XXIV
Шум начался под утро. Сперва пятьсот девятый услышал крики. Сквозь предрассветную тишь они доносились издалека. Это были не мученические вопли истязаемых заключенных, это был пьяный ор напившихся головорезов.
Грянули выстрелы. Пятьсот девятый погладил свой револьвер. Револьвер был спрятан у него под рубашкой. Он пытался разобрать, только ли эсэсовцы стреляют или люди Вернера уже открыли ответный огонь. Потом вдруг затявкал ручной пулемет.
Пятьсот девятый заполз за груду мертвецов и оттуда стал следить за входом в Малый лагерь. Было еще темно, а вокруг кучи валялось еще столько разрозненных мертвых тел, что он вполне мог тут расположиться, никому не бросаясь в глаза.
Стрельба и пьяный рев продолжались еще несколько минут. Потом они вдруг резко усилились и приблизились. Пятьсот девятый плотнее прижался к трупам. Теперь он ясно видел короткие, злые вспышки из пулеметного ствола. Пули барабанили повсюду. Наконец на центральной аллее показались человек шесть эсэсовцев. Они вовсю палили по баракам направо и налево. Тут и там шальные пули со шмяканьем вонзались в мертвецов. Пятьсот девятый распластался на земле за своим надежным укрытием.
Со всех сторон, как вспугнутые птицы, уже выскакивали лагерники. Они в панике размахивали руками и, пошатываясь, метались вокруг бараков.
— Лечь! — крикнул пятьсот девятый. — Всем лечь! Прикинуться мертвыми! Лежать и не шевелиться!
Кое-кто его услышал и бросился на землю. Другие кинулись к бараку и теперь давились в дверях. Большинство из тех, кто спал на улице, остались лежать на своих местах.
Лихая команда уже миновала уборную и двигалась прямиком к Малому лагерю. Распахнулись ворота. В темноте пятьсот девятый разглядел только черные силуэты, а потом, во вспышке револьверного выстрела, искаженные пьяным азартом лица.
— Сюда! — орал кто-то. — Сюда, к деревянным баракам! Поддадим огонька ребятишкам! А то ведь мерзнут! Сюда!
— Живо! Отсюда заходи! Давай, Штайнбреннер! Тащите канистры сюда!
Пятьсот девятый узнал голос Вебера.
— Э-э, да тут уже прямо у дверей кое-кто разлегся! — крикнул Штайнбреннер.
Ручной пулемет плюнул огнем в темный холмик у дверей. Холмик вздрогнул и осел.
— Так, хорошо! Теперь давай!
Пятьсот девятый услышал бульканье, будто кто-то решил помыться. Потом увидел, как взмывают вверх черные канистры, выплескивая на стены какую-то жидкость, и почти сразу же запахло бензином.
Элитный отряд Вебера устроил себе прощальную вечеринку. В полночь пришел приказ об отступлении, и большая часть гарнизона вскоре покинула лагерь, но у Вебера и его команды спиртного было вдоволь, так что все очень быстро напились. Им не хотелось ретироваться просто так, поэтому напоследок они надумали еще раз прогуляться по лагерю. Вебер распорядился взять с собой канистры с бензином. На прощание они решили засветить такой факел, чтобы еще долго было о чем вспоминать.
Бараки из камня не горят — тут им пришлось отступиться; зато старые польские бараки — как раз то, что нужно.
— Огненная феерия! Начали! — крикнул Штайнбреннер.
Вспыхнула спичка — а вслед за ней почти сразу же и весь коробок. Эсэсовец, чиркнувший спичкой, бросил горящий коробок перед собой. Другой тоже бросил подожженную коробку прямо к канистре, что стояла у стены барака. Она погасла. Но от яркого язычка первой коробки к бараку метнулась тонкая синеватая змейка, которая взлетела на стену, там раскинулась веером и полыхнула голубым, дрожащим павлиньим хвостом. В первый миг выглядело все это совсем не опасно, скорее, было похоже на холодный электрический разряд, зыбкий и случайный, который вот-вот уйдет в землю. Но потом вокруг начало потрескивать, и из голубоватых, подрагивающих каемок ударили желтые, жадные, сердцевидные всполохи — языки пламени.
Дверь слегка приоткрылась.
— Бей всякого, кто высунется на улицу! — скомандовал Вебер.
Поскольку ручной пулемет был у него под мышкой, он сам тут же и выстрелил. Фигура в дверях запрокинулась назад. «Бухер! — пронеслось в голове у пятьсот девятого. — Агасфер! Они же спят у двери!» Кто-то из эсэсовцев подскочил к двери, оттащил скрюченные тела убитых, что лежали на пороге, снова захлопнул дверь и отскочил назад.
— Вот теперь начнется потеха! Охота на зайцев!
Огонь уже колыхался над бараком огромными снопами. Сквозь рев и гогот эсэсовцев слышались крики заключенных. Дверь следующей секции распахнулась. Оттуда кувырком посыпались люди. Вместо ртов — зияющие черные дыры. Затарахтели выстрелы. Ни одному не удалось улизнуть. Черным роем пауков они задергались в конвульсиях у порога.
Вначале пятьсот девятый словно оцепенел. Но теперь он осторожно выпрямился. На фоне пламени он отчетливо видел черные фигуры эсэсовцев. Различил между ними Вебера — тот стоял, по-хозяйски расставив ноги. «Только не спеши! — думал он, а внутри у него все дрожало. — Не спеши, делай все по порядку!» Он вынул револьвер из-под рубашки. Потом, в коротком провале тишины между ревом эсэсовцев и гудением пламени, он яснее расслышал крики узников. Крики были пронзительные, какие-то нечеловеческие. Не думая больше ни о чем, он прицелился Веберу в спину и нажал на спусковой крючок.
Он не расслышал своего выстрела среди других. Он увидел, что Вебер стоит как ни в чем не бывало. И только тут сообразил, что рука его не почувствовала отдачи. Сердце екнуло, словно кто-то ударил по нему молотком. Выходит, осечка?
Он не заметил, как прокусил себе губу. Бессильная ярость обрушилась на него черной волной, а он все кусал и кусал губы, лишь бы не погрузиться в эту черную муть. Неужто отсырел или сломан? Слезы, боль, гнев, ярость, пальцы, сжимающие рукоятку, — и вдруг, как спасительное озарение, те же пальцы сами привычно и нежно скользят по гладкой вороненой поверхности, вот и маленький рычажок, который без труда сдвигается вверх, — вздох облегчения, долгий вздох, — он просто не снял оружие с предохранителя.
Ему сказочно повезло. Никто из эсэсовцев не обернулся. С этой стороны они ничего интересного не ожидали. Они стояли, гикали и держали на прицеле двери. Пятьсот девятый поднес револьвер поближе к глазам. В неровных отсветах пламени убедился, что теперь оружие на боевом взводе. Руки у него все еще дрожали. Он прилег на гору трупов и как следует оперся на локти, чтобы унять дрожь. Прицелился, сжимая оружие обеими руками. Вебер стоял от него шагах в десяти. Пятьсот девятый несколько раз глубоко вздохнул, выравнивая дыхание. Потом задержал воздух в груди, как можно тверже напряг руки и плавно потянул на себя спусковой крючок.
Хлопок выстрела утонул в пальбе эсэсовцев. Но пятьсот девятый почувствовал очень сильную отдачу. Он выстрелил еще раз. Вебер дернулся вперед, будто споткнулся, затем обернулся, словно безмерно чем-то удивленный, но колени его подломились, и он рухнул на землю. Пятьсот девятый стрелял еще и еще. Он целился в следующего эсэсовца, того, что был с ручным пулеметом. Он все жал и жал на спуск, хотя у него давно кончились патроны. Эсэсовец не падал. Какое-то время, уже опустив револьвер, пятьсот девятый стоял в полный рост. Он-то ждал, что его тут же пристрелят. Но во всеобщем грохоте его вообще никто не заметил. Поняв это, он упал на землю за кучу мертвецов.
В эту секунду один из эсэсовцев взглянул в сторону Вебера.
— Эй! — воскликнул он. — Оберштурмфюрер!
Вебер стоял позади них и чуть в стороне, так что они не сразу заметили, что случилось.
— Оберштурмфюрер! Что с вами?
— Он ранен!
— Кто это сделал? Это кто-то из вас!
— Оберштурмфюрер!
У них даже в мыслях не было, что в Вебера мог стрелять кто-то еще, что это не шальная пуля.
— Проклятие! Кто этот идиот?!
Тут раздались новые выстрелы. Но на сей раз из Рабочего лагеря. Там видны были вспышки.
— Американцы! — заорал один из эсэсовцев. — Живо! Сматываемся!
Штайнбреннер начал палить в сторону уборной.
— Бежим! Отходим вправо! Через плац! — надрывался кто-то. — Скорей! Пока нас не отрезали!
— А оберштурмфюрер?!
— Не тащить же его с собой!
Вспышки со стороны уборной явственно приближались.
— Бежим! Да скорей же!
Эсэсовцы, стреляя на бегу, скрылись за горящим бараком. Пятьсот девятый поднялся. Шатаясь, пошел к бараку. По пути один раз упал. Потом распахнул дверь.
— Выходите! Скорее! Они ушли.
— Стреляют же!
— Это наши. Скорей! Скорей!
Спотыкаясь, он побежал к следующей двери и начал за руки и за ноги оттаскивать от нее людей, еще живых, и мертвых.
— Выходите! Выходите! Они ушли!
Дверь распахнулась, оттуда, прямо по телам товарищей, вываливались люди. Пятьсот девятый поспешил дальше. Дверь секции «А» уже горела. К ней никак не подберешься. Он что-то кричал, орал без умолку, слышал выстрелы, гвалт; горящая доска откуда-то сверху свалилась прямо ему на плечо, он упал, попытался вскочить, почувствовал вдруг сильный удар, а придя в себя, понял, что все еще сидит на земле. Хотел встать, но не смог. Откуда-то издали, как сквозь вату, доносились крики, и он увидел людей, но тоже как будто вдалеке, их было неожиданно много, причем не эсэсовцев — это были заключенные, они кого-то несли, спотыкались об него; он пополз в сторону. Больше он ничего не может. Он смертельно устал. Только бы убраться с дороги. Во второго эсэсовца не попал. Да и Вебера, может, только ранил. Все впустую. Он оплошал.
Пятьсот девятый полз дальше. Вон груда мертвецов. Там ему самое место. Выходит, грош ему цена. Бухера нет. Агасфера нет. Надо было поручить все Бухеру. Отдать револьвер ему. Было бы куда лучше. А от него — какой от него толк?
Он устало приткнулся к груде тел. Где это у него болит? Он провел ладонью по груди, потом поднял руку. Ладонь была в крови.
Он не испугался и даже не удивился. Он был уже как бы и не он. Он ощущал только пышущий жар и слышал крики. Потом и крики стали отдаляться.
* * *
Когда пятьсот девятый очнулся, барак все еще горел. Воняло обуглившимся деревом, паленым мясом и тухлятиной. Пожар разогрел трупы. Они и так лежали уже несколько дней, а теперь начали сочиться и издавать зловоние.
Жуткие крики теперь стихли. Нескончаемая вереница арестантов выносила своих обожженных товарищей. Среди других пятьсот девятый расслышал и голос Бухера. Значит, не погиб. Выходит, не все было впустую. Он огляделся. И лишь некоторое время спустя обнаружил, что рядом с ним кто-то слабо шевелится. Он не сразу его узнал. Это был Вебер.
Оберштурмфюрер лежал на животе. Видимо, ему удалось отползти за кучу мертвецов до появления Вернера с товарищами. Те его не заметили. Он лежал, одна нога подтянута к животу, руки разбросаны. Изо рта текла кровь. Но он был еще жив.
Пятьсот девятый попытался поднять руку. Он хотел кого-нибудь позвать, но у него не было сил. В горле пересохло. Изо рта вырывалось только сипение. Треск горящего барака с лихвой перекрывал этот немощный зов.
Вебер заметил движение руки. Его глаза следили за ней. Потом встретились с глазами пятьсот девятого. Теперь оба они смотрели друг на друга.
Пятьсот девятый не понял, узнает его Вебер или нет. Он не понял и того, что пытаются ему сказать эти глаза напротив. Но он вдруг почувствовал, что должен выдержать этот взгляд, что нельзя уступить, отвести глаза. Он должен прожить дольше, чем Вебер.
Странным образом это вдруг стало для него бесконечно важно — как будто истинность всего, во что он с юности верил, за что боролся и страдал, зависит лишь от одного: в чьем мозгу — его или его врага — дольше будет теплиться жизнь. Это было, как дуэль и как Суд Божий. Если он сейчас выстоит, значит, выстоит и все то, во имя чего он рисковал жизнью, — настолько это было для него важно. Это было решающее усилие. В руки ему дали еще одну, последнюю возможность, и на сей раз он должен победить.
Теперь он старался дышать бережно, осторожно, только до границ боли. Он видел, как изо рта Вебера струится кровь, и решил проверить, не происходит ли с ним то же самое. Он провел ладонью по рту, почувствовал какую-то влагу, но, посмотрев на руку, убедился, что крови мало, и только тут вспомнил, что это, наверно, из его прокушенных губ.
Глаза Вебера проследили за его рукой. Потом взгляды их встретились снова.
Пятьсот девятый попробовал сосредоточиться: надо еще раз перебрать в памяти, что это было, во имя чего он жил. Это придаст ему новые силы. Он всегда уповал на самое простое в человеке, на то, без чего мир пошел бы прахом, — это его усталый мозг еще помнит. И благодаря этому самому простому должно быть уничтожено другое: абсолютное зло, Антихрист, заклятый враг человеческого духа. Слова, подумал он. Ими так мало можно сказать. Но к чему сейчас слова? Надо просто стиснуть зубы и выдержать. Чтобы зло сдохло раньше. Вот и все.
Странно, что никто их не замечает. Что его не видят, это ему понятно. Вон сколько мертвецов валяется. Но того, другого! Просто он лежит совсем в тени, за кучей трупов, вот в чем дело. Мундир черный, и даже на сапоги не упадет отблеск пожара. К тому же поблизости не так уж много народу. Все вон там, дальше стоят, на бараки смотрят. Стены в некоторых местах проломлены. Вместе с ними сгорают сейчас бессчетные годы горя и нужды, тысячи смертей. Множество надписей, фамилий, имен…
Раздался мощный треск. Пламя взметнулось к небу. Крыша барака рухнула, вздымая искристый огненный ливень. Пятьсот девятый увидел взлетевшие к небу пылающие обломки. Казалось, они летят медленно-медленно. Один из них мягко спланировал на груду трупов, ударился о чью-то ногу, перевернулся в воздухе и упал на Вебера. Упал точнехонько ему на загривок.
Глаза Вебера вздрогнули и заметались. Ворот его мундира задымился. Пятьсот девятый мог, наверно, дотянуться и отбросить головешку. По крайней мере он думал, что мог бы это сделать, он только не знал точно, повреждены ли у него легкие и не хлынет ли от первого же движения горлом кровь. Но он не двинулся с места. И не из чувства мести — сейчас решалось нечто другое, поважнее. К тому же для мести всего этого было бы бесконечно мало.
Руки Вебера заерзали. Голова дернулась. Деревяшка продолжала гореть прямо у него на загривке. Уже тлел мундир. А вот он и вспыхнул маленькими огненными язычками. Голова Вебера снова заворочалась. От этого деревяшка сползла ниже. В тот же миг занялись волосы. Головешка зашипела, огонь уже лизал уши, охватил всю голову. Пятьсот девятый пристально смотрел только на глаза. Они начали вылезать из орбит. Кровь, пузырясь и булькая, ручьем хлынула изо рта, разинутого в отчаянном, но почему-то немом крике. Рев пламени над догорающим бараком по-прежнему заглушал все остальные звуки.
Теперь голова Вебера была голая и черная. Пятьсот девятый все еще смотрел на него. Кровь остановилась. Все тело обмякло. Ничего не осталось — одни глаза. На них сейчас весь свет клином сошелся. Они должны померкнуть.
Пятьсот девятый не знал, сколько это длилось — минуты или часы; но вот плечи Вебера, даже не шелохнувшись, разом поникли. Потом что-то напоследок дрогнуло в глазах — и они перестали быть глазами. Это были уже просто две студенистые точки. Еще некоторое время пятьсот девятый сидел неподвижно, потом осторожно переставил одну руку, чтобы пододвинуться вперед, чуть ближе. Перед тем как уйти, он должен во всем удостовериться. Только в голове еще он ощущал какую-то прочность — тело стало как будто невесомым и в то же время словно вобрало в себя всю тяжесть земли, переставая ему подчиняться. Он уже не мог подтянуть его вперед.
Он медленно наклонился, протянул руку и пальцем ткнул Вебера сперва в один, потом в другой глаз. Глаза не реагировали. Пятьсот девятый попробовал снова распрямиться, но понял, что уже не сможет. Как он и ожидал, этот наклон дорого ему стоил. Где-то глубоко внутри, словно из-под земли, что-то прорвалось и хлынуло через край. Кровь потекла легко и без боли. Она потекла прямо на голову Вебера. Казалось, она струится не изо рта, а как бы из всего тела, возвращаясь обратно в землю, откуда только что взметнулась мягким теплым фонтаном. Пятьсот девятый не пытался ее остановить. Руки вдруг ослабли. Сквозь подступающую мглу он увидел на фоне пламени огромную тень Агасфера. «Значит, он тоже не…» — успел подумать он, прежде чем земля, на которую он опирался, не превратилась в трясину, засасывая его все глубже и глубже.
* * *
Они нашли его лишь час спустя. Вскоре после того как первые волнения улеглись, его хватились и начали повсюду искать. В конце концов Бухеру пришло в голову еще раз как следует посмотреть вокруг барака, и вскоре он обнаружил его за грудой трупов. К нему подошли Левинский и Вернер.
— Пятьсот девятый погиб, — сказал Бухер. — Застрелен. И Вебер тоже. Вон они оба лежат, рядышком.
— Застрелен? Он что, был не в бараке?
— Нет. Он в это время всегда на улице был.
— И револьвер при нем?
— Да.
— А Вебер тоже убит? Тогда, значит, он его застрелил, — предположил Левинский.
Они подняли пятьсот девятого и положили на спину. Потом перевернули Вебера.
— Да, — заметил Вернер. — Похоже на то. Два выстрела в спину. — Он оглянулся и заметил револьвер. — Да вот же. — Он поднял револьвер, осмотрел. — Пусто. Он стрелял.
— Надо унести его отсюда, — сказал Бухер.
— Куда? Кругом полно мертвых. Больше семидесяти сгорело. Больше сотни ранены. Пусть тут полежит, пока другого места не найдем. — Вернер пустыми глазами глянул на Бухера. — Ты в автомобилях смыслишь что-нибудь?
— Нет.
— Нам нужно… — Вернер спохватился. — Да что это я? Вы же из Малого лагеря. Нам нужны водители для грузовиков. Пошли, Левинский!
— Да. Чертовски все-таки его жалко.
— Да.
И они пошли обратно. Левинский еще раз оглянулся, потом поспешил за Вернером. Бухер остался. Занималось серое утро.
Остатки барака еще тлели. «Семьдесят человек заживо сгорели, — думал Бухер. — А если бы не пятьсот девятый, так еще больше».
Он долго так стоял. От барака веяло теплом, словно каким-то чудом вдруг наступило лето. Бухер чувствовал эти ласковые теплые волны, но тут же забыл о них. Пятьсот девятого больше нет. Как будто не семьдесят человек погибли, а несколько сотен.
Новый совет старейшин быстро взял лагерь под свой контроль. Уже к обеду заработала кухня. Вооруженные арестанты охраняли все входы в зону на случай возвращения эсэсовцев. Из представителей всех бараков был образован комитет, который уже работал. Создавались продовольственные команды, чтобы как можно скорей начать реквизицию съестного в окрестных деревнях.
— Я вас сменю, — обратился кто-то к Бергеру.
Тот поднял глаза. От усталости он уже ничего не соображал.
— Укол! — потребовал он, подставляя руку. — Иначе я упаду. У меня уже в глазах мутится.
— Я поспал, — ответил ему второй. — Теперь я вас сменю.
— У нас почти ничего не осталось для анестезии. Срочно нужно. Что, люди из города еще не вернулись? Мы послали их во все больницы.
Профессор Свобода из Брно, лагерник из чешского отряда, наконец понял, что происходит. Перед ним стоял смертельно усталый автомат, который продолжал работать скорее по инерции.
— Вам надо пойти поспать, — сказал он громче.
Бергер заморгал воспаленными глазами.
— Да-да, — откликнулся он, снова склоняясь над обожженным телом.
Свобода взял его под локоть.
— Спать! Я вас сменяю! Вам надо поспать!
— Спать?
— Ну да, спать.
— Хорошо-хорошо. Барак… — Бергер на секунду очнулся. — Барак сгорел.
— Идите в каптерку. Там для нас приготовили несколько кроватей. Идите туда и ложитесь. А через пару часов я вас снова разбужу.
— Часов? Да я как только лягу, так вообще не проснусь. Мне еще надо… в наш барак… там у меня…
— Да идите спать! — настаивал Свобода. — На сегодня с вас достаточно. — Он подозвал ассистента. — Отведите его в каптерку. Там кровати для врачей.
Он снова взял Бергера под локоть и мягко повернул в нужную сторону.
— Пятьсот девятый… — пробормотал Бергер уже в полусне.
— Ладно-ладно, хорошо, — успокаивал его Свобода, явно не понимая, о чем речь. — Пятьсот девятый, конечно. Все в порядке.
Бергер дал снять с себя белый халат и вывести себя на улицу. Свежий воздух обрушился на него, как удар штормовой волны. Бергер покачнулся, но на ногах устоял. Казалось, волна все еще несет его куда-то.
— Бог мой, ведь я оперировал, — произнес он и уставился на ассистента.
— Конечно, — ответил тот. — А то нет.
— Я оперировал, — повторил Бергер.
— Конечно, оперировал. Сперва только перевязывал да йодом мазюкал, а потом как пошел кромсать! За это время в тебя два укола вогнали и четыре чашки какао. Думаю, они тебе не повредят при такой-то нагрузке.
— Какао?
— Ну да. У этих сволочей чего тут только нет! Какао, масло и еще много всего!
— Оперировал! Я в самом деле оперировал, — шептал Бергер.
— Да еще как! В жизни не поверил бы, если бы своими глазами не видел. Это при твоем-то хилом весе! Но теперь тебе и вправду надо на боковую, хотя бы на несколько часов. Будешь спать в настоящей кровати! В кровати шарфюрера! Красота, скажу я тебе! Пошли.
— А я думал…
— Что?
— Я думал, уже не смогу. — Бергер смотрел на свои руки. Повернул их ладонями вверх, вниз, потом уронил. — Да, — сказал он. — Спать.
* * *
День был пасмурный. Волнение нарастало. Бараки гудели, как растревоженные ульи. Это было странное время неопределенности, час межеумочной, неполной свободы, где вместе теснились надежды, слухи и темный, затаенный страх. В любую минуту еще могли нагрянуть команды СС или добровольная дружина гитлерюгенда. Правда, заключенным раздали найденное в арсенале оружие, но против нескольких хорошо обученных и вооруженных рот лагерю трудно было устоять, особенно если бы в дело пошла еще и артиллерия.
Мертвых перетащили к крематорию. Других возможностей не было, так что пришлось сложить их там штабелями, как дрова. Госпиталь был переполнен.
Вскоре после обеда в небе появился самолет. Он вынырнул из низких, насупленных облаков прямо за городом.
Среди заключенных поднялся переполох.
— На плац-линейку! Бегите туда, кто может!
Еще два самолета пробили облачность. Они дружно заложили вираж и устремились вслед за первым.
Моторы гудели. Тысячи лиц, не отрываясь, смотрели в небо.
Самолеты приближались быстро. Старейшины однако успели собрать часть людей из Рабочего лагеря на плацу. Там они построили их в две длинные колонны, образовав огромный крест. Левинский раздобыл где-то в казарме простыни, и на концах креста поставили по четверо арестантов с этими простынями и велели махать.
Самолеты уже были над лагерем. Они облетали его по кругу, спускаясь все ниже и ниже.
— Смотрите! — закричал кто-то. — Крылья! Опять!
Арестанты с простынями старались вовсю. Остальные махали руками. Почти все кричали, словно надеясь перекрыть рев моторов. Многие посрывали с себя робы и размахивали ими. Самолеты еще раз низко-низко прошли над лагерем. Их крылья снова качнулись. И исчезли вдали.
Толпа стала расходиться. Многие то и дело поглядывали в небо.
— Сало, — проговорил кто-то. — После той войны какие были от американцев посылки с салом!
И тут вдруг все увидели, как далеко внизу, по дороге, приземистый и грозный, пылит первый американский танк.