Решили мы не торопить события, а они развернулись стремительно, словно камень покатился с горы. Впрочем, для науки это привычное дело. Как было с космосом? Пятьдесят лет от Циолковского до Гагарина. А полет — полтора часа.

Конечно, читать интереснее о полете.

Я вернулся на станцию поздно вечером. Тихий такой вечер был, парной, море рокотало что-то успокоительное, луна расстилала медные коврики на черном стекле. Сторож встретил меня с торжественным видом, настроился сообщить радостный сюрприз. Активисты Гелия поймали еще одного дельфина, притащили его, он, сторож, распорядился снести в бассейн. И ждал благодарности за распорядительность.

Я обругал его самыми нехорошими словами. Чужак мог подраться с Финией, искусать малыша. Бегом помчался я к бассейну. И даже не сразу, подбегая, обратил внимание на странный каркающий голос у воды.

— Юр–ра — ноги, — хрипел он. — Ног–ги — Юр–ра.

Слова перемежались обычным дельфиньим щелканьем и свистом.

— Юр–ра–гри. Дел–гри.

И опять торопливое возмущенное щелканье. Я всплеснул руками. Аж затанцевал на месте. Вот это событие. Значит, Делик мой говорит и осмысленно, и даже человеческими еловами. Не попугайничает, а рассуждает, мол, Юра может говорить и я могу говорить, ничем я не хуже. И у Юры ноги… к чему ноги? Остальное я не слышал. А Финия делает ему внушение: молчи, разговаривай по–дельфиньи, как полагается воспитанному дельфину. Почему возражает? Произношение поправляет или угадал ББ: не хотят они общаться с людьми?

Возликовал я и от радости опять совершил оплошность Мне бы звукозапись включить, запастись документацией, а я кинулся к бассейну, закричал во все горло:

— Привет, друзья! Я все слышал, давайте поговорим о жизни! Юра–гри, Дел–гри, Финия–гри.

Испуганный свист, шлепанье, бульканье. Молча глядят на меня из воды две хитроносые морды.

Добрый час убеждал я их вымолвить хотя бы одно слово. Свистят, щелкают. Ни одного членораздельного звука. И гладил, и кормил сверх нормы, и упрашивал, и ругал. Упрямятся. Наконец уже за полночь махнул рукой и пошел спать. И от усталости допустил вторую оплошность, не осмотрел нового дельфина. Видел, что он спит возле стенки. Спит и спит, стало быть, не дерется, поладили с Финией Ну и хорошо, утром разберусь с ним.

А наутро выяснилось, что тот дельфин тяжело болен. Видимо, потому и поймали его пионеры Гелия, легко в руки дался. Теперь он уже и хвостом не шевелил, не всплывал сам для вдоха. Финия и Делик подпирали его снизу, чтобы он мог дышать, не захлебнулся бы. Утонувший дельфин, какой парадокс! Я быстро нырнул в бассейн и убедился, что Финия зря старается. Чужак был уже мертв, дельфины подпирали бездыханное тело. С трудом выволок я тушу и стащил на помойку. Финия свистела мне что-то вслед, может, и жалобное. Я еще не разобрался в ее эмоциях. А у меня самого эмоций не было никаких: привезли полумертвого чужака, навалили лишней работы. Надо было еще воду сменить в бассейне, продезинфицировать. Полдня я возился… потом еще полдня уговаривал Финию вымолвить хоть бы слово. Голосом уговаривал, не пустил в ход звуковизор Гелия, так испугавший их.

Зря потерял день.

На том беды не кончились. Наутро заболел Делик, видимо, заразился от чужака. Теперь Финия подныривала под него, поддерживала спиной и плавниками над водой. И меня встретила целой руладой свистов. Что-то хотела объяснить, взывала о помощи. Может быть, звуковизор что-то перевел бы на образный язык, но я не стал тратить время на приборы. Осмотрел Деля. Он был жив еще, но вокруг дыхала высыпал черный налет, похожий на золу, — признак зловещей дельфиньей пневмонии. Вот когда я забегал. Это уж не чужак умирал, погибал мой малыш, мой собственный, моя любовь, моя надежда, первый в мире дельфинчик, назвавший меня по имени: “Юр–ра–гри”. К кому бежать за помощью? Врача звать? Ветеринара? Кажется, есть звериная лечебница в Симферополе. Но там лечат собак, кошек, коров, не дельфинов же. И как лечат от черной пневмонии? От нее умирали еще питомцы Лилли. Тогда не было средства и сейчас нет. Сам думай, товарищ Кудеяров.

