Проснулся я в больнице, бессильный, бескостный, какая-то выжатая тряпка. Даже нельзя сказать “проснулся”, очень уж бодрое это слово. Я всплыл из полумрака на свет и долго щурил глаза. Белизна меня слепила: белое масло стен, белое пикейное одеяло и очень–очень много белого бинта на правой руке, этакая боксерская перчатка из ваты и марли.

Я спросил, что у меня с рукой.

— Ничего не поделаешь, коллега, — сказал доктор. — С гангреной шутки плохи. Хирургия — вещь небезопасная, сами знаете. У вас был сепсис — заражение трупным ядом по–старинному. Спасибо, кисть удалось спасти, вам повезло. Но две фаланги пришлось удалить. Да вы и сами понимали необходимость, вчера криком кричали: “Доктор, избавьте меня от пальца, нам с ним не ужиться”. И вот видите, все хорошо, температура спала. Даже и держать вас не будем долго, выпишем через день–два.

И он продолжал обход, этакий ходячий пульверизатор бодрости, направил струю оптимизма на следующую койку.

К моему удивлению, рука не очень болела. Противно ныла, как бы скулила, робко оплакивая невозвратимую потерю. И сам я уныло и вяло думал о том, что вся наша жизнь состоит из потерь. Мы теряем молочные зубы, а потом и взрослые, теряем навсегда, один за другим. Вырвали зуб, ходи всю жизнь щербатый или сталью сверкай, хочешь не хочешь. Теряем безвозвратно счастливое детство и теряем веселую юность, молодость теряем, год за годом. Никогда мне не будет двадцать один, и никогда не будет двадцать два… Теперь вот без пальца остался, тоже на всю жизнь. И такой нужный палец был, самый нужный, указательный, на правой руке. Теперь и показывать нельзя, и писать надо переучиваться, вилку–ложку держать иначе, на гитаре уже не сыграешь, со спортивным плаванием кончено, гребки неравномерные, правая загребает хуже. Руку как следует не пожмешь. И всем знакомым объяснять придется, куда девался палец. Вздыхать будут сочувственно, жалость выражать. А я не люблю, когда меня жалеют, предпочитаю, чтобы завидовали. Эх, не повезло! Ну что бы стоило…

Изнурительные сетования: ну что бы стоило отойти на шаг в сторону! Что бы стоило ребятам не ловить больного дельфина, не проявлять усердия, не тащить его на станцию, что бы стоило сторожу не пустить его в бассейн, а мне бы прийти пораньше, не засиживаться у ББ, все равно бесполезный был разговор, а, придя на станцию, сразу же выкинуть третьего лишнего. Может, и Делик не заразился бы, и я не заразился бы…

Что бы стоило, что бы стоило…

Днем еще ничего: обход, процедуры, завтрак, обед, ужин, разговоры отвлекают. А ночью тишь, тиканье часов, стоны, освещение желтое, тоскливое такое. И таким обездоленным себя чувствуешь, таким несчастненьким. Жить неохота.

Но потом пришло жизнерадостное утро, и ко мне явились посетители, сразу двое: конечно, Гелий и… Борис Борисович. Я даже тронут был. Понимал, какой подвиг совершен ради меня. Пришлось с кушетки слезть, костюм надеть, на автостанцию идти, ехать, в автобусе трястись. Гелий, подобно палатному врачу, держался бодряком; впрочем, с его энергией унывать невозможно. Он способен либо ликовать, либо злиться. А Борис Борисович очень попал в тон, глядел на меня жалостливо, вздыхал сочувственно. И вызвал чувство противоречия. Я сам стал утешать его, объяснять, что не так уж много потерял. Даже повезло мне, руку удалось спасти.

— Ну что ж тянуть, — сказал Гелий. — Есть возможность поднять настроение Юре. Выкладывайте сюрпризы, Борис Борисович.

— Действительно, мы привезли вам сюрприз.

— Два, — поправил Гелий. — Один лучше другого.

— Со вторым я повременил бы. Я не очень уверен в нем. Может, в другой раз.

— Давайте, Борис Борисович, я люблю сюрпризы.

ББ покашлял, отер лоб платком, поерзал в кресле, словно испытывая мое терпение, и, набрав воздуха, вымолвил наконец:

— Дельфины заговорили.