили, была самая старинная постройка во всей усадьбе; ее называли еще «завалом», и люди говорили, что она стоит здесь со времен язычества. Кристин и одна из девушек, которую звали Астрид, сидели с Рагнфрид к пряли у очага.
Они сидели уже довольно долго, молчаливые и сонные, когда вдруг послышался топот копыт одинокой лошади — кто-то скакал во весь опор через мокрый двор. Астрид вышла в сени и выглянула в двери — и сейчас же вернулась назад в сопровождении Лавранса, сына Бьёргюльфа.
И жена и дочь сразу же увидели, что он порядочно пьян. Он держался нетвердо на ногах и ухватился за шест дымовой отдушины, пока Рагнфрид снимала с него промокший плащ и шляпу и отстегивала пояс с мечом.
— Куда ты девал Халвдана и Колбейна? — спросила она, немного испуганная. — Или ты ускакал от них по дороге сюда?
— Нет, я ускакал от них в Лоптсгорде, — сказал он и засмеялся. — Мне так хотелось вернуться поскорее домой: я никак не мог успокоиться — все улеглись там спать, а я взял Гюльдсвейна и помчался домой… Собери-ка мне чего-нибудь поесть. Астрид, — сказал он девушке. — Принеси все сразу сюда, тогда тебе не надо будет ходить так далеко по дождю! Но поторопись, я ничего не ел с раннего утра…
— Разве тебя не накормили в Лоптсгорде? — удивленно спросила жена.
Лавранс сидел на скамейке покачиваясь и посмеивался:
— Там, конечно, была еда, но у меня там не было охоты есть. Я выпил немного с Сигюрдом, но… потом подумал… что могу поехать домой и сегодня вечером, чем ждать до завтрашнего утра…
Астрид вернулась с пивом и едой, захватив с собою сухие башмаки для хозяина.
Лавранс стал было отцеплять шпоры, но чуть не упал головой вперед.
— Подойди сюда, Кристин, — попросил он, — и помоги отцу. Я знаю, ты сделаешь это от любящего сердца, да, любящего сердца… сегодня…
Кристин послушно опустилась на колени. Тогда он взял ее голову обеими руками и повернул лицо ее к себе.
— Ты хорошо знаешь, дочь моя, я хочу тебе только добра! Не стал бы я причинять тебе горе, если бы не знал, что этим избавлю тебя от многих горестей в будущем! Ты еще очень молода, Кристин, тебе исполнилось семнадцать лет в этом году — на третий день после святого Халварда… Тебе только семнадцать лет…
Кристин помогла отцу. Немного бледная поднялась она на ноги и снова уселась на скамейку у очага.
Хмель как будто несколько сходил с Лавранса по мере того, как он насыщался. Он отвечал на расспросы жены и служанки о тинге — да, все сошло прекрасно! Им удалось купить муки, и зерна, и солода частью в Осло, частью в Тюнсберге; товар был заграничный и мог бы быть лучше, но мог быть и хуже. Да, он повстречал многих родных и знакомых и привез от всех поклоны. По отвечал Лавранс медленно, слово за словом.
— Я говорил с господином Андресом, сыном Гюдмюнда, — сказал он, когда Астрид вышла. — Симон обручился с молодою вдовою из Мандвика. Свадьбу будут играть в Дюфрине около праздника святого Андрея. На этот раз парень сам устроил все дело. В Тюнсберге я держался в стороне от господина Андреса, но он сам разыскал меня — хотел сообщить мне, что он точно знает, что Симон увидел фру Халфрид в первый раз только в середине этого лета. Он боялся, что я подумаю, будто Симон имел уже в виду эту богатую невесту, когда расходился с нами! — Лавранс на некоторое время умолк и невесело рассмеялся. — Понимаете ли, этот благородный человек страшно боялся, как бы мы не подумали что-нибудь такое о его сыне!
Кристин облегченно вздохнула. Она подумала, что, вероятно, это и разволновало так отца. Быть может, отец все время надеялся, что он все же состоится, этот брак между сыном Андреса и ею. Сперва она испугалась, не прослышал ли отец чего-нибудь о ее похождениях на юге, в Осло.
Она встала и пожелала родителям спокойной ночи. Однако отец сказал, чтобы она обождала немного.
— У меня есть еще одна новость, — сказал Лавранс. — Я не мог бы утаить ее от тебя, Кристин, но будет лучше, если ты узнаешь ее. Дело в том, что того человека, которого ты избрала, ты должна постараться забыть.
Кристин стояла, опустив руки и склонив голову. Но тут она взглянула на отца. Губы ее шевелились, но она не могла произнести ни звука.
Лавранс отвел взор под взглядом дочери и махнул рукой:
— Ведь ты сама знаешь, что не стал бы я противиться, если ты истинно мог поверить, что это приведет к добру!
— Что за новости узнали вы за эту поездку, отец? — спросила Кристин ясным голосом.
— Эрленд, сын Никулауса, и его родич Мюнан, сын Борда, приезжали ко мне в Тюнсберг, — ответил Лавранс. — Господин Мюнан просил твоей руки для Эрленда, и я ответил ему отказом!
Кристин стояла некоторое время, тяжело дыша.
— Почему вы не хотите отдать меня за Эрленда, сына Никулауса? — спросила она.
— Я не знаю, насколько ты осведомлена о том человеке, которого хочешь получить в мужья, — сказал Лавранс. — Если ты сама не можешь понять причины моего отказа, то тебе будет не очень приятно услышать об этом из моих уст.
— Не потому ли, что он был отлучен от церкви и объявлен вне закона? — спросила Кристин прежним голосом.
— Знаешь ли ты, из-за чего король Хокон указал на дверь своему близкому родичу? Знаешь ли ты, что его отлучили от церкви за то, что он противился приказу архиепископа? И что он уехал из Норвегии не один?
— Да, — сказала Кристин. Голос ее зазвучал неуверенно. — Я знаю и то, что ему было всего восемнадцать лет, когда он познакомился с нею… со своей любовницей!
— Мне было столько же лет, когда я женился, — отвечал Лавранс. — Мы считали во дни моей молодости, что восемнадцатилетний мужчина может сам отвечать за себя и отстаивать свое собственное и чужое благополучие!
Кристин стояла молча.
— Ты назвала женщину, с которой он жил в продолжение десяти лет и прижил детей, его любовницей, — сказал Лавранс немного спустя. — Небольшая была бы для меня радость отдать дочь мужу, который до женитьбы год за годом жил в открытой любовной связи! Но ты сама знаешь, что это не было просто любовной связью!
— Вы не так сурово осуждали фру Осхильд и господинаь Бьёрна, — тихо сказала Кристин.
— И все-таки я не могу сказать, чтобы мне нравилось породниться с ними, — ответил Лавранс.
— Отец, — сказала Кристин, — разве вы были таким уж безгрешным всю свою жизнь, что решаетесь так сурово осуждать Эрленда?..
— Видит Бог, — резко ответил Лавранс, — что я не считаю ни одного человека большим грешником, чем я сам! Но из того, что все мы нуждаемся в милосердии Божием, не следует, чтоб я отдавал свою дочь первому попавшемуся человеку, который вздумает попросить ее в жены!
— Вы знаете, что я не то хотела сказать, — горячо возразила Кристин. — Отец… матушка… ведь и вы были молоды — или вы уже все забыли, разве вы не можете понять, как трудно остеречься от греха, в который вовлекает любовь?..
Лавранс густо покраснел.
— Не могу, — коротко сказал он.
— Тогда вы не ведаете, что творите, — в отчаянии закричала Кристин, — если хотите разлучить Эрленда со мною!
Лавранс снова опустился на скамейку.
— Тебе всего только семнадцать лет, Кристин, — снова начал он. — Возможно, что ты и он… что вы оба полюбили друг друга сильнее, чем я думал. Но он не такой уж молодой человек, чтобы не понимать… Если бы он был хорошим человеком, то не подходил бы с любовными речами к такому юному, незрелому ребенку, как ты… А то, что ты была уже просватана за другого, он, вероятно, считал сущим пустяком!.. Но я не выдам своей дочери за человека, который прижил двоих детей с законной женой другого. Ты знаешь, что у него есть дети?..
Ты слишком молода, чтобы понять, что такое дурное дело порождает раздоры… и вражду в семье… без конца! Человек не может отвернуться от своего собственного порождения и исправить своего проступка тоже не может — и трудно ему найти способ, чтобы вывести в люди своего незаконного сына или выдать дочь замуж, разве только за слугу или мелкого крестьянина! И дети эти — они не были бы созданными из плоти и крови, если бы не возненавидели тебя и твоих детей…
Разве ты не понимаешь, Кристин… Такие грехи… Может быть, Бог и прощает легче такие грехи, чем многие другие, но они так разрушают семью, что ее потом никогда не собрать! Я тоже подумал о Бьёрне и Осхильд — передо мною стоял этот Мюнан, ее сын, он весь сияет золотом, он заседает среди королевских советников в совете, он вместе с братьями двоими владеет материнским наследством, и он за все эти годы ни разу не навестил своей матери в ее бедности! Да, и вот такого-то человека твой друг выбрал своим посредником!..