Вспомнилось мне, что читал я где-то, кажется, в “Ошен Ревью”, что черная болезнь эта вроде нашего дифтерита. От нее опухает дыхало, и воздух не проходит в легкие. Как лечат дифтерит? В наше время — прививками. Сыворотка есть противодифтеритная. Но чтобы сыворотку создать, годы нужны, а у меня день–два в распоряжении. А как лечили раньше, когда не было еще сыворотки? Помнится, у Чехова доктор Дымов, муж “Попрыгуньи”, заразился, высасывая пленку трубочкой. Еще в критических случаях разрезали горло, вставляли серебряную трубку. Серебряную трубку дельфину? Сколько нужно серебра, где отлить? Впрочем, в наше время есть нержавеющая сталь. Гибкая трубка от переносной лампы, пластмассовый чехол. Сумею вставить? Хоть бы практика была раз в жизни. Ведь я же зоолог, в конце концов, я не хирург, не ветеринар даже.

Обратно приволок я с помойки вчерашнего дельфина. Вскрыл его. Убедился, что в самом деле опухоль перехватила дыхало. Нашел гибкий шланг, подобрал чехол, смазал вазелином погуще, попрактиковался. На мертвом получалось, он не сопротивлялся. Ввел — вывел, ввел — вывел… Ну, была не была!

Сейчас вспоминаю — и то не хочется рассказывать про всю эту эпопею. Ужас сплошной, ужас от неумения, от кустарщины, самодеятельности хирургической. Все не так, все не приспособлено, неловко, не получается… а от моей удачи зависит, будет ли жить Делик. И все время страх: жив ли? Вдыхают дельфины через двадцать секунд, значит, каждый раз двадцать секунд я не ведаю, не последний ли вдох был. Отсчитал двадцать секунд, нет вдоха. Берусь за насос, велосипедный, не было другого. Втолкнул воздух, не повредил ли что, не знаю. Теперь трубку вталкиваю. И все зависит от меня, и ошибка непоправима, потому что вижу: необыкновенный у меня пациент. Не только любимчик, но и особенный дельфин: и золотоголовый, масти особенной, и выросты какие-то под плавниками, розовые, мягкие, а по форме похожи на человеческие ступни без пальцев, как бы в тапочках. Не эти ли наросты хотел показать мне Делик, когда твердил: “Ног–ги–Юр–ра”?

Сколько секунд прошло? Опять не дышит? Не пора ли браться за насос? А легкие не порву? Боязно! Ужас, сплошной ужас! Лучше я сразу скажу: выжил он у меня. На третьи сутки плавал, трещал весело, приглашал поиграть. Но тогда уж мне не до игры было.

Трое суток я не ложился. Лег, не могу уснуть. Анатомия эта перед глазами, и тошнит, и голова мутная, мускулы болят в одной руке, в правой. Поставил термометр, больно под мышкой. Железки опухли. С чего бы? Прислушался, палец дергает. Нарывает, что ли? Этого еще не хватало. Кажется, не порезался, не чувствовал. Но в пасть Делику лез, мог и поцарапаться. 88 зубов у моего питомца, и он их не чистит, конечно. Царапины не видно, но бывает, что инфекция проходит и через заусеницы. Домерил. Тридцать восемь и четыре.

Я позвонил в город, вызвал “неотложку”. Снова улегся. Дергает! Тут уж сомнения не осталось: палец всему виной. Что-то жгучее и тонкое, как проволочка, сверлило его изнутри. Сверлило и дергало, ловко зацепив за нерв. Уф–ф! Глаза вылезали из орбит. Сверлило, жгло, дергало, резало, кололо, пилило, давило, и палец все рос, раздувался, чтобы вместить весь этот ассортимент болей. Палец стал больше руки, больше ноги, больше меня, заполонил комнату. И Борис Борисович разлегся на нем, а Гелий бегал туда–сюда, другого места не нашел. И дельфины грызли его все трое; мертвый тоже вