40
РАССКАЗ УМИРАЮЩЕГО
В эту минуту в комнату вошла матушка Люка Маркса.
— Матушка, — обратился к ней Люк, — ты помнишь, что было седьмого сентября прошлого года?
Старая женщина покачала головой.
— Да ты что, сынок? За последние восемь-девять лет память у меня так прохудилась, что я иной раз забываю, какой нынче день недели.
Люк Маркс передернул плечами, выражая крайнее нетерпение.
— Не притворяйся, будто не понимаешь, об чем я толкую. Помнишь, я сказал тебе, чтобы ты запомнила этот день, потому что тебе еще придется свидетельствовать на суде и приносить присягу на Библии? Разве я тебе этого не говорил?
Женщина беспомощно развела руками.
— Раз ты говоришь, значит, так оно и было. И все-таки… Память совсем прохудилась, — виновато повторила она, обращаясь к Роберту Одли.
— Мистер Маркс, послушайте, — сказал молодой человек, касаясь руки умирающего, — еще раз говорю вам: не утруждайте себя понапрасну. Я не задаю вопросов и об этом деле слышать больше ничего не желаю.
— А я не желаю умирать, не рассказав того, ради чего позвал вас! — страстно и горячо прошептал Люк Маркс.
— Маркс, Маркс, успокойтесь, ради бога! О чем вы? Что вас мучает?
Прежде чем ответить, Люк Маркс облизнул сухие губы и, обращаясь к матери, попросил:
— Матушка, дай напиться.
Женщина принесла ему кружку холодного молока, и он выпил его с такой поспешностью, словно и впрямь решил обогнать время, которого оставалось у него совсем мало.
— Сядь вон там, — сказал он матери, указывая на кресло, стоявшее в ногах кровати.
Женщина с покорным видом села напротив Роберта Одли. Она сняла очки, протерла стекла — так тщательно, будто это могло прояснить ее память — и снова водрузила их на нос.
— Задам тебе еще один вопрос, матушка, — сказал Люк, — и будет очень странно, ежели ты и на этот раз не сможешь мне ответить. Помнишь то время, когда, еще до своей женитьбы, я работал на ферме у Аткинсона?
— Ну как же, как же, — радостно закивав головой, ответила старая женщина. — Конечно же, помню, дорогой. Это было прошлой осенью, как раз тогда, когда в саду на нашей улице собирали яблоки и когда ты справил себе новую куртку. Как же, Люк, помню, прекрасно помню.
Сидя рядом, Роберт Одли никак не мог взять в толк, к чему клонит Люк.
— Ежели помнишь так много, — сказал Люк, — может статься, ты вспомнишь еще кое-что — к примеру, кого я привел домой однажды вечером, когда у Аткинсонов заканчивали скирдовать пшеницу?
— Конечно, помню, — с воодушевлением отозвалась старая женщина. — Ты привел к нам Фиби. Вы поужинали и выпили по чашечке чая.
— Какая к черту Фиби! — с раздражением воскликнул Люк. — Сто лет не снилась мне твоя Фиби! Помнишь, тогда, в сентябре, я привел к нам джентльмена — это было после десяти вечера; джентльмена, промокшего до нитки, в грязи и в тине с головы до пят: рука сломана, плечо опухло, одежда вся порвана — кажется, и родная мать бы его не признала; помнишь? Он сел на кухне у очага, уставился на огонь, и вид у него был такой, что не понять, то ли он нынче спятил, то ли сроду был таким. Кто он и откуда, ничего он не помнил, и мы по первости обошлись с ним, как с малым дитем: раздели, помыли, просушили одежду, потом потихоньку, из ложечки, начали вливать в него бренди, а у него свело челюсти, и рот ему пришлось открывать силой — помнишь, матушка?
— Помню, помню, милый, — кивая головой, скороговоркой пробормотала старуха.
Роберт Одли пал на колени у изголовья умирающего.
— Господи! — воскликнул он, вкладывая душу в каждое слово. — Благодарю тебя, Господи, за неизбывные твои милости. Джордж Толбойз жив!
— Погодите маленько, — сказал Люк Маркс, — уж больно вы скорый. Матушка, сними-ка коробку из белой жести; она там, на полке, что насупротив комода.
Старая женщина направилась к полке и, порывшись среди разбитых чашек, молочных горшков, всевозможных тряпочек и фаянсовой посуды, достала исцарапанную и грязную жестяную коробку.
Роберт Одли по-прежнему стоял на коленях у кровати, погрузив лицо в ладони.
Люк Маркс открыл табакерку.
— Будь тут у меня денежки, — ухмыльнувшись, промолвил он, — они бы надолго не задержались. Однако здесь кое-что подороже денежек, и это «кое-что» я вам отдам, чтобы доказать, что даже пьяная скотина навроде меня умеет быть благодарной, ежели к ней отнестись по-человечески.
Он вынул из табакерки два сложенных клочка бумаги и протянул их Роберту Одли.
Это были два листка, вырванные из записной книжки и заполненные карандашом — неразборчиво, вкривь и вкось, словно писал не джентльмен, а полуграмотный сельский пахарь, привыкший не к перу и бумаге, а к плугу и заступу.
— Почерк мне незнаком, — сказал Роберт Одли, с нетерпением развернув первый листок. — Какое это имеет отношение к моему другу? Зачем вы мне это показали?
— Сначала прочтите, — резонно заметил Люк. — Вопросы после будете задавать.
Вот что было написано в первом письме:
«Мой дорогой друг!
Пишу тебе в столь сильном смятении чувств, в каком, кажется, не пребывал еще никто из смертных. Я не в состоянии рассказать тебе, что со мной произошло. Скажу лишь, что произошло нечто, разбившее мне сердце и вынуждающее меня покинуть Англию в поисках какого-нибудь уголка, где я смогу жить и умереть, забытый всеми и никому не известный. Если бы мне могла помочь твоя дружба, я бы положился на нее. Если бы мне мог помочь твой совет, я бы обратился к нему. Но ни дружба, ни совет не помогут. Единственное, что я могу сказать тебе сейчас: да благословит тебя Бог за то, чем ты был для меня в прошлом, и да научит Он тебя, как забыть меня в будущем!
Д.Т.».
Второе, адресованное другому человеку, было намного короче первого:
«Элен!
Господь помилуй тебя и прости — как простил тебя я — за то, что ты сделала сегодня. Оставайся и живи с миром; больше ты никогда не услышишь обо мне. Для тебя и для людей я стану никем и ничем: разве не этого, в сущности, пожелала мне ты? Не бойся, я не стану досаждать тебе. Я покидаю Англию и не вернусь никогда.
Д.Т.».
Роберт Одли сидел, в полном замешательстве глядя на эти строки: почерк был совершенно незнакомым, но письма — Роберт это чувствовал — были написаны Джорджем, и в конце каждого из них стояли его инициалы.
Роберт испытующе посмотрел на Люка: ему вдруг показалось, что умирающий затеял с ним нечистую игру.
— Это писал не Джордж Толбойз, — твердо сказал он, не сводя глаз с Люка.
— Это писал он, — промолвил Люк Маркс, упрямо мотнув головой. — Это писал мистер Толбойз — все до последней буковки, собственной рукой. Но он писал левой рукой, потому что правая у него была сломана.
Роберт Одли взглянул на Люка быстро и внимательно. Тень подозрения сошла с его лица.
— Понятно, — сказал он, — теперь мне все понятно. Расскажите, как вы спасли моего бедного друга.
Он сидел, все еще не в силах поверить, что небывалое случается, не в силах привыкнуть к новой надежде, свет которой так резко и внезапно брызнул ему в глаза.
— Расскажите мне все! — воскликнул он. — Ради всего святого, расскажите все до мелочей: только так я смогу понять, что произошло в тот роковой день!
— В сентябре прошлого года я работал на ферме у Аткинсона, — начал Люк Маркс. — Я помогал ему скирдовать последнюю пшеницу. Самый короткий путь от его фермы до матушкиного дома — через луга, что тянутся за особняком Одли-Корт. Вот я и приноровился ходить там, а Фиби частенько поджидала меня, стоя у садовых ворот — тех, что невдалеке от липовой аллеи. Она выходила, чтобы чуток поболтать со мной, потому что знала, когда я возвращаюсь с работы. Иногда мы встречались в самом доме, и тогда я пробирался по сухому рву, что тянется между лугами и огородом, и приходил в комнату для слуг. Там я пропускал стаканчик-другой эля, а иногда перехватывал что-нибудь из еды — как придется.
Не знаю, что делала Фиби в тот вечер, седьмого сентября, но этот день я запомнил потому, что за мои труды фермер Аткинсон заплатил мне сполна, и потому, что за те денежки я должен был подписать какую-то бумагу. Так вот, я не знаю, что делала она, то есть Фиби, в тот вечер, но в воротах, что у липовой аллеи, она меня не встретила, и я решил кружным путем перейти на другую сторону сада, спрыгнул в сухой ров и пошел по нему, потому что всенепременно хотел повидаться с Фиби и предупредить ее, что со следующего дня буду работать совсем в другом месте, на ферме неподалеку от Челмсфорда. Я уже был на полпути между фермой Аткинсона и Одли-Корт, когда часы на церкви в Одли пробили девять вечера, а когда я дошел до огорода, было уже, я полагаю, четверть десятого.
Я прошел через огород и направился в липовую аллею. Самый короткий путь до людской — через кустарник мимо пересохшего колодца. Было уже довольно темно, но я там ходил не раз, к тому же окно людской ярко светилось в темноте, так что сбиться с пути было никак невозможно.
В тот момент, когда я проходил мимо колодца — близенько так проходил, — рядом раздался стон; стонал человек, лежавший где-то в кустах. Привидений я не боюсь — я вообще, можно сказать, ничего не боюсь, но тот человек стонал так, что у меня душа ушла в пятки. С минуту я стоял ни жив ни мертв, не зная, что предпринять. Но человек снова застонал, и я, раздвинув ветки, бросился на звук.
Там, под лавровыми деревьями, я нашел незнакомого мужчину. Мне показалось, что у бедняги не все в порядке с головой, и я решил, приподняв за воротник, втащить его в дом. И тут он, не поднимаясь с земли, схватил меня за руку и, насколько я мог разглядеть в темноте, взглянул на меня серьезно-серьезно и печально-печально — взглянул, значит, и спросил, как меня зовут, кто я и зачем иду в Одли-Корт.
По тому, как он говорил, я понял, что это человек не простого звания, а джентльмен, и поскольку он был со мной вежливым и не чванился, я ему также отвечал уважительно.
«Мне нужно уйти отсюда, — сказал он, — но так, чтобы меня не видела ни одна живая душа. Я лежу здесь с четырех часов дня, у меня почти не осталось сил. Мне нужно уйти отсюда, но запомните, никто не должен меня видеть».
Я сказал ему, что это нетрудно устроить, но про себя подумал: может, то, что я по первости решил насчет его головы, я подумал правильно, потому что при таких муках только чокнутый беспокоится о том, чтобы исчезнуть незаметно.
«Не могли бы вы помочь мне перебраться куда-нибудь в другое место, где я мог бы переодеться в сухое, — спросил он, — но, — повторил он, — сделать это незаметно».
К тому времени он уже нашел в себе силы приподняться и сесть, и я заметил, что правая рука у него висит свободно, и всякий раз, когда он ее задевает, он морщится от боли.
Я показал на руку и спросил, что случилось.
«Сломана, друг мой, сломана, — тихо ответил он. — А потом, обращаясь не столько ко мне, сколько к себе, добавил: — Разбитые сердца и сломанные руки заживают не скоро».
Я сказал ему, что могу отвести его в дом моей матушки, где он обсушится, обогреется и поест.
«А она сможет сохранить все в тайне?» — спросил он.
«Сможет, — ответил я. — Если нынче вечером вы ей выложите все государственные тайны, какие знаете, к завтрашнему утру она забудет их начисто».
Ответ мой, похоже, его устроил. Он встал, но тут же навалился на меня, потому что был страшно слаб и ноги его почти не держали. Поддерживая его, чтобы он не упал, я почувствовал, какой он мокрый и грязный.
«Где это вас так угораздило? — спросил я его. — Вы, часом, не из местного пруда выбрались, сэр?»
Он ничего не ответил, похоже, даже не услышал вопроса. Когда он встал на ноги, я увидел, что джентльмен ладно скроен, выше ростом и шире меня в плечах.
«Отведите меня к своей матушке, — попросил он, — и дайте переодеться во что-нибудь сухое. Я вам хорошо заплачу за труды».
Я знал, что ключ от ворот всегда оставляют в замке, и повел джентльмена к калитке, уверенный, что этой дорогой мы выберемся отсюда наверняка.
Так оно и вышло. Бедняга еле переставлял ноги. Я повел его через луга и привел в дом к матушке, зайдя не с улицы, а со стороны огородов, а поскольку время было куда как позднее, его, как он того желал, в наших местах не видела ни одна живая душа. А потом матушка разожгла огонь и подогрела ему ужин, приготовленный для меня.
Только сейчас, сидя у огня, я разглядел его как следует. Нет, ей-богу, впервые в жизни видел я человека в таком… Даже не знаю, как сказать. Я уж говорил, что был он весь в грязи и зеленой тине, так мало этого, руки у него были сплошь исцарапаны и страшно кровоточили, и кожа с них была сорвана в нескольких местах.
Я начал стаскивать с него одежу, и он подчинился мне, как малое дитя. При этом он все сидел и смотрел на огонь и тяжко вздыхал, будто сердце его было готово вот-вот разорваться от горя. Видать по всему, он даже не соображал, где находится, и не видел нас, и все смотрел и смотрел прямо перед собой, и только беспомощно болталась его сломанная правая рука.
Глядя на его руку, я понял, что дело дрянь, и хотел было послать матушку за доктором Доусоном, но бедняга тут же пришел в себя и начал кричать, что никакого доктора ему не нужно, потому что он хочет, чтобы о том, что он побывал у нас, знали только мы двое.
Тогда я сказал, что пойду куплю для него бренди, и он согласился. Я отправился в пивную, и, когда пришел туда, было около одиннадцати, а когда вернулся домой, часы пробили одиннадцать.
Бренди оказался очень кстати, потому, что джентльмена трясло так, что аж зубы стучали. Мне пришлось силой разжать ему челюсти, прежде чем я влил ему в глотку спиртное. Он сделал несколько глотков, затем его разморило, и он, сидя тут же, у печи, начал клевать носом. Тогда я сбегал и принес одеяло. Я набросил его на джентльмена, и отвел того наверх, и уложил его спать на складную кровать. Матушку я также отправил спать, а сам сел у камина и, не давая огню потухнуть, присматривал за джентльменом до самого утра.
Проснулся он внезапно и тут же заявил, что ему беспременно, прямо сейчас нужно отправляться в путь.
Уж я его уговаривал и так, и эдак, но он стоял на своем, и я надел на него его одежку, которую высушил и вычистил, пока он опал. Он был бледен, на лбу здоровенная ссадина, и я умыл ему лицо и перевязал ему голову носовым платком. Он с грехом пополам напялил на себя пиджак, застегнул его у горла и оставил правый рукав пустым, потому что не смог продеть в него сломанную руку. Все, что на нем было, висело, как на пугале. Он поминутно охал и стонал, а синяков да ссадин на нем было — просто страсть! И все-таки он решил идти, и я не посмел его удерживать.
«Какой здесь ближайший город, откуда можно доехать до Лондона по железной дороге?» — спросил он.
Я сказал ему, что ближайший город Брентвуд.
«Очень хорошо, — сказал он. — Если вы проводите меня до Брентвуда и найдете мне там хирурга, который осмотрит мою руку, то за все хлопоты я дам вам пять фунтов».
Я сказал ему, что с радостью сделаю для него все, что он пожелает, но до Брентвуда добрых шесть миль, так что я сбегаю к соседям и одолжу двуколку.
Тут он снова замотал головой и напомнил, что хочет удалиться незаметно, а потому предпочитает уйти пешком.
Пришлось идти пешком. Каждый шаг давался ему с превеликим трудом, но те проклятые шесть миль он таки одолел, и, скажу я вам, сколько живу, такого упорства я не встречал ни в ком и никогда.
Брентвудский хирург посоветовал ему остаться в городе и подождать, пока полегчает, но джентльмен и слышать ничего не хотел и все торопился в Лондон, и тогда хирург, обработав руку лекарствами и соорудив для нее перевязь, отпустил упрямца на все четыре стороны.
Роберт Одли вздрогнул; прошлое внезапно ожило в его памяти, и он вспомнил Ливерпуль, портовую контору, свои бесплодные поиски и того клерка, что окликнул его в последний момент и сообщил о некоем пассажире, который взял билет на корабль «Виктория-Регия» примерно за час до отплытия; то был молодой человек с рукой на перевязи, назвавшийся каким-то настолько расхожим именем, что Роберт тут же его забыл.
— Когда хирург перевязал ему руку, — продолжал Люк, — джентльмен попросил:
«Дайте мне карандаш; до отъезда мне нужно кое-что написать».
Хирург усмехнулся, покачал головой и, указав на правую руку джентльмена, сказал:
«Этой рукой вы сегодня — и в ближайшее время — ничего не напишете».
«Вы правы, — сказал молодой человек, — тогда я напишу левой рукой».
«Может, я напишу — под вашу диктовку?» — предложил хирург.
«Нет, спасибо, — сказал джентльмен. — Помощь вашу принять не могу, потому что письма мои будут сугубо личными; но, если вы дадите мне пару конвертов, буду вам весьма обязан».
Пока хирург ходил за конвертами, молодой человек левой рукой вытащил записную книжку из кармана пиджака. Обложка ее промокла и загрязнилась, но внутри листы остались чистыми, и джентльмен, вырвав пару страниц, начал писать. Писал он левой рукой, и что из того получилось, видите сами. Затем он вложил свои, с позволения сказать, письма в конверты, что принес доктор, и поставил на одном из них крест, а на другом ничего не поставил, затем заплатил доктору за труды. Тот еще раз попытался уговорить его остаться в Брентвуде, пока не заживет рука, но джентльмен снова наотрез отказался и, обращаясь ко мне, сказал:
«Проводите меня до железнодорожной станции, там вы получите то, что я вам обещал».
Я отправился на станцию вместе с ним. Мы пришли вовремя: поезд делает остановку в Брентвуде в половине девятого, и до его прихода оставалось еще целых пять минут. Мы дошли до края платформы, и молодой человек спросил меня:
«Вы могли бы передать эти письма тем, кому я скажу?»
«Могу», — отвечаю.
«Очень хорошо, — говорит он. — Вы знаете, где находится поместье Одли-Корт?»
«Как не знать, — отвечаю, — там моя девушка в горничных служит».
«Чья она горничная?» — спрашивает он.
«Она горничная миледи, — говорю. — Служит новой хозяйке, той самой, что прежде была гувернанткой у мистера Доусона».
«Прекрасно, — говорит он. — Вот это письмо — конверт помечен крестом — передайте, пожалуйста, леди Одли. Прошу передать из рук в руки и без свидетелей. Понимаете, — говорит, — никто третий этого видеть не должен».
«Понимаю, — говорю. — Все сделаю в точности».
Тогда он спрашивает:
«А мистера Одли, племянника сэра Майкла, знаете?»
«Как же, — говорю, — знаю. Про него говорят, что он важная шишка и знает толк в вежливом обхождении. Одна беда: у него что на уме, то и на языке» — такая об вас молва идет, сэр; вы уж извините.
«Тогда, — говорит молодой джентльмен, — передайте, пожалуйста, второе письмо мистеру Роберту Одли. Он остановился в гостинице «Солнышко», что в деревне Одли».
С этими словами он передал мне второе письмо и вручил пять фунтов, как и обещал.
Подошел поезд. Мы попрощались. Он сел в вагон второго класса, и последнее, что я помню, — это то, что лицо у него в тот момент было белое, как бумага, и на лбу здоровенный пластырь крест-накрест.
— Бедняга Джордж! — воскликнул Роберт Одли. — Ах, бедняга!
— Я отправился в деревню, — продолжил Люк, — а оттуда прямиком в «Солнышко». Пришел, значит, в гостиницу, а хозяин говорит, что, мол, постоялец, то есть вы, уехал в Лондон и что тамошнего адреса он, хозяин то есть, не знает, но что проживаете вы, должно быть, где-то возле Дома правосудия, или где-то возле Вестминстер-Холла, или… словом, где-то там в том же роде.
Что мне было делать? По почте письмо не отправишь, потому как неизвестно, куда посылать, а расспрашивать об этом тех, кто живет в поместье, тоже нельзя, потому что про письмо сразу станет известно…
Словом, решил я оставить письмо при себе и обождать, когда вы в другой раз объявитесь в наших местах.
С другим письмом, на котором крест, я решил сходить в Одли-Корт под вечер, свидеться с Фиби и разузнать у нее, когда я смогу потолковать с миледи с глазу на глаз.
На работу в тот день я не пошел, а все шлялся по тамошним лугам до самого вечера, а когда стемнело, нашел Фиби — она, как всегда, встретила меня у садовых ворот.
Ну, значит, пошли мы с ней в кустарник, и я уже было свернул к старому колодцу, где мы с Фиби частенько сиживали теплыми летними вечерами, а она вдруг побледнела вся и говорит:
«Ой, не туда! Только не туда!»
«Почему это не туда?» — спрашиваю.
«Не знаю, — говорит, — почему, но я слышала, там, в колодце, завелись привидения».
«Чепуха, — говорю, — просто на тебя блажь накатила».
«Может, — говорит, — и накатила, да только я к тому проклятому колодцу в жизни больше не подойду!»
Сказала да и пошла назад, к садовым воротам. Я за ней.
«Что-то ты, — говорю, — нынче не в себе». «Твоя правда, — говорит, — не в себе, и в себя все никак прийти не могу».
«С миледи, — спрашиваю, — что ли, поругалась?» Тут она, Фиби то есть, смотрит на меня эдак с хитренькой улыбочкой да и говорит:
«Да что ты, — говорит, — Люк, как раз наоборот: я миледи сроду такой любезной не видела. Сдается мне, она нам теперь точно денег даст на обзаведение — на ферму, на пивную, на все, что попрошу».
Я никак в толк не мог взять, к чему бы такие нежности при нашей бедности: не далее как три дня назад Фиби жаловалась, что миледи шибко гордая, и любит только себя, и нам ее милостей придется лет сто ждать и не дождаться.
«С чего ж, — спрашиваю, — такие перемены?» А она, Фиби то есть, смотрит на меня, и опять эдак хитро улыбается и, чую, ничего мне толком рассказывать не собирается.
Тут меня зло взяло, и я говорю: «Ежели, — говорю, — у тебя есть секреты от того, за кого ты замуж идти собралась, так иди, — говорю, — на все четыре стороны: мне ты такая не нужна. Ищи себе другого и держи секреты от него!»
Тут она давай хныкать, но я на то внимания не обратил и начал про миледи расспрашивать, потому как в кармане у меня было письмо, где крест на конверте, — и мне, стало быть, надобно было вызнать все в подробностях, чтобы, значит, выбрать минуту, когда передать письмо миледи с глазу на глаз.
«Не у тебя одной, — говорю, — секреты есть за душой, и не одна ты, — говорю, — можешь держать язык за зубами. А вот скажи, — спрашиваю, — не приходил ли вчера к твоей госпоже молодой человек, джентльмен с коричневой бородой?»
Нет бы ей, Фиби то есть, ответить по-человечески, так нет же: заместо этого пуще прежнего в слезы ударилась.
Я по первости хотел было цыкнуть на нее, но сдержался, и по-хорошему, ласкою, начал выспрашивать, что да как — и мало-помалу вызнал, что за день до того она, сидемши у себя в комнате, что под самой крышей, — оттудова видать и липовую аллею, и старый колодец — заприметила, значит, как миледи беседовает с каким-то незнакомым джентльменом. Беседовали они там долго, покудова…
— Не надо, — перебил Роберт Одли. — Остальное я знаю.
— Фиби рассказала мне про все, что видела, — продолжил Люк Маркс. — И еще она сказала, что сразу же, как только все произошло, она отправилась прямиком к миледи и выложила ей все начистоту, чтобы та, значит, поняла, что теперь она будет во власти собственной горничной до конца дней своих.
Вот и получается, сэр, что леди Одли и Фиби решили, что тот джентльмен, которого я проводил до поезда, лежит себе мертвый на дне колодца. Кабы я передал письмо, они бы поняли, что тот человек жив, и, опять же, кабы я передал письмо, мы — Фиби и я — ни гроша бы не получили от Фибиной госпожи и не смогли бы завести собственное дело.
Словом, поразмыслив, письмо я решил припрятать подальше, а то, что знаю про джентльмена, не рассказывать никому — пусть миледи живет и мучается, и пусть не будет ей покоя ни днем и ни ночью. Господь свидетель, не будь она такой жадной и дай столько, сколько мне было нужно, чтобы встать на ноги, я выложил бы ей все и снял бы камень с ее души.
Но камень тот был ей не в тягость, потому что не было у нее никакой души. Деньги она швыряла мне, как швыряют подачку собаке, и ежели снисходила до разговора, то и разговаривала, как с собакой, причем с собакой, которую на дух не переносит. Не было дурных слов, каких бы она про меня ни сказала. Не было спеси и презрения, каких бы она при мне ни обнаружила, чтобы лишний раз показать, какое я ничтожество. Кровь закипала в жилах от такого обращения, и я мстил миледи, но свою тайну не выдавал. Из любопытства я вскрыл и прочел оба письма, но мало что понял, и снова их спрятал, и, поверьте, сэр, до сего дня, кроме меня, в них не заглядывала ни одна живая душа!
С этими словами Люк Маркс закончил свой рассказ. Он лежал, безмолвный и недвижный, и чувствовалось, что рассказ отнял у него последние силы. Он глядел на Роберта Одли и пытался обнаружить в его лице хотя бы тень осуждения. Но Роберт не стал осуждать умирающего: в том, что все случилось так, а не иначе, он видел перст Божий.
Люк Маркс забылся тяжелым сном. Давно уже спала его старая матушка, заснувшая в кресле во время его рассказа; спала Фиби, прикорнув на лежанке внизу, на первом этаже. Не спал один Роберт Одли. Не сомкнув глаз, он просидел у кровати умирающего до самого утра. Он не спал, не мог спать: то, что он услышал, не выходило у него из головы.
Фиби сменила его в восемь часов утра. Он отправился в гостиницу и, заказав номер, упал на кровать и уснул как убитый.
Проснулся он только вечером. Когда он сошел вниз, в столовую, хозяин гостиницы сообщил ему, что Люк Маркс скончался в пять часов пополудни, отошел тихо и безмятежно, как человек, которого не мучают угрызения совести.
В тот же вечер Роберт Одли сел писать письмо — длинное письмо, адресованное мадам Тейлор, проживающей в бельгийском городке Вильбрюмьез, длинное письмо, адресованное порочной женщине, сменившей за свой недолгий век несколько имен и обреченной на то, чтобы, получив еще одно, закончить с ним свой земной путь. В этом письме он рассказал все, что узнал от умирающего.
«Может быть, известие о том, что супруг ее остался жив, принесет ей хоть какое-то облегчение, — подумал Роберт Одли, — если только душа ее, черствая и себялюбивая, не вовсе разучилась сострадать ближним!».
