— Им об этом и говорить не стоит, — заметил Генри. Он стоял, перекинув салфетку через руку, прислонившись к колонне веранды, и маленькими глотками пил бургундское, которым я его угостил. — Они все равно не поверят, если вы им это скажете, ни одна не поверит. Между тем это правда. Без одежды они не смогут этого сделать.

— Кто не поверит чему? — спросил я.

Генри отличала странная привычка комментировать вслух свои невысказанные мысли, а потому речь его становилась похожей на двойной акростих. Перед этим мы обсуждали вопрос, в каком случае сардины лучше всего выполняют свое предназначение: подаваемые на закуску или вместе с другим кушаньем, и теперь я недоумевал, почему именно сардины, а не какие-нибудь другие рыбы, такие недоверчивые существа; при этом я пытался представить себе одеяние, которое наилучшим образом подчеркивало бы достоинства фигуры сардины.

Генри поставил бокал и поспешил мне на помощь с надлежащим объяснением:

— Я говорю о женщинах… что они не могут отличить одного голого младенца от другого. У меня есть сестра, она служит в няньках в родильном доме, и вот она вам твердо скажет, если только вы спросите ее об этом, что до трех месяцев никакой особой разницы между ними нет. Конечно же, вы отличите мальчика от девочки и христианское дитя от чернокожего язычника, но, чтоб ткнуть пальцем в голого младенца и сказать: «Это Смит, а это Джонс», если вдруг такое потребуется… что ж, это полнейшая чушь! Разденьте их, заверните в одеяло, и, готов поспорить на что угодно, вам до конца жизни не сказать, кто из них чей.

Я согласился с Генри по части моей способности распознавать малышей, но высказал предположение, что миссис Джонс или миссис Смит наверняка сумеет узнать своих малюток.

— Конечно, они так считают, — ответил Генри, — и, понятно, я не говорю о случаях, когда у ребенка есть родинка или когда он косит — все это полезные приметы. Но в общем младенцы похожи один на другого, как сардины одного возраста. Как бы то ни было, я знаю случай, когда одна дура нянька перепутала в гостинице мальчиков, и матери до сих пор не уверены, что они получили своих собственных малышей.

— Вы хотите сказать, что отличить их не представлялось возможности? — спросил я.

— Да, не нашлось ни одной зацепки, — ответил Генри. — Одинаковые шишки, одинаковые прыщики, одинаковые царапины; разница в возрасте составляла не более трех дней, вес сходился до одной унции, а рост — до одного дюйма. Один отец — высокий блондин, а второй — низенький брюнет, но жена низенького брюнета — высокая блондинка, а высокого блондина — низенькая брюнетка. Целую неделю они кричали и спорили и по десять раз в день обменивались младенцами. Каждая точно знала, что она мать того ребенка, который в данную минуту весело гукал, но, стоило ему запищать, она уже не сомневалась, что ребенок не ее. Они подумали, что смогут положиться на инстинкт детей, но накормленные малыши, похоже, плевать хотели на всех, а оголодав, тянулись к той женщине, которая держала другого. В конце концов родители решили оставить все на откуп времени. С тех пор прошло уже три года, и, может быть, теперь у ребятишек появится какое-нибудь сходство с родителями, которое и решит дело. Так вот, я и говорю: детей до трех месяцев нельзя отличить друг от друга, и кто бы ни утверждал обратное, я буду стоять на своем.

Он замолчал и, казалось, весь ушел в созерцание далекой горы Маттерхорн, облаченной в розовый вечерний наряд. Генри не лишен поэтической жилки, свойственной многим поварам и официантам. Я склонен думать, что атмосфера горячих кушаний способствует развитию чувствительных струнок. Одним из самых сентиментальных людей, каких я только знал, был владелец закусочной неподалеку от Фаррингдон-роуд. Ранним утром он мог еще оставаться проницательным и деловитым, но когда его, с ножом и вилкой в руках, окутывали смешанные пары булькающих сосисок и шипящего горохового пудинга, всякий жалкий бродяга, сумевший выдумать какую-нибудь нелепую байку о своих горестях, мог обвести его вокруг пальца.

— Но самая удивительная из всех историй с младенцами, какие я помню, — после паузы продолжил Генри, по-прежнему не сводя глаз с далеких, покрытых снегом горных вершин, — случилась со мной в Уорике в год юбилея королевы Виктории. Я никогда этого не забуду.

— Это достаточно пристойная история, чтобы я мог ее выслушать? — спросил я.

После короткого раздумья Генри решил, что история эта не покоробит мой слух, и рассказал следующее…

Этот незнакомец приехал омнибусом, который подают к поезду, прибывающему на станцию в четыре пятьдесят две пополудни, с саквояжем и большой плетеной корзиной с крышкой, похожей на корзину для белья. Он не позволил коридорному даже притронуться к корзине и сам потащил ее в свой номер. Нес за ручки, держа перед собой, и спотыкался на каждой второй ступеньке. На повороте лестницы он поскользнулся и сильно стукнулся головой о балюстраду, но не выпустил корзины, а только выругался и продолжил путь. Я видел, что он взволнован и нервничает, но, работая в гостинице, к нервным и взволнованным привыкаешь. Когда человек от кого-нибудь удирает или за кем-нибудь гонится, по пути он останавливается в гостинице, а если по его внешности видно, что он заплатит по счету, внимания на него не обращают. Но этот человек заинтересовал меня: выглядел он на удивление молодым и простодушным. Да и гостиница оказалась скучнейшей дырой в сравнении с теми местами, где я прежде работал. А если тебе три месяца приходится обслуживать коммерсантов, попавших в полосу неудач, или влюбленных, не выпускающих из рук путеводителя, становится так тоскливо, что радуешься всякому событию, самому незначительному, лишь бы оно нарушило приевшееся однообразие.

Я последовал за незнакомцем в его номер и спросил, не нужно ли ему чего. Со вздохом облегчения он опустил корзину на кровать, снял шляпу, вытер платком лоб и затем обернулся, чтобы ответить мне.

— Вы женаты? — спрашивает он.

Странно, когда задают такой вопрос официанту, но, поскольку его задал добропорядочный господин, я не нашел повода для тревоги.

— Как вам сказать… не совсем, — отвечаю (в то время я был только помолвлен, к тому же не со своей женой, надеюсь, вы понимаете, о чем я), — но я кое-что в этом смыслю, и если вам нужен совет…

— Не в этом дело, — перебивает он меня. — Однако я не хочу, чтобы вы надо мной смеялись. Я думал, что, если вы человек женатый, вы бы все лучше поняли. Нет ли в этом доме какой-нибудь благоразумной женщины?

— У нас служат женщины, — ответил я. — Что же касается их благоразумия, у каждого на этот счет свое мнение. В общем, они обыкновенные женщины. Позвать вам горничную?

— Да, пожалуйста, — говорит он. — Подождите минутку, давайте сначала откроем корзину. — Он принялся распутывать веревку, потом вдруг выпустил ее из рук и начал смеяться. — Нет, откройте-ка вы, только осторожно, это будет для вас сюрпризом.

Я не очень-то люблю сюрпризы. По собственному опыту знаю, что они большей частью неприятные.

— Что там такое? — спрашиваю я.

— Увидите, когда откроете, — отвечает он. — Вреда вам от этого не будет, — и вновь смеется.

«Ладно, — говорю я себе, — надеюсь, этот тип ничего плохого не задумал». И вдруг странная мысль пришла мне в голову, и я замер, взявшись за узел.

— А у вас там не мертвец? — спрашиваю я.

Молодой человек повернулся ко мне, бледный, как простыня на кровати, и ухватился за каминную доску.

— Боже мой! — восклицает он. — Даже не предполагайте такого! Мне это в голову не приходило! Открывайте скорее!

— Лучше идите-ка вы сюда и сами откройте ее, сэр, — возразил я. Вся эта история мне уже совершенно не нравилась.

— Не могу, — признается он. — После ваших слов… Меня всего трясет. Скорее откройте и скажите, что все в порядке.

Что ж, мне помогло собственное любопытство. Я развязал веревку, откинул крышку и заглянул в корзину.

Молодой человек отвел глаза, точно боялся заглянуть в корзину.

— Ну как там? — спрашивает он. — Он жив?

— Да уж жив. Я бы сказал, так жив, что дай Бог каждому.

— Дышит нормально? — последовал новый вопрос.

— Если вы не слышите, как он дышит, — говорю я, — тогда, наверное, вы оглохли.

Действительно, это дыхание услышали бы и на улице.

Молодой человек прислушался и довольно кивнул.

— Слава Богу! — восклицает он и усаживается в кресло у камина. — Вы знаете, мне это просто в голову не пришло. Больше часа я продержал его в корзине, и если бы он случайно запутался в одеяле… Никогда больше я не сделаю такую глупость!

— Вы его любите? — спрашиваю я.

Молодой человек взглянул на меня.

— Люблю? — повторяет он. — Еще бы! Ведь я его отец. — И он опять смеется.

— А, — говорю я, — значит, я имею честь разговаривать с мистером Костером Кингом?

— Костером Кингом? — удивленно переспрашивает он. — Моя фамилия Милбери.

— Но на наклейке с внутренней стороны крышки указано, — возражаю я, — что его отец Костер Кинг, отпрыск Звездного Света, а мать — Дженни Динс, отпрыск Дарби-Дьявола.

Молодой человек подозрительно посмотрел на меня и поставил между нами стул. Очевидно, теперь пришел его черед думать, что я сумасшедший. Убедившись, по-видимому, что никакой опасности нет, он начал придвигаться к корзине, пока наконец не заглянул в нее. Никогда в жизни я не слышал, чтобы мужчина издавал такой нечеловеческий вопль. Он стоял по одну сторону кровати, я — по другую. Щенок, разбуженный криком, сел в корзине и улыбнулся сначала одному из нас, потом — другому. Как я понял, это был бульдог примерно месяцев девяти. Превосходный образчик своего возраста.

— Мой ребенок! — завопил молодой человек, и глаза у него буквально вылезли из орбит. — Это не мой ребенок! Что случилось? Или я сошел с ума?

— Вы к этому близки, — отвечаю я и не грешу против истины. — Успокойтесь. Кого вы рассчитывали увидеть в корзине?

— Моего мальчика, — снова вопит он. — Моего единственного малыша… моего сыночка!

— Вы имеете в виду настоящего ребенка? Человеческого ребенка?

У некоторых людей есть глупая привычка говорить о своих собаках, как о детях, так что сразу и не поймешь.

— Конечно, настоящего! — отвечает он. — Самого прелестного ребенка, какого только можно увидеть. В воскресенье ему исполнилось ровно тринадцать недель, а вчера у него прорезался первый зуб.

Вид собачьей морды, похоже, сводил молодого человека с ума. Он бросился к корзине и, как я понимаю, задушил бы несчастного пса, если бы я не помешал ему.

— Щенок не виноват, — говорю я. — Осмелюсь предположить, что ему так же тошно, как и вам. Его ведь тоже потеряли. Кто-то сыграл с вами шутку: вытащил вашего младенца и сунул вместо него вот этого… если только тут вообще был ребенок.

— Что это значит? — возмущается он.

— Что ж, сэр, — говорю я, — вы меня извините, но люди в здравом уме не возят детей в корзинах для перевозки собак. Откуда вы приехали?

— Из Бэнбери, — говорит он. — Меня хорошо знают в Бэнбери.

— В это я могу поверить, — киваю я. — Вы из тех молодых людей, которых, наверное, знают все.

— Я мистер Милбери! — говорит он. — Бакалейщик с Хай-стрит.

— В таком случае, что вы делаете здесь с этой собакой? — спрашиваю я.

— Не доводите меня до исступления, — отвечает он. — Говорю вам, я сам не знаю. Жена сейчас в Уорике, ухаживает за больной матерью, и в каждом письме вот уже две недели только и пишет: «Ах, как я хочу видеть Эрика! Если бы мне хоть на минутку увидеть Эрика!»

— Это естественные материнские чувства, — говорю я. — Они делают ей честь.

— И сегодня, — продолжает мистер Милбери, — я закрыл магазин пораньше и решил привезти сюда сыночка, чтобы жена могла повидать его и убедиться, что он здоров и невредим. Она не может отлучиться от матери больше чем на час, а мне нельзя идти к ней, потому что теща меня недолюбливает и я ее раздражаю. Я хотел подождать здесь, а Милли — это моя жена — пришла бы сюда, когда освободится. Я хотел, чтобы для нее это стало сюрпризом.

— По-моему, — говорю я, — это станет величайшим сюрпризом в ее жизни.

— Не шутите так, — предупреждает он. — Я сейчас сам не свой и могу вас ударить.

Он был прав: не следовало, конечно, над этим подшучивать, хотя повод, безусловно, имелся.

— Но зачем, — спрашиваю, — вы сунули ребенка в корзину для перевозки собак?

— Это вовсе не собачья корзина, — раздраженно ответил он. — Это плетенка для пикников. В последнюю минуту я подумал, что не к лицу мне нести ребенка на руках. Не хотел, чтобы уличные мальчишки кричали мне вслед. Мой малыш очень любит спать, и я решил, что он отлично перенесет такое короткое путешествие, если его устроить поудобнее в этой корзинке. Я взял корзинку с собой в вагон, и она все время стояла у меня на коленях. Ни на одну минуту я не выпускал ее из рук. Это колдовство, не иначе. После этого я поверю в дьявола.

— Не валяйте дурака, — говорю я. — Объяснение должно быть. Надо только докопаться до него. Вы уверены, что это та самая корзина, в которую вы положили малыша?

Милбери теперь немножко успокоился. Наклонился и тщательно осмотрел корзину.

— Кажется, — отвечает он, — но поручиться не могу.

— Скажите, вы точно не выпускали корзины из рук? — спрашиваю я. — Подумайте.

— Нет, она все время стояла у меня на коленях.

— Но это же чушь собачья, если только вы сами по ошибке не сунули туда щенка вместо ребенка. Подумайте хорошенько. Я не ваша жена и хочу только помочь вам. Я никому не скажу, если вы сознаетесь, что на минутку отвели глаза от корзины.

Он опять задумался, и вдруг в глазах его блеснул свет.

— Ей-богу, вы правы, — говорит он. — Я на минутку поставил ее на платформу в Бэнбери, когда покупал еженедельник «Тит-Битс».

— Ну вот, это уже теплее. Подождите-ка, завтра, если не ошибаюсь, открывается собачья выставка в Бирмингеме?

— Вроде бы так, — отвечает он.

— Вот мы и добрались до сути, — говорю я. — Так уж вышло, что эту собаку везли в Бирмингем в точно такой же корзине, как та, в которую вы положили своего малыша. Вы по ошибке взяли корзину со щенком, а его хозяину достался ваш малыш. И я бы затруднился сказать сразу, кто из вас сейчас больше сходит с ума. Он, наверное, думает, что вы сделали это нарочно.

Мистер Милбери прижался головой к спинке кровати и застонал.

— В любую минуту может явиться Милли, и мне придется сказать ей, что наш малыш по ошибке отправился на собачью выставку! У меня язык не повернется сказать ей такое!

— Поезжайте в Бирмингем, — предлагаю я, — и постарайтесь уладить это дело. Вы можете успеть на поезд в пять сорок пять и вернуться к восьми вечера.

— Поедемте со мной, — просит он. — Вы добрый человек, поедемте со мной. Одному мне просто не справиться.

И я вижу, что он прав. В таком состоянии он угодил бы под копыта лошадей, едва появился на улице.

— Ну что ж, — отвечаю я, — если хозяин отпустит…

— О, он не может не отпустить вас, — восклицает молодой человек, заламывая руки. — Скажите ему, что речь идет о семейном счастье, скажите ему…

— Я скажу ему, что речь идет о лишнем полсоверене по счету, — обрываю я. — Толку будет больше.

В этом я не ошибся, и не прошло и двадцати минут, как я, молодой Милбери и щенок в корзине сидели в купе третьего класса, направляясь в Бирмингем. Тут я начал представлять себе все трудности нашего предприятия. Предположим, удача мне улыбнется и я окажусь прав: щенка действительно везли на собачью выставку в Бирмингем; предположим, удача не оставит нас и на вокзале нам скажут, что там видели джентльмена с такой корзинкой, как наша, приехавшего поездом в пять тринадцать; а дальше что? Может быть, нам придется опрашивать всех извозчиков в городе, и к тому времени, когда мы найдем ребенка, окажется, что уж незачем будет и доставать его из корзины. Ну, конечно, я не собирался озвучивать свои мысли. По-моему, бедняга отец чувствовал себя так плохо, что хуже некуда. И от меня требовалось вселить в него надежду. Поэтому, когда он в двадцатый раз спросил меня, думаю ли я, что он еще увидит своего ребенка живым, я сердито оборвал его.

— Да не заморачивайтесь вы насчет этого, — говорю я. — Вы еще вволю насмотритесь на своего малыша. Дети так легко не пропадают. Только в пьесах люди готовы взять на себя заботу о чужих детях. Я в своей жизни знавал множество проходимцев, и даже худшему из них я бы доверил даже десяток чужих детей. И не надейтесь, что вы потеряли своего малыша. Поверьте мне, тот, к кому он попал, постарается проявить благородство и не успокоится до тех пор, пока ему не удастся вернуть ребенка законному родителю.

Что ж, такая болтовня подбодрила его, и, когда мы приехали в Бирмингем, он заметно успокоился. Мы бросились к начальнику вокзала, а тот опросил всех носильщиков, которые находились на платформе, когда туда в пять тринадцать пополудни прибыл интересующий нас поезд. Все в один голос утверждали, что из этого поезда не выходил мужчина с бельевой корзиной. Начальник станции оказался человеком семейным, и когда мы все ему объяснили, он посочувствовал нам и телеграфировал в Бэнбери. Кассир в Бэнбери помнил, что на этот поезд брали билеты трое мужчин. Мистер Джессоп, торговец зерном, неизвестный, отправившийся в Вулверхэмптон, а третий — сам молодой Милбери. Дело уже казалось безнадежным, когда в разговор вмешался один из мальчишек-газетчиков, слонявшихся вокруг.

— Я видел одну старушку, которая стояла около вокзала и ловила кеб, — говорит он. — Ее корзина походила на вашу как две капли воды.

Я подумал, юный Милбери бросится мальчишке на шею и расцелует его. С его помощью мы принялись опрашивать извозчиков. Нетрудно заприметить старенькую даму с бельевой корзиной в руках, и мы узнали, что она поехала в тихую второразрядную гостиницу на Астор-роуд. Остальные подробности я выяснил у горничной. По-видимому, и старушка пережила ничуть не меньше, чем молодой Милбери. Корзина не влезала в кеб, и ее пришлось водрузить на крышу. Старая дама очень беспокоилась и, так как шел дождь, заставила извозчика накрыть корзину фартуком. Снимая корзину с кеба, ее уронили на мостовую, отчего ребенок проснулся и заплакал.

— Боже мой, мадам, что это? — спрашивает горничная. — Там ребенок?

— Да, милая, там мой малыш, — отвечает старушка, судя по всему, веселая душа, по крайней мере на тот момент она еще оставалась веселой. — Бедняжка… Надеюсь, его не ушибли.

Старая дама заказала номер с камином. Коридорный внес корзину и поставил ее на ковер. Старушка сказала, что они с горничной во всем разберутся, и выставила коридорного за дверь. К этому времени, по словам девушки, младенец ревел, как пароходная сирена.

— Маленький мой, — воркует старушка, возясь с веревкой, — не плачь, мамочка быстренько откроет корзину. — Затем она поворачивается к горничной: — Если вы загляните в мою сумку, то найдете там бутылку молока и собачьи сухари.

— Собачьи сухари! — восклицает горничная.

— Да, — смеется старушка, — мой малыш обожает собачьи сухари.

Горничная заглянула в сумку, и там действительно лежали бутылка молока и с полдесятка собачьих сухарей. Она стояла спиной к старой даме, когда услышала тихий стон и стук, заставивший ее обернуться. Старушка распростерлась на ковре у камина — мертвая, как показалось горничной. Ребенок сидел в корзине, вопя благим матом. Растерявшаяся девушка, не соображая, что делает, сунула малышу сухарь, за который тот жадно ухватился и принялся его сосать. Тогда горничная принялась приводить в чувство старушку. Где-то через минуту та открыла глаза и огляделась. Ребенок, с собачьим сухарем во рту, успокоился. Старая дама взглянула на малыша, отвернулась и спрятала лицо на груди у горничной.

— Что это? — благоговейным шепотом спрашивает старушка. — Кто это там, в корзине?

— Ребенок, мадам, — отвечает девушка.

— Вы уверены, что не собака? — следует новый вопрос. — Посмотрите хорошенько.

Девушка занервничала, жалея, что осталась наедине с этой старой дамой.

— Я могу отличить собаку от ребенка, мадам, — говорит она. — Это — дитя, человеческое дитя.

Старушка тихонько заплакала:

— Меня постигла Божья кара! Я разговаривала со щенком так, точно это младенец, и теперь вот что случилось мне в наказание.

— Что случилось? — спрашивает горничная, которую, естественно, все больше и больше интриговала эта история.

— Не знаю, — продолжая сидеть на полу, отвечает старая дама. — Если все это не сон и я не сошла с ума, то два часа назад я выехала из своего дома в Фартинго с корзиной, в которой сидел годовалый бульдог. Вы видели, как я открывала корзину, и вы видите, кто в ней теперь.

— Но бульдоги чудесным образом не превращаются в младенцев, — указывает горничная.

— Я не знаю, как это произошло, — отвечает старушка, — и не думаю, что это имеет какое-то значение. Мне только известно, что в дорогу я отправилась с бульдогом, а по пути он каким-то образом превратился в это.

— Кто-то вам его подсунул, — предполагает горничная. — Кто-то хотел избавиться от своего ребенка, вытащил вашего щенка и положил в корзину младенца.

— Они, должно быть, необыкновенно ловкие люди, — говорит старушка. — Я не спускала с корзины глаз, разве что в Бэнбери на пять минут зашла в буфет выпить чашку чаю.

— Вот тогда-то они все и проделали, — заявляет горничная. — Классная работа!

Старая дама внезапно ясно представила себе, в каком положении оказалась, и вскочила с пола.

— Хорошенькое дело! — восклицает она. — Я незамужняя женщина, а наш городок обожает сплетни! Это ужасно!

— Ребеночек-то чудесный! — умиляется горничная.

— Не хотите взять его себе? — спрашивает старая дама.

Горничная ответила, что не хочет. Старушка села и принялась обдумывать сложившуюся ситуацию. И чем больше она думала, тем хуже себя чувствовала. Горничная не сомневалась, что несчастная сошла бы с ума, не появись мы. Когда в дверях возник коридорный и сообщил, что внизу какой-то господин с бульдогом спрашивает о ребенке, она обвила руками его шею и крепко обняла.

Мы успели на поезд в Уорик и, к счастью, вернулись в гостиницу за десять минут до прихода матери. Всю дорогу молодой Милбери держал ребенка на руках. Он предложил мне оставить себе корзину и дал еще полсоверена в залог того, чтобы я держал язык за зубами, что я и сделал.

Не думаю, что он рассказал матери ребенка о случившемся — во всяком случае, если он не круглый дурак, то не рассказал.