Нет, повторяю я, нет! С этими людьми ты не породнишься, пока голова моя еще не под землею!
— Тогда я буду молить Бога день и ночь, день и ночь, чтобы он взял меня к себе, если вы не измените своего решения!
— Сегодня бесполезно продолжать этот разговор, — сказал отец сокрушенно. — Ты, вероятно, думаешь иначе, но я должен распоряжаться твоею судьбою, чтобы не быть за тебя в ответе. Иди теперь отдыхать, дитя мое.
Отец протянул ей руку, но Кристин сделала вид, что не замечает ее, и рыдая вышла из горницы.
Родители некоторое время сидели молча. Потом Лавранс сказал жене:
— Не можешь ли принести мне немного пива? Нет, принеси лучше вина, — попросил он. — Я устал…
Рагнфрид исполнила его просьбу. Когда она вернулась с большим кубком, муж сидел, закрыв лицо руками. Он взглянул на нее, потом прикоснулся к ее головному платку и плечам.
— Бедная, ты промокла! Выпей за мое здоровье, Рагнфрид!
Она едва пригубила кубок.
— Нет, выпей со мною, — с жаром сказал Лавранс, стараясь притянуть жену к себе на колени. Она неохотно исполнила его желание.
Лавранс сказал:
— Ведь ты поддержишь меня в этом деле, жена моя? Для самой же Кристин лучше, если она с первого же раза поймет, что должна выкинуть из головы этого человека!
— Тяжело будет нашей девочке, — сказала мать.
— Да, я понимаю это, — ответил Лавранс.
Они помолчали немного, потом Рагнфрид спросила:
— Как он выглядит, этот Эрленд из Хюсабю?
— О-о… — сказал Лавранс, растягивая слова. — Он красивый парень своем роде! Но мне кажется, что его только на то и станет, чтобы сводить с ума женщин!
Они снова помолчали, потом Лавранс опять сказал:
— Он так хорошо распорядился своим большим наследством, полученным от господина Никулауса, что оно сильно уменьшилось. Не для такого зятя работал я всю жизнь, стараясь обеспечить своих детей!
Мать в волнении ходила взад и вперед по горнице. Лавранс продолжал:
— Всего больше мне не понравилось, что он пробовал подкупить Колбейна серебром, — тот должен был передать Кристин тайком письмо от него!
— Ты читал письмо? — спросила Рагнфрид.
— Her, я не пожелал, — коротко ответил Лавранс. — Я вручил его обратно господину Мюнану и сказал ему, что я думаю о таких поступках. Он приложил к письму и свою печать — уж и не знаю, что сказать о таком ребячестве. Господин Мюнан показал мне печатку с пояснением, что это личная печать короля Скюле, которую Эрленд унаследовал от своего отца. Вероятно, он хотел, чтобы мне стало ясно, какая это большая честь, что они просят руки моей дочери! Но я думаю; что господин Мюнан не взялся бы с таким пылом за дело Эрленда, если бы не понимал, что с этим человеком падают все то могущество и честь, которые род из Хюсабю приобрел во дни Никулауса и Борда, — Эрленд не может уже больше надеяться на брак, приличествующий ему по положению!
Рагнфрид остановилась перед мужем.
— Уж не знаю, муж мой, прав ли ты в этом! Во-первых, надо сказать, что по теперешнему времени по всей округе многим владельцам больших поместий приходится довольствоваться меньшим почетом и могуществом, чем в прежнее время их отцам. Ты сам лучше меня знаешь, что теперь человеку труднее, чем прежде, достичь богатства — владеет ли он землею или занимается торговлей…
— Знаю, знаю, — нетерпеливо прервал ее муж, — тем осмотрительнее надо распоряжаться своим наследием!..
Но жена продолжала:
— И еще можно вот что сказать. Мне не кажется, что Кристин вступит в неравный брак, выходя за Эрленда. Твой род в Швеции стоит наравне с лучшими, твой отец и дед носили звание рыцарей в нашей стране. Мои предки были в течение многих веков ленными владетелями, передавая титул от отца к сыну, вплоть до Ивара Старого, а мой отец и дед были воеводами. Вышло так, что ни ты, ни Тронд не получили ни грамот, ни земель от короны. Но тогда, по-моему, можно сказать, что с Эрлендом, сыном Никулауса, дела обстоят не иначе, чем с вами.
— Это не то же самое! — пылко сказал Лавранс. — Эрленду стоило только протянуть руку, чтобы получить и звание рыцаря и власть, но он отвернулся от всего этою ради блуда! Но теперь я вижу, что и ты против меня. Может быть, ты думаешь заодно с Осмюндом и Трондом, что для меня большая честь, если эти знатные люди хотят взять мою дочь в жены для одного из своих родичей?
— Я уже сказала тебе, — промолвила Рагнфрид с некоторой запальчивостью, — что, по-моему, тебе не следует быть таким обидчивым и бояться, как бы родичи Эрленда не подумали, что они унижают себя, вступая с тобой в родство! И, прежде всего, как ты не понимаешь: мягкая, уступчивая девочка имела мужество воспротивиться нашей воле и отвергнуть Симона Дарре… Или ты не видишь, что Кристин сама на себя не похожа с тех пор, как вернулась из Осло, не видишь, что она ходит как околдованная?.. Разве ты не понимаешь, что она так любит этого человека, что если ты не уступишь, то может произойти большое несчастье?
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил отец, окидывая ее острым взглядом.
— Бывает, что иной здоровается с зятем, не ведая о своем с ним родстве, — сказала Рагнфрид.
Муж словно окаменел; лицо его медленно бледнело.
— Ты же ее мать! — хрипло сказал он. — Или ты… или ты видела… такие верные признаки… что смеешь обвинять в этом свою собственную дочь?..
— Нет, нет, — поспешила сказать Рагкфрид. — Я не то хотела сказать, что ты думаешь. Но ведь никто не может знать, что произошло или что может произойти. Она ни о чем другом не может думать, кроме своей любви к этому человеку… это я видела. И может доказать нам в один прекрасный день, что любит его больше своей чести… или жизни!
Лавранс вскочил на ноги:
— Да ты с ума сошла! Как ты можешь так думать о нашей милой, хорошей девочке! С нею, конечно, ничего плохого не могло случиться там, у монахинь! Ведь она же не какая-нибудь скотница, которая ложится под забором. Ты должна сообразить, что она не могла видаться с этим человеком или разговаривать с ним много раз — все это, разумеется, пройдет, это только блажь молоденькой девушки! Богу известно, мне тяжело и больно видеть, что она так горюет, но ты должна согласиться, что со временем все это должно пройти…
Жизнь, говоришь ты, и честь… Здесь, в своем собственном доме, я уж сумею уберечь мою девочку. И я не думаю, чтобы какая-либо девушка из хорошего рода и воспитанная в христианском духе и в честных обычаях, могла так скоро расстаться с честью или с жизнью! Э! Об этом люди сочиняют песни, но мне думается, что когда мужчина или девушка впадают в искушение сделать что-нибудь подобное, то они слагают об этом песню и утешаются этим, но не совершают этого на самом деле!.. Ты сама… — сказал он и остановился перед женою. — Был ведь другой человек, за которого тебе больше хотелось выйти замуж, когда нас с тобою соединяли навеки. Как ты думаешь, какова была бы твоя судьба, если бы твой отец предоставил тебе решать в этом деле?..
Теперь Рагнфрид побледнела как смерть.
— Иисус, Мария! Кто сказал тебе?..
— Сигюрд из Лоптсгорда говорил кое-что об этом… когда мы только что переехали сюда, в долину, — сказал Лавранс. — Но ответь мне на мой вопрос: думаешь ли ты, что была бы счастливее, если бы Ивар отдал тебя в жены тому человеку?
Жена стояла, низко опустив голову.
— Тот человек, — почти неслышно отвечала она, — не хотел брать меня в жены! — По телу ее пробежала дрожь, она ударила по воздуху кулаком.
Тогда муж бережно положил руку ей на плечи.
— Так, значит, вот что? — спросил он, ошеломленный, и в голосе его зазвучало глубокое и горестное удивление. — Так, значит, вот что… Все эти годы… ты о нем горевала, Рагнфрид?
Она вся дрожала крупной дрожью, но не говорила ни слова.
— Рагнфрид… — спросил он тем же голосом, — но после… когда умер Бьёргюльф… и потом… когда ты… когда ты хотела… чтобы я был таким с тобой… каким я не мог быть… ты думала тогда о другом? — прошептал он, испуганный, смущенный и страдающий.
— Как ты можешь так думать? — прошептала она, чуть не плача.
Лавранс прижался лбом ко лбу жены и тихо покачал головой.
— Я не знаю. Ты такая странная… Странно все, что ты говорила сегодня вечером. Я испугался, Рагнфрид. Я, вероятно, мало что понимаю в женской душе…
Рагнфрид слабо улыбнулась и обвила его шею руками.
— Видит Бог, Лавранс… Я жадно просила твоей любви потому, что любила тебя больше, чем нужно человеческой душе! И я так ненавидела другого, что чувствовала, как дьявол радуется этому!
— Я хорошо к тебе относился, жена моя, — тихо сказал Лавранс и поцеловал ее, — от всего сердца! Ты ведь знаешь это? И мне кажется, что нам с тобою хорошо было вместе… Рагнфрид?
— Ты был лучшим из мужей, — сказала она, всхлипнув, и прижалась к нему, пряча лицо у него на груди. Он крепко обнял ее.
— Сегодняшнюю ночь я охотно проспал бы с тобою, Рагнфрид! И если бы ты была со мною такою, как в былые дни, то я бы уже не был… таким дураком!..
Жена застыла в его объятиях, слегка отстранившись от него.
— Теперь пост, — тихо сказала она со странной суровостью.
— Это так. — Муж усмехнулся. — Мы с тобою, Рагнфрид, соблюдали все посты и старались во всем жить по заповедям Божьим. А теперь мне почти кажется… Мы, может быть, были бы счастливее, если бы у нас было больше в чем каяться…
— Ты не должен говорить так, — с отчаянием сказала жена и сжала его виски своими худыми руками. — Ты ведь знаешь, я хочу, чтобы ты делал только то, что самому тебе кажется правильным.
Он еще раз прижал ее к себе, громко застонав.
— Помоги ей, Боже! Помоги, Боже, всем нам, моя Рагнфрид!.. Я устал, — сказал он, отпуская жену. — Ты, вероятно, тоже пойдешь теперь на покой?
Он остался стоять у двери, ожидая, пока Рагнфрид заглушит огонь в очаге, задует маленькую железную лампадочку у ткацкого станка и затушит тлеющий фитилек. Вместе прошли они под дождем к главному дому.
Лавранс занес уже ногу на ступеньку лестницы, ведущей в верхнюю горницу, но вдруг опять повернулся к жене, все еще стоявшей в дверях сеней. Он еще раз напоследок горячо прижал ее к себе и поцеловал в темноте. Потом перекрестил ее и пошел наверх.
Рагнфрид скинула с себя платье и забралась в постель. Некоторое время она лежала, прислушиваясь к шагам мужа в верхней горнице над собою, потом наверху заскрипела кровать и все стихло. Рагнфрид прижала свои худые руки к увядшей груди.
«Да помоги мне Бог! Что же я за женщина, что же я за мать! Скоро я буду уже старухой! А между тем я все та же, что и прежде!» Она больше уже не выпрашивает его любви, как тогда, когда они были молоды, когда она так бурно и настойчиво умоляла этого человека, который замыкался в себе, стеснялся и стыдился, если она была страстной, и становился холодным, если ей хотелось дать ему больше, чем он получал по праву мужа! Так это было, и так она беременела раз за разом, унижаясь, обезумев от стыда, что не может удовлетвориться его тепловатыми супружескими ласками. Правда, когда она нуждалась в доброте и нежности, муж так много умел дать ей — его неустанная нежная заботливость о ней, когда она болела и страдала, росой падала на ее пылающее сердце. Он охотно брал на себя и нес ее бремя, но чем-то из своего не хотел делиться с нею. Она так любила своих детей, что у нее как будто сердце вырывали из груди каждый раз, когда она теряла одного из них Боже, Боже, что же она за женщина, если даже среди этих мук была в состоянии вкушать каплю услады, видя, что он принимает так близко к сердцу ее скорбь и несет ее вместе со своим собственным горем!
Кристин… Она охотно пошла бы в огонь за свою дочь — они не верят этому, ни Лавранс, ни дочь, но это так! И все-таки сейчас она чувствовала к дочери гнев, похожий на ненависть: затем лишь, чтобы забыть свое горе из-за горя своего ребенка, мог он отдаться любви к жене сегодня вечером…
Рагнфрид не смела встать, потому что не знала, спит ли Кристин. Но она неслышно поднялась на колени и, припав головой к доске в ногах кровати, попробовала молиться. За дочь, за мужа и за самое себя. И пока холод мало-помалу охватывал ее коченеющее тело, она снова пустилась мысленно в одно из своих, столь ей знакомых, ночных странствований, стараясь проложить дорогу в обитель мира для своего сердца…
III
Снег лежал высоко в горах, на заросшем лесом западном склоне долины. В эту лунную ночь весь мир был белым. Белые горные хребты вздымались, волна за волною, под бледно-синим, с редкими звездами, небом. Даже тени, ложившиеся от скал и пиков на снежные равнины, казались удивительно легкими и светлыми, потому что месяц плыл так высоко.
Ниже, по склону долины, стоял причудливый лес, белый от снега и инея, окружая, белые поляны усадеб с мелкой россыпью плетней и домов. Но на самом дне долины тени сгущались в темноту.
Фру Осхильд вышла из хлева, затворила за собою дверь и постояла немного на снегу. Весь мир белый, а еще остается больше трех недель до Рождества. Мороз на святого Клемента — значит, зима пришла уже по-настоящему! Да-а, так бывает в неурожайные годы…
Старуха тяжело вздохнула — лицом к лицу с пустыней. Опять зима, холод и одиночество… Потом подняла подойник и фонарь и пошла к дому. Еще раз окинула взором долину.
Четыре черные точки появились из лесу на склоне долины; на полпути отсюда. Четыре всадника — острие копья блеснуло при свете месяца. Они медленно подвигались вверх. Никто еще не проезжал здесь с тех пор, как выпал снег. Не сюда ли они едут?..
Четыре вооруженных всадника… Никто из мирных посетителей фру Осхильд не стал бы ехать к ней в сопровождении стольких людей. Она подумала про сундук с добром, с имуществом ее и Бьёрна. Не спрятаться ли ей в сарае?..
Она окинула взглядом зимнюю пустыню, окружавшую ее. Затем вошла в дом. Две старые собаки, лежавшие перед огнем, стучали хвостами по дощатому полу. Молодых собак Бьёрн взял с собою в горы.
Осхильд раздула угли в печи и положила сверху дров, наполнила снегом чугунок и подвинула его к огню. Процедила молоко в деревянную чашку и снесла ее в клеть в сенях.
Потом сняла грязную одежду из домотканой некрашеной шерсти, пропахшую хлевом, надела темно-синее платье и переменила холщовый головной платок на белую полотняную повязку, аккуратно расположив складки вокруг головы и шеи. Сняв мохнатые меховые сапоги, она надела башмаки с серебряными пряжками.
Затем начала прибирать в горнице — разгладила подушки и шкуры на постели, которую смял лежавший на ней днем Бьёрн, вытерла тряпкой длинный стол и поправила подушки на скамейках.
Фру Осхильд стояла у печки, мешая кашу на ужин, когда собаки подняли лай. Она услышала топот копыт во дворе, люди вошли в сени, и один из них толкнул копьем дверь. Осхильд сняла котелок с огня, оправила на себе платье, в сопровождении собак подошла к двери и открыла ее.
На дворе, озаренном луною, стояли трое молодых людей, держа под уздцы четырех покрытых инеем лошадей. А тот, кто вошел в сени, радостно закричал;
— Тетушка Осхильд, так это ты сама открываешь мне! Тогда я должен сказать: «Ben trouve!»
— Племянник, ты ли это? Тогда и я скажу тебе то же самое! Войди же в дом, пока я провожу твоих слуг на конюшню.
— Ты одна дома? — спросил Эрленд. Он пошел вместе с нею, пока она показывала дорогу слугам.
— Да, господин Бьёрн с работником нашим уехали в лес на санях, они должны были привезти для скота немного корму, что мы собрали в горах, — сказала Осхильд. — А служанки у меня нет, — смеясь добавила она.
Немного спустя четверо молодых людей сидели на скамейке спиной к столу и смотрели на старуху, неслышно и быстро хлопотавшую в горнице, чтобы накормить их ужином. Она накрыла стол скатертью, поставила на него зажженную свечу, принесла масла, сыру, медвежий окорок и высокую горку тонких лепешек. Из погреба под домом она принесла пива и меду, переложила кашу в красивую деревянную чашку и попросила садиться за стол и начинать.
— Этого слишком мало для вас, молодых людей, — сказала она смеясь. — Придется сварить вам еще котелок каши. Завтра вам будет угощение получше — зимою я запираю поварню, кроме тех дней, когда пеку хлеб или варю пиво. Нас немного в доме, а я, племянник, начинаю стареть!
Эрленд засмеялся, покачав головой. Он заметил, что его слуги вели себя очень вежливо и почтительно по отношению к этой старухе, чего он никогда не замечал за ними.
— Ты удивительная женщина, тетушка! Мать была на десять лет моложе, чем ты сейчас, и все-таки, когда мы были у тебя в последний раз, она выглядела старше, чем ты сегодня!
— Да, молодость быстро сошла с Магнхильд, — тихо сказала фру Осхильд. — Откуда ты сейчас приехал? — спросила она немного спустя.
— Я жил некоторое время в одной из усадеб к северу отсюда, в Лешья, — сказал Эрленд. — Я нанял себе там помещение. Не знаю, можешь ли ты угадать, какое у меня здесь дело, в этих краях?
— Ты хочешь сказать, знаю ли я, что ты сватался к дочери Лавранса, сына Бьёргюльфа, в Йорюндгорде? — спросила фру Осхильд.
— Да, — сказал Эрленд, — я попросил ее руки самым благородным и честным образом, и Лавранс, сын Бьёргюльфа, отказал наотрез. Теперь, раз Кристин и я не хотим, чтобы нас принудили разлучиться, я не вижу другого выхода, как только увезти ее силой… Я… Я посылал соглядатая и долину и знаю, что мать ее должна была поехать в Сюндою к празднику святого Клёмента и остаться там на некоторое время, а Лавранс с другими мужчинами уехал на мыс в Рэумсдал, чтобы перевезти в Силь товары, закупленные на зиму.
Фру Осхильд помолчала немного.
— Этот выход, Эрленд, тебе бы лучше оставить, — сказала она. — И не думаю я, чтобы девушка последовала за тобою добровольно, а ты ведь не станешь применять насилие!
— Нет, она поедет. Мы много раз говорили с нею об этом, она сама просила меня, чтобы я увез ее.
— Как, Кристин?.. — воскликнула фру Осхильд. Потом засмеялась. — Но ты все же не надейся, что девушка поедет с тобою, когда ты явишься и захочешь поймать ее на слове.
— Поедет! — сказал Эрленд. — И вот я подумал, тетушка, не пошлешь ли ты кого-нибудь в Йорюндгорд и не пригласишь ли Кристин приехать погостить у тебя — так, на недельку, пока родителей нет дома? Тогда мы успели бы доехать до Хамара раньше, чем кто-нибудь заметит ее отсутствие! — объяснил он.
Фру Осхильд ответила, посмеиваясь:
— А ты подумал о том, что мне с Бьёрном придется отвечать, когда приедет Лавранс и потребует от нас отчета о своей дочери?
— Да, — сказал Эрленд. — Нас было четверо вооруженных людей, а девушка последовала за нами по доброй воле.
— Я не стану пособлять тебе в этом деле, — с жаром сказала фру Осхильд. — Лавранс был нашим верным другом в течение многих лет, и он и жена его — достойные люди, и я не хочу помогать обманывать их и бесчестить. Оставь в покое девушку, Эрленд! Не пора ли уже, чтобы твои родичи прослышали о других твоих подвигах, помимо разъездов взад и вперед через границу с похищенными женщинами?..
— Нам нужно поговорить об этом наедине, тетушка, — коротко сказал Эрленд.
Фру Осхильд взяла свечу, прошла в клеть и заперла за сотою дверь. Она села на ларь с мукой; Эрленд стоял, засунув руки за кушак, и смотрел на Осхильд сверху вниз.
— Ты можешь еще сказать Лаврансу, сыну Бьёргюльфа, что отец Ион в Гердарюде обвенчал нас перед тем, как мы поехали дальше, в Швецию, к фру Ингебьёрг, дочери Хокона.
— Так, — сказала фру Осхильд. — А ты уверен, что фру Ингебьёрг хорошо примет вас, когда вы явитесь к ней?
— Я говорил с нею в Тюнсберге, — сказал Эрленд. — Она приветствовала меня как дорогого родича и благодарила за то, что я предложил ей свою службу здесь или в Швеции. А Мюнан пообещал мне дать письмо к ней.
— Кроме того, тебе хорошо известно, — сказала фру Осхильд, — что если ты и найдешь священника, который обвенчает вас, то все же Кристин потеряет все права на наследство после смерти своего отца. И ее дети не будут твоими законными наследниками. И сомнительно, чтобы ее считали твоей законной женой!
— Может быть, здесь, в Норвегии! Это тоже одна из причин, почему я бегу в Швецию. Ее предок Лаврентиус Лагман, никогда может и не был женат на девице Бенгте, — ведь они так и не получили согласия ее брата. И все-таки ее считали женой…
— У них не было детей, — сказала фру Осхильд. — Неужели ты думаешь, что мои сыновья не протянут рук к наследству после тебя, если Кристин останется вдовою с детьми и можно будет оспаривать законность их рождения?
— Ты несправедлива к Мюнану, — сказал Эрленд. — Я мало знаю других твоих детей — у тебя есть причины осуждать их, это мне известно! Но Мюнан был всегда моим верным родичем — он очень бы хотел, чтобы я женился; он был моим сватом у Лавранса. Но, кроме того, я могу узаконить наших с нею детей и дать им свое имя…
— Этим самым ты заклеймить их мать названием любовницы, — сказала фру Осхильд. — Но я не могу понять, как такой тихий и скромный человек, как Ион, сын Хельге, решается навлечь на себя гнев епископа, незаконно повенчав тебя!
— Я исповедался перед ним этим летом, — глухо сказал Эрленд. — И тогда он обещал мне обвенчать — нас, если не будет другого выхода!
— Ах, так, — сказала фру Осхильд. — Тогда ты взял на душу тяжелый грех, Эрленд! Кристин хорошо жилось дома у отца с матерью; было решено, что ее выдадут замуж за прекрасного и достойного человека из хорошего рода.
— А Кристин сама рассказывала мне, — промолвил Эрленд, — будто ты говорила о том, что мы с ней вполне подошли бы друг к другу. И что Симон, сын Андреса, не муж для нее.
— Ах, я говорила, я говорила! — оборвала его тетка. — Мало ли что я говорила в свое время!.. Не могу я понять, как это ты так легко добился своего у Кристин! Вы ведь не могли так уж часто встречаться. И никогда бы я не поверила, что эту девушку легко покорить…
— Мы встречались в Осло, — сказал Эрленд. — Потом она гостила у своего дяди в Гердарюде. Она выходила ко мне в лес. — Он опустил глаза и сказал очень тихо:
— Я бывал с нею там наедине и владел ею…
Фру Осхильд вскочила на ноги. Эрленд еще ниже опустил голову.
— И после этого… после этого она осталась твоим другом? — недоверчиво спросила Фру Осхильд.
— Да, — Эрленд улыбнулся слабой, трепетной улыбкой. — Мы дружили с тех пор. И ей не так уж тяжело это было… Но она ни в чем не виновата! Тогда-то она и пожелала, чтобы я увез ее, — ей не хотелось возвращаться к своим родным…
— Но ты этого не хотел?
— Нет, я хотел попытаться получить ее в жены с согласия ее отца!
— И давно это было? — спросила фру Осхильд.
— Год тому назад, около дня святого Лавранса, — ответил Эрленд.
— Ты не очень спешил со сватовством, — сказала тетка.
— Она не была свободна от прежнего обручения, — отвечал Эрленд.
— А после этого ты не бывал с нею? — спросила Осхильд.
— Нам удалось устроить так, что мы несколько раз встречались… — По лицу Эрленда снова проскользнула та же нерешительная улыбка. — В одном из городских домов…
— Боже ты мой! — сказала Осхильд. — Я помогу тебе и ей чем только смогу! Я понимаю, Кристин будет слишком тяжело жить у родителей с такой ношей. А другого ничего не произошло?
— Нет, насколько я знаю, — коротко сказал Эрленд.
— Подумал ли ты о том, — спросила фру Осхильд немного спустя, — что у Кристин есть друзья и родные по всей долине?
— Придется ехать тайком, насколько возможно, — сказал Эрленд. Поэтому важно поскорее отправиться в путь, чтобы уехать подальше, прежде чем вернется её отец. Ты должна одолжить нам свои сани, тетушка.
Осхильд пожала плечами.
— И еще ее дядя в Скуге… А вдруг он прослышит, что ты празднуешь свадьбу с его племянницей в Гердарюде?
— Осмюнд замолвил за меня слово перед Лаврансом, — смазал Эрленд. — Конечно, он не может быть соучастником, это так, но он, верно, закроет глаза; придется приехать к священнику ночью и отправиться дальше в путь тоже ночью. И я думаю, что Осмюнд впоследствии объяснит Лаврансу, что такому богобоязненному человеку, как он, не подобает разлучать нас, раз мы обвенчаны священником, — лучше уж дать свое согласие, и тогда мы станем законными супругами. Ты должна сказать ему то же самое. Пусть он назначает какие угодно условия для примирения между нами и потребует такую пеню, какую сочтет достойной!
— Я не думаю, чтобы Лаврансу, сыну Бьёргюльфа, можно было советовать в таком деле, — сказала фру Осхильд. — Видит Бог и святой Улав, не нравится мне это дело, племянник! Но я понимаю, что это последний выход, к которому ты можешь прибегнуть, если хочешь исправить зло, причиненное тобою Кристин! Я завтра сама поеду в Йорюндгорд, если ты дашь мне с собою одного из твоих слуг; я могу попросить Ингрид, что живет здесь выше нас на горе, присмотреть пока за моими коровами.
Фру Осхильд приехала в Йорюндгорд на следующий вечер, как раз когда лунный свет боролся с последними отблесками дня. Она сразу увидела, как побледнела Кристин и как впали ее щеки, когда девушка вышла на двор встречать гостью.
Старуха сидела у печки и играла с двумя младшими девочками. Украдкою она бросала испытующие взгляды на Кристин, которая накрывала на стол. Очень та похудела и присмирела. Она и всегда была тихой, но теперь стала какой-то по-иному молчаливой. Фру Осхильд угадывала то душевное напряжение и постоянное упорство, которые скрывались за этим.
— Вы, вероятно, слышали, — сказала Кристин, подходя к ней, — о том, что произошло здесь осенью?
— Да, что мой племянник сватался за тебя?
— Помните ли, — спросила Кристин, — как вы однажды сказали, что мы с ним подошли бы друг другу. Но только он слишком богат и родовит для меня?
— Я слышала, что Лавранс другого мнения, — сухо сказала фру Осхильд.
Глаза Кристин блеснули, и она слегка улыбнулась. «Да, она-то достаточно для него хороша», — подумала фру Осхильд. Как ни неприятно, но придется сделать, как просит Эрленд, и протянуть ему руку помощи.
Кристин приготовила для гостьи постель в кровати родителей, и фру Осхильд попросила молодую девушку лечь спать месте с нею. Когда они улеглись и в комнате стало тихо, фру Осхильд рассказала о цели своего приезда.
Странная тяжесть легла ей на сердце, когда она увидела, что девочка как будто вовсе не думает о том горе, которое причинит своим родителям. «Я все-таки прожила с Бордом в горе и муках свыше двадцати лет, — подумала фру Осхильд. — Но, видно так бывает со всеми нами!» Казалось, Кристин даже не замечала, как сильно сдала Ульвхильд за эту осень. Осхильд думалось, что, пожалуй, Кристин никогда уже больше не увидит в живых своей сестрички! Но она ничего об этом не сказала. Пожалуй, чем дольше Кристин сможет сохранять эту дикую и самоуверенную радость, тем лучше.
Кристин встала и в темноте собрала все свои украшения в маленький ларчик, который и взяла к себе в постель. Тут фру Осхильд все-таки сказала:
— Как-никак, а мне кажется, Кристин, что было бы лучше, если бы Эрленд приехал сюда по возвращении твоего отца и чтобы он открыто признался, что причинил тебе большое зло, и отдал бы все на волю Лавранса.
— Я думаю, что тогда отец убил бы Эрленда, — сказала Кристин.
— Лавранс не сделал бы этого, если бы Эрленд отказался поднять меч на своего тестя, — ответила фру Осхильд.
— Я не хочу, чтобы Эрленд подвергался такому унижению, — сказала Кристин. — Я не хочу, чтобы отец знал, что Эрленд тронул меня до того, как просил благородно и честно моей руки.
— А ты думаешь, Лавранс меньше разгневается, — спросила Осхильд, — когда узнает, что ты бежала с Эрлендом из дому, и думаешь, ему легче будет перенести это? Ведь ты будешь по закону считаться просто любовницей Эрленда, пока живешь с ним без согласия твоего отца на ваш брак!
— Это уж другое дело, — сказала Кристин, — буду ли я любовницей Эрленда, раз он не мог получить меня в жены законным путем!
Фру Осхильд замолчала. Она думала; как-то она встретится с Лаврансом, сыном Бьёргюльфа, когда тот приедет домой и узнает, что дочь его похищена.
Тогда Кристин сказала:
— Я понимаю, фру Осхильд, что кажусь вам дурной дочерью. Но с тех самых пор, как отец вернулся с тинга, так уж пошло у нас в доме, что каждый день был мукою и для него и для меня. Для всех будет лучше, если теперь все это кончится.
Они выехали из Йорюндгорда рано утром на следующий День и приехали в Хэуг вскоре после полудня. Эрленд встретил их во дворе, ii Кристин бросилась в его объятия, не обращая внимания на слугу, который сопровождал их с фру Осхильд.
Войдя в дом, Кристин поздоровалась с Бьёрном, сыном Гюннара, а потом с двумя другими слугами Эрленда, как будто хорошо знала их. Фру Осхильд не могла приметить и тени того, чтобы она стеснялась или боялась. А после, когда все сидели за столом и Эрленд излагал свой план, Кристин тоже вставляла слова в общую беседу и давала советы о выборе дороги: им надо бы выехать из Хауга на следующий вечер попозже, чтобы приехать к ущелью Рост, когда месяц уже зайдет, и проехать в темноте через Силь и мимо Лоптсгорда, а оттуда вверх, вдоль реки Отта, до моста, и но западному берегу Отты и Логена окольными дорогами, через пустынную местность, покуда только выдержат лошади. Дневную пору нужно будет переждать на одном из весенних сетеров, лежащих на поросших лесом склонах. «Потому что на протяжении всего округа тинга Холледис мы можем натолкнуться на людей, знающих меня!»
— А ты подумала о корме для лошадей? — спросила фру Осхильд. — Вы не можете воровать у людей сено на весенних сетерах в такой неурожайный год, — если там вообще есть сено, — а ты знаешь, что в этом году ни у кого в нашей долине не найдется корма на продажу?
— Я думала об этом, — отвечала Кристин. — Вы должны одолжить нам корма для лошадей и еды на три дня. И по этой причине тоже нам не следует ехать всем вместе, а то будет слишком много народу — пусть Эрленд пошлет Иона обратно в Хюсабю. В Трондхеймской области год был более урожайным, и, наверное, можно будет перевезти через горынесколько возов до Рождества. В южной части прихода живет бедный народ, и мне очень бы хотелось, фру Осхильд, чтобы вы помогли им милостыней от моего с Эрлендом имени.
Бьёрн разразился до странности невеселым хохотом. Фру Осхильд покачала головой. Но слуга Эрленда Ульв поднял смуглое мужественное лицо и взглянул на Кристин с особой, дерзкой улыбкой:
— В Хюсабю никогда ничего не бывает в изобилии, Кристин, дочь Лавранса, ни в хороший, ни в плохой год. Но возможно, что все пойдет по-иному, когда вы вступите в управление поместьем. Судя по вашим речам, вы как раз такая хозяйка, какую нужно Эрленду.
Кристин спокойно кивнула ему головой и продолжала, что нужно будет, насколько возможно, держаться в стороне от проезжей дороги. И, по ее мнению, неразумно делать путь через ямар. Эрленд заметил на это, что там ведь находится Мюнан — надо взять письмо к герцогине.
— Тогда пусть Ульв отделится от нас у Фагаберга и едет к господину Мюнану, а мы тем временем проедем к западу от озера Мьёсена прямиком через Ланд и обходными путями, через Халланд, вниз, к долине Хакедал. Оттуда, как я слышала от дяди, кажется, идет пустынная дорога на юг, к Маргретадалу. Будет неблагоразумно ехать через Рэумарике нынче, когда в Дюфрине станут торжественно справлять свадьбу, — сказала она смеясь.
Эрленд подошел к ней сзади и обнял ее за плечи, а она откинулась назад и прижалась к нему, не обращая никакого внимания на всех присутствовавших, которые смотрели на это. Фру Осхильд сказала в сердцах:
— Никто бы не поверил, что ты никогда раньше не бегала из дому!
А Бьёрн опять захохотал.
Немного погодя фру Осхильд поднялась, чтобы идти в поварню готовить и затопить очаг, потому что слуги Эрленда должны были там ночевать. Она попросила Кристин лечь с ней.
— Чтобы я могла поклясться Лаврансу, сыну Бьёргюльфа, что вы ни на миг не оставались наедине в моем доме! — сердито сказала она.
Кристин засмеялась и пошла с нею. Вскоре к ним туда прибрел и Эрленд. Он придвинул к очагу треногий табурет и уселся на него, мешая женщинам работать. Он хватал Кристин всякий раз, когда та, поглощенная работой, пробегала мимо. Наконец он привлек ее к себе на колени.
— Правду сказал Ульв, что ты такая хозяйка, какую мне нужно!
— О да! — сердито смеясь, сказала Осхильд. — С нею тебе повезло. В этом безумном предприятии она может все потерять — ты же почти ничем не рискуешь.
— Это правда, — сказал Эрленд. — Но ведь я доказал, что хотел получить ее в жены законным образом. Не будь же такой сердитой, тетушка Осхильд!
— Как же мне не сердиться? — сказала фру Осхильд. — Только ты привел в порядок свои дела, как снова устраиваешь все так, что тебе приходится опять от всего убегать с женщиной!
— Не забывай, тетя, — сказал Эрленд, — всегда бывало так: не самые плохие из мужчин попадали в переделку из-за женщин — об этом говорят все саги…
— Господи помилуй, — сказала Осхильд. Лицо ее помолодело и стало ласковым. — Эти слова я и раньше слышала, Эрленд! — Она обхватила его голову и потрепала за волосы.
В это мгновение Ульв распахнул дверь и захлопнул ее за собою.
— Сюда приехал гость, Эрленд… которого тебе, пожалуй, меньше всего хотелось бы видеть!
— Это Лавранс, сын Бьёргюльфа? — спросил Эрленд и вскочил на ноги.
— Хорошо бы, если так! — сказал Ульв. — Это Элина, дочь Орма!
Кто-то дернул дверь снаружи и отворил ее; вошедшая женщина оттолкнула Ульва и вышла вперед на свет. Кристин взглянула на Эрленда. Сперва он как-то поблек и осунулся, но потом выпрямился, и лицо его густо покраснело.
— Откуда тебя дьявол принес, что тебе тут надо?
Фру Осхильд выступила вперед и сказала:
— Пойдемте со мною в горницу. Элина, дочь Орма; в нашем доме все-таки настолько соблюдаются приличия, что мы не принимаем гостей на кухне!
— Я не жду, фру Осхильд, — отвечала та, — чтобы родичи Эрленда встречали меня как гостью! Ты спросил, откуда я приехала? Я приехала, как ты сам мог догадаться, из Хюсабю. Поклон тебе от Орма и Маргрет — они здоровы.
Эрленд не отвечал.
— Услышав, что ты поручил Гиссюру, сыну Арифинна, собрать денег и что снова намереваешься ехать на юг, — продолжала она, — я подумала, что на этот раз ты, вероятно, остановился у своих родных в Гюдбрандсдале. Я знала, что ты засылал сватов к дочери их соседей.
Она в первый раз поглядела на Кристин и встретилась взглядом с девушкой. Кристин была очень бледна, но смотрела на Элину спокойно и испытующе.
Ничто не могло бы поколебать Кристин в ее спокойствии. Она сразу же поняла это, как только услышала, кто приехал; именно эту мысль она постоянно гнала от себя; ее хотела она заглушить с упорством, нетерпением и беспокойством; все время старалась она не думать о том, вполне ли Эрленд освободился от своей прежней любовницы. А теперь ее застигли врасплох, бесполезно было дольше бороться. Но она просила пощады.
Кристин видела, что Элина, дочь Орма, красива. Она была уже не молода, но все же красива, а когда-то, должно быть, была даже ослепительно прекрасна. Она отбросила назад капюшон плаща; голова у нее была правильной, округлой формы, с резкими чертами лица, с чуть выступавшими скулами, но ясно было всякому, что она когда-то была красавицей, головной платок покрывал у нее только затылок; говоря, Элина заправляла под платок со лба блестящие, как золото, волнистые волосы. Кристин ни у одной женщины не видала таких больших глаз; они были темно-карие, круглые, жестокие, но под тонкими, черными как смоль бровями и длинными ресницами они были изумительно прекрасны, особенно при этих золотистых волосах. Кожа и губы у нее обветрились от езды по морозу, но это ее не очень портило — настолько она была красива. На ней была тяжелая, неуклюжая дорожная одежда, но Элина держала себя так, как только это может делать женщина, полная гордой уверенности в своей телесной красоте. Она была, пожалуй, не такого высокого роста, как Кристин, но держалась прямо и гордо, отчего выглядела выше гибкой и юной телом девушки.
— Она все время жила у тебя в Хюсабю? — тихо спросила Кристин.
— Я не жил в Хюсабю, — коротко сказал Эрленд и снова покраснел. — Я провел почти все лето в Хестнесе.
— Вот какую весть я хотела передать тебе, Эрленд, — сказала Элина. — Тебе уже не надо больше искать пристанища у своих родичей и испытывать их гостеприимство из-за того, что я веду твое хозяйство. Нынче осенью я овдовела.
Эрленд стоял неподвижно.
— Я не просил тебя в прошлом году приезжать и хозяйничать в Хюсабю, — с трудом выговорил он.
— Я узнала, что все пришло у тебя в упадок, — сказала Элина. — А я еще сохранила к тебе столько расположения с прежних лет, Эрленд, чтобы считать себя обязанной позаботиться о твоем благополучии, хотя, видит Бог, ты нехорошо поступил с нашими детьми и со мною!
— Для детей я сделал все, что мог, — сказал Эрленд. — И ты отлично знаешь, что я только из-за них терпел тебя в Хюсабю! Ты, конечно, не станешь утверждать, что приносила этим пользу им или мне, — сказал он, презрительно улыбаясь. — Гиссюр справился бы с хозяйством и без твоей помощи.
— Да, ты всегда так доверялся Гиссюру, — сказала Элина и тихо засмеялась. — Но вот что, Эрленд, отныне я свободна. И если ты хочешь, то можешь теперь исполнить то обещание, что когда-то дал мне.
Эрленд молчал.
— Помнишь ли ту ночь, — спросила Элина, — когда я родила тебе сына? Тогда ты обещал жениться на мне после смерти Сигюрда.
Эрленд провел рукою по мокрым от пота волосам.
— Да, я помню это, — сказал он.
— Сдержишь ты теперь свое слово? — спросила Элина.
— Нет, — сказал Эрленд.
Элина, дочь Орма, взглянула на Кристин, улыбнулась и кивнула головой. Лотом стала смотреть на Эрленда.
— Этому минуло уже шесть лет, Элина! — сказал он. — С того времени мы жили год за годом как два грешника в аду.
— Ну, пожалуй, не только так! — сказала она с прежней улыбкой.
— Прошли годы и годы с тех пор, как между нами было что-нибудь другое! — в изнеможении сказал Эрленд, — Детям это не поможет! Ты знаешь… ты знаешь, что я почти не в силах находиться с тобой в одной горнице, — едва не закричал он.
— Я этого не замечала, когда ты этим летом жил дома, — сказала Элина с многозначительной улыбкой. — Мы бывали тогда и не врагами… иногда!
— Если ты считаешь, что мы были друзьями, то на здоровье! — устало сказал Эрленд.
— Вечно, что ли, вы будете стоять! — проговорила фру Осхильд. Она наложила кашу из котла в две большие деревянные чашки и подала одну из них Кристин. Девушка приняла ее. — Неси ее в горницу! А ты, Ульв, возьми другую. Поставьте их на стол; так или иначе, а ужинать надо!
Кристин и Ульв вышли, неся чашки. Фру Осхильд сказала двум оставшимся:
— Идите и вы, нечего вам тут стоять и лаяться!
— Лучше нам с Элиной договориться друг с другом до конца теперь же, — сказал Эрленд.
Фру Осхильд ничего на это не ответила и ушла.
В горнице Кристин накрыла на стол и принесла из погреба пива. Она сидела на внешней скамейке, прямая, как свеча, со спокойным лицом, — но ничего не ела. Ни у Бьёрна, ни у слуг Эрленда тоже не было особенной охоты есть. Ели только работник Бьёрна и тот слуга, что приехал с Элиной. Фру Осхильд села к столу и поела немного каши. Никто не говорил ни слова.
Спустя долгое время вошла Элина — одна. Фру Осхильд указала ей место между собою и Кристин; Элина села и начала есть. Время от времени по лицу ее пробегала затаенная усмешка, и она косилась в сторону Кристин.
Немного спустя фру Осхильд прошла в поварню. Огонь в очаге почти уже догорел. Эрленд сидел около, на табурете, согнувшись и уронив голову на руки.
Фру Осхильд подошла и положила руку ему на плечо. — Господи прости, Эрленд, как ты довел до этого?..
Эрленд поднял голову; лицо его было обезображено страданием.
— Она беременна, — сказал он и закрыл глаза.
Лицо фру Осхильд вспыхнуло, и она крепко стиснула его плечо.
— Которая из двух? — грубо и презрительно спросила она.
— Но это не мой ребенок, — сказал Эрленд по-прежнему угасшим голосом. — Да ты, конечно, не поверишь мне — наверное, никто не поверит… — И он снова поник.
Фру Осхильд присела на край очага перед Эрлендом.
— Постарайся взять себя в руки, Эрленд! Не так-то легко поверить тебе в этом деле! Клянешься ли ты, что это не твой ребенок?
Эрленд поднял к пей свое измученное лицо.
— Как Бог свят, как я нуждаюсь в его милосердии… как я надеюсь… надеюсь, что Бог утешил мою мать на небесах за все ее страдания на земле, — я не трогал Элины с тех пор, как увидел Кристин в первый раз! — Он громко выкрикнул эти слова, так что фру Осхильд зашикала на него.
— Тогда, мне кажется, это не такое уж большое несчастье. Ты должен узнать, кто отец, и заплатить ему за брак с нею.
— Я думаю, что Гиссюр, сын Арифинна, мой управитель в Хюсабю, — устало сказал Эрленд. Мы говорили с ним об этом прошлой осенью — и позже тоже… Ведь смерть Сигюрда ожидалась уже давно. Он соглашался взять ее в жены, когда она овдовеет, если я дам ей приличное приданое…
— Ну и что же? — сказала фру Осхильд.
— Но она отказывается и клянется, что не хочет его в мужья. Она хочет указать на меня, как на отца ребенка. И если даже я поклянусь, что это не правда, то разве, по-твоему, не подумают, что я даю ложную клятву?..
— Ты должен суметь отговорить ее от этого, — сказала фру Осхильд. — Теперь у тебя нет другого выхода, как ехать с ней завтра же в Хюсабю. И там ты должен проявить всю свою твердость и решимость и устроить этот брак твоего управителя с Элиной!
— Да, — сказал Эрленд и, уронив голову на руки, громко зарыдал:
— Разве ты не понимаешь, тетя?.. Что, по-твоему, подумает Кристин?
Эрленд ночевал в поварне вместе со слугами. В горнице спала Кристин в одной постели с фру Осхильд, а Элина на другой кровати. Бьёрн ушел во двор и улегся в конюшне.
На другое утро Кристин пошла вместе с фру Осхильд в хлев. Потом Осхильд отправилась в поварню, чтобы приготовить завтрак, а Кристин принесла молоко в горницу.
На столе горела свеча. Элина была уже одета и сидела на краю своей кровати. Кристин тихо поздоровалась с нею, принесла миску и стала процеживать в нее молоко.
— Не дашь ли ты мне попить молока? — попросила Элина. Кристин взяла деревянный ковшик и протянула его Элине; та жадно начала пить, глядя на Кристин через край ковша.
— Так ты и есть та самая Кристин, дочь Лавранса, которая отняла у меня дружбу Эрленда? — сказала она, отдавая ковшик назад.
— Вы сами знаете, было ли что отнимать, — отвечала молодая женщина.
Элина закусила тубу.
— А что ты сделаешь, если надоешь Эрленду и он в один прекрасный день предложит тебе выйти замуж за своего работника? Ты и тогда исполнишь его желание?
Кристин не ответила, тогда Элина засмеялась и сказала:
— Я думаю, ты теперь исполняешь все его желания. Как ты думаешь, Кристин… Не разыграть ли нам в кости нашего мужа — нам, двум любовницам Эрленда, сына Никулауса? — Не получив ответа, она снова засмеялась и сказала:
— Или ты так проста, что станешь отрицать, что ты любовница?
— Перед тобою мне не пристало лгать, — сказала Кристин.
— Да это тебе не очень, бы и помогло, — отвечала Элина прежним тоном. — Я знаю молодца! Воображаю, каким петухом налетел он на тебя во второе же ваше свидание. Жалко мне тебя, красивое ты дитя!..
Щеки Кристин побелели. Ей стало противно до тошноты, и она сказала:
— Я не хочу говорить с тобою…
— Думаешь, он поступит с тобою лучше, чем со мною? — продолжала Элина. Тогда Кристин резко ответила:
— Уж я не стану жаловаться на Эрленда, как бы он ни поступил. Сама я вступила на опасную тропинку — и не буду сетовать и жаловаться, если она приведет к обрыву.
Элина помолчала немного. Потом сказала неуверенным голосом, с зардевшимся лицом:
— Я тоже была девушкой, Кристин, когда он взял меня, хотя семь лет называлась женою старого мужа. Но едва ли ты можешь понять, что это была за ужасная жизнь!
Кристин задрожала всем телом. Элина глядела на нее. Затем достала из своего дорожного ларца, стоявшего около нее на ступеньке кровати, небольшой рог. Сломав печать на нем, она тихо сказала:
— Ты молода, а я уже старуха, Кристин. Я знаю, что бесполезно бороться с тобою, теперь настало твое время! Не хочешь ли выпить со мною, Кристин?
Кристин не шевельнулась. Тогда Элина поднесла рог к губам. Кристин заметила, что она не пила. Элина сказала:
— Такую-то честь ты можешь оказать мне, чтобы выпить за мое здоровье… и обещать, что не будешь злой мачехой для моих детей?
Кристин взяла рог. В это мгновение Эрленд открыл дверь. Он постоял немного, глядя то на одну, то на другую женщину.
— Что это значит? — спросил он.
И Кристин ответила; голос ее звучал пронзительно и дико:
— Мы пьем за здоровье друг друга — мы, твои любовницы.
Он схватил Кристин за руку и отнял у нее рог.
— Молчи, — грубо сказал он. — Тебе нечего пить с нею!
— Почему бы нет? — сказала Кристин тем же тоном. — Она была такою же чистой, как и я, когда ты соблазнил ее!..
— Это она повторяла так часто, что, пожалуй, и сама тому поверила, — сказал Эрленд. — Помнишь, как ты заставила меня идти к Сигюрду с этой сказкой, а тот призвал свидетелей, подтвердивших, что он еще до того застал тебя с другим мужчиной?
Кристин отвернулась, бледная от отвращения. Элина густо покраснела: потом вызывающе сказала:
— Все же она, полагаю, не станет прокаженной, если выпьет со мною!
Эрленд гневно повернулся к Элине — и вдруг лицо его вытянулось и застыло; он охнул от ужаса.
— Господи Иисусе! — еле слышно произнес он. И схватил Элину за руку.
— Пей же тогда за нее! — сказал он жестоким и дрожащим голосом. — Пей сперва ты, тогда она выпьет с тобой!
Элина со стоном вырвалась от него. Пятясь, стала она отступать в глубь горницы. Эрленд следовал за нею.
— Пей! — сказал Эрленд. Он шел за Элиной, держа в руке кинжал, который выхватил из-за пояса. — Пей же напиток, который ты приготовила для Кристин!.. — схватил Элину за руку, подтащил к столу и насильно нагнул над рогом.
Элина вскрикнула и закрыла лицо рукой.
Эрленд отпустил ее и остановился дрожа.
— Я жила как в аду с Сигюрдом, — закричала она. — Ты, ты обещал… Но ты поступил со мною еще хуже, Эрленд!
Тогда Кристин выступила вперед и схватила рог.
— Одна из нас двоих должна выпить — ты не можешь владеть нами обеими!..
Эрленд отнял у Кристин рог и отшвырнул ее в сторону, так что она свалилась на пол у кровати фру Осхильд. Он силой пытался заставить Элину пить — стал коленом на скамье рядом с нею и, охватив ее голову рукой, старался влить напиток ей в рот.
Она протянула руку над его рукой, схватила со стола кинжал и ударила Эрленда. Удар разодрал на нем одежду и слегка оцарапал кожу. Тогда Элина повернула острие к себе и сейчас же бессильно опустилась, боком на колено Эрленда.
Кристин встала и подошла к ним. Эрленд держал Элину, голова у нее свешивалась назад через его руку. Она почти сейчас же начала хрипеть — захлебываться кровью, которая текла у нее изо рта. Она выплюнула много крови и сказала:
— Для тебя я приготовила… этот напиток… за все твои обманы… когда ты изменял мне…
— Приведи сюда тетку Осхильд, — тихо сказал Эрленд. Кристин стояла неподвижно.
— Она умирает, — сказал Эрленд тем же голосом.
— Тогда ей лучше, чем нам, — проговорила Кристин. Эрленд взглянул на нее, — отчаяние в его глазах смягчило ее. Она вышла из горницы.
— Что случилось? — спросила фру Осхильд, когда Кристин вызвала ее из поварни.
— Мы убили Элину, дочь Орма, — сказала Кристин. — Она умирает…
Фру Осхильд бросилась бежать. Но Элина скончалась, когда она переступала порог.
Фру Осхильд положила мертвую на скамейку, смыла кровь у нее с лица и прикрыла его головным полотняным платком. Эрленд стоял позади тела, прислонясь к стене.
— Знаешь, — сказала фру Осхильд, — хуже этого ничего не могло произойти!
Она подбросила в очаг хвороста и дров; потом сунула туда рог в самую середину и раздула огонь.
— Можешь ты поручиться за своих слуг? — спросила она.
— Думаю, что да — за Ульва и Хафтура… Иона и того, что приехал с Элиной, я мало знаю.
— Ты, конечно, понимаешь, — сказала фру Осхильд, — что если только обнаружится, что вы с Кристин встретились здесь и оставались наедине с Элиной, когда та умерла, то уж лучше бы ты дал Кристин выпить напиток Элины! А если еще заговорят о яде, то люди припомнят и то, в чем меня обвиняли раньше… Есть у нее какие-нибудь родичи или друзья?
— Нет, — глухо сказал Эрленд. — У нее никого не было, кроме меня!
— И все-таки, — продолжала фру Осхильд; — будет трудно скрыть все это и увезти незаметно тело без того, чтобы на тебя не пало самое ужасное подозрение!
— Она должна быть похоронена в освященной земле, — сказал Эрленд, — хотя бы это стоило мне Хюсабю. — Что ты скажешь на это, Кристин?
Кристин кивнула головой.
Фру Осхильд сидела молча. Чем больше она думала, тем невозможнее казалось ей найти какой-нибудь выход. В поварне сидело четверо слуг — если бы даже Эрленду и удалось заплатить им за молчание, если бы все они или хоть кто-нибудь из них, хотя бы слуга Элины, и согласился за деньги уехать из Норвегии, все-таки они никогда не были бы спокойны. А в Йорюндгорде знали, что Кристин была здесь; если Лавранс услышит об этом, то и представить себе нельзя, что он сделает! И потом: как увезти отсюда мертвую? Сейчас нечего было и думать о дороге на запад через горы; оставалась дорога к Рэумсдалу, или через горы в Трондхейм, или же на юг по долине. А если правда выйдет наружу, то все равно никто не поверит, даже если к их словам и отнесутся внешне с доверием.
— Я должна посоветоваться об этом с Бьёрном! — сказала она, поднявшись, и вышла из горницы.
Бьёрн, сын Поннара, выслушал рассказ жены, ни разу не изменившись в лице и не сводя глаз с Эрленда.
— Бьёрн, — в отчаянии сказала Осхильд, — кто-нибудь должен поклясться в том, что видел, как она сама наложила на себя руки!
Глаза Бьёрна стали медленно темнеть, и в них загорелся отблеск какой-то жизни; он взглянул на жену, и губы его скривились в улыбку:
— Ты хочешь сказать, что я должен быть этим человеком?
Фру Осхильд стиснула руки и протянула их к нему:
— Бьёрн, ты сам понимаешь, как это важно для них!
— А ты считаешь, что мое дело все равно уж пропащее? — медленно спросил он. — Или же ты считаешь, что во мне еще сохранилось так много от мужчины, каким я был когда-то, что я посмею принести ложную клятву, чтобы спасти этого юношу от гибели? Я, которого самого медленно топили все эти годы с той поры! Топили, говорю я! — повторил он.
— Ты говоришь это потому, что я состарилась, — прошептала Осхильд.
По горнице резко пронеслось рыдание Кристин. Она забилась было в угол около кровати фру Осхильд и сидела там неподвижная и безмолвная. Но теперь вдруг начала громко плакать. Как будто голос фру Осхильд обнажил ей сердце. Голос этот был полон воспоминаний о сладости любви; казалось, он впервые заставил Кристин полностью осознать, какая любовь была у нее и у Эрленда. Воспоминание о горячем и пылком счастье нахлынуло на нее и смыло все остальное — смыло жестокую ненависть и отчаяние минувшей ночи. Она знала только о своей любви и о воле выдержать все до конца.
Все трое взглянули на нее. Потом господин Бьёрн подошел к ней, взял ее за подбородок и посмотрел ей в глаза:
— Так ты, Кристин, говоришь, что она сделала это сама?
— Все, что вы слышали, правда, до последнего слова, — твердо сказала Кристин. — Мы угрожали ей, пока она это не сделала.
— Она готовила для Кристин более ужасную участь, — сказала Осхильд.
Господин Бьёрн отпустил девушку. Он подошел к телу, поднял его на руки, снес в ту кровать, где Элина спала прошлую ночь и положив лицом к стене, хорошенько покрыл одеялами.
— Иона и того слугу, которого ты мало знаешь, отошли домой в Хюсабю с известием, что Элина едет вместе с тобою на юг. Пусть они едут в обеденное время. Скажи, что женщины спят здесь, пусть они поедят в поварне. А потом переговори с Ульвом и Хафтуром. Грозила она и раньше покончить с собой? Так что ты мог бы представить свидетелей, если об этом будут спрашивать?
— Всякий, кто бывал у меня в усадьбе последние годы, что мы провели там вместе с нею, — устало сказал Эрленд, — может засвидетельствовать, что она грозила лишить себя жизни, а иногда и меня, когда я говорил, что хочу расстаться с нею.
Бьёрн грубо засмеялся:
— Я так и думал. Вечером мы оденем ее в дорожное платье и посадим в сани. Ты сядешь рядом с нею…
Эрленд пошатнулся:
— Я не могу!..
— Бог знает, много ли в тебе останется от мужчины, когда ты еще лет двадцать поживешь своим умом! — сказал Бьёрн. — Ну, а вожжи держать сможешь? Тогда я сяду с ней. Мы будем ехать ночами и по пустынным дорогам, пока не спустимся к Фруну. По такому морозу никто не разберет, как давно она умерла. Мы заедем в странноприимный дом к монахам в Руалстаде. Там мы с тобой засвидетельствуем, что вы поссорились, сидя позади меня в санях. Достоверно известно, что ты не хотел жить с нею после того, как с тебя сняли отлучение, и ты сватался к девушке, равной тебе по происхождению. Ульв и Хафтур должны всю дорогу держаться в стороне, чтобы им в случае надобности можно было поклясться, что Элина была жива, когда они видели ее в последний раз. Ведь на это ты сумеешь их уговорить? У монахов пусть ее положат в гроб, а потом ты сторгуешься со священником о ее погребении и о покаянной епитимье для тебя самого… Да, это не очень красиво! Но ты так все запутал, что лучшего ничего не придумаешь. Не стой же, как беременная баба, которая того и гляди повалится без чувств! Помоги тебе Бог, парень, ты, верно, никогда еще не испытывал, каково ощущать острие меча под кадыком!
С гор дул ледяной пронзительный ветер — над снежными сугробами взвивался блестящий, как серебро, тонкий дымок в голубом от лунного света воздухе, когда мужчины собрались уезжать.
Две лошади были запряжены гуськом. Эрленд сел в сани вперед. Кристин подошла к нему.
— На этот раз, Эрленд, ты должен постараться послать мне известие, как сошла поездка и что случилось с тобой.
Он сжал ей руку — Кристин показалось, что кровь брызнет из-под ногтей.
— Так ты все еще решаешься держаться меня, Кристин?
— Да, все еще, — сказала она и потом прибавила:
— В этом поступке мы с тобой оба виноваты, я подстрекала тебя, потому что хотела ее смерти.
Фру Осхильд и Кристин долго стояли, глядя им вслед. Сани ныряли вверх и вниз по сугробам. Они скрылись было за ухабом — потом снова показались ниже, на покрытом снегом склоне. Но вот мужчины въехали в тень от высокой скалы и скрылись из виду.
Обе женщины сидели перед очагом, спиной к пустой кровати, из которой фру Осхильд вынесла все одеяла и солому. Они обе чувствовали, что позади них, зияя пустотой, стоит эта кровать.
— Хочешь, переночуем сегодня в поварне? — спросила, между прочим, фру Осхильд.
— Все равно, где бы ни лечь! — сказала Кристин.
Фру Осхильд вышла во двор взглянуть на погоду.
— Да, если ветер разыграется или если настанет оттепель, то им не успеть отъехать далеко, как уже все откроется, — сказала Кристин.
— Здесь, в Хэуге, всегда ветрено, — ответила фру Осхильд. — Нет признаков, что погода переменится.
Они опять уселись, как раньше.
— Ты не должна забывать, — сказала фру Осхильд, — какую участь она готовила вам обоим!
Кристин тихо ответила:
— Я думаю о том, — что, может быть, у меня явилось бы такое же желание, будь я на ее месте!
— Никогда бы ты не захотела, чтобы другой человек стал прокаженным! — с жаром сказала фру Осхильд.
— Помните ли, тетя, вы говорили мне как-то, что хорошо, если человек не решается делать то, что кажется ему некрасивым. Но не так уж хорошо, если он считает что-либо некрасивым потому лишь, что не решается это сделать.
— Ты никогда не решилась бы на это дело, боясь греха, — сказала фру Осхильд.
— Нет, не думаю, — сказала Кристин. — Ведь я уже сделала много такого, о чем раньше думала, что никогда на это не решусь, боясь греха. Но тогда я не понимала, что кто согрешит, должен попирать ногами других.
— Эрленд хотел покончить со своей распутной жизнью еще задолго до того, как повстречал тебя, — с жаром ответила Осхильд. — Уже давно между ними все было кончено.
— Я знаю это, — сказала Кристин. — Но у нее, вероятно, не было причин думать, что намерения Эрленда настолько тверды, что ей не удастся поколебать их.
— Кристин, — просящим и боязливым голосом сказала Осхильд, — ведь ты теперь не бросишь Эрленда? Теперь вам нет иного спасения, как только спасать друг друга!
— Такой совет я вряд ли услышала бы от священника, — сказала Кристин и холодно улыбнулась. — Но я знаю, что не покину Эрленда, даже если бы мне пришлось растоптать ногами родного отца.
Фру Осхильд встала.
— Уж лучше нам чем-нибудь заняться, чем сидеть так, — сказала она. — Вероятно, мы все равно не заснем, если даже и попробуем лечь.
Она достала из клети маслобойку, принесла несколько мисок с молоком, перелила его в маслобойку и приготовилась сбивать масло.
— Дайте лучше мне, — попросила Кристин. — У меня спина помоложе.
Они молча принялись работать; Кристин стояла у двери в клеть и сбивала масло, а Осхильд чесала шерсть у очага. Только уже когда Кристин отцедила воду из маслобойки и начала мять масло, она вдруг спросила старуху:
— Тетя Осхильд, вы никогда не боитесь того дня, когда предстанете перед судом Божьим?
Фру Осхильд поднялась с места, подошла к Кристин и встала перед ней в полосе света:
— Может быть, у меня хватит мужества спросить того, кто создал меня такою, какова я есть, не смилуется ли он надо мной, когда придет час его воли? Потому что я никогда не просила его о милосердии, когда нарушала его заповеди. И никогда не просила я ни Бога, ни человека сбавить мне хотя бы одну полушку с той платы, которая была с меня спрошена в этом мире.
Немного спустя она тихо сказала:
— Мюнану, старшему моему сыну, было в то время двадцать лет. Тогда он был не таким, каким, я знаю, стал теперь. Они, мои дети, не были тогда такими…
Кристин тихо ответила:
— Все-таки господин Бьёрн был с вами каждый день и каждую ночь все эти годы.
— Да, и это у меня было, — сказала Осхильд.
Немного спустя Кристин кончила сбивать масло. Тогда фру Осхильд сказала, что нужно было бы попытаться заснуть.
Лежа в теплой постели, она обняла плечи Кристин одной рукой и прижала молодую голову к своей груди. И вскоре услышала по ровному и тихому дыханию Кристин, что та заснула.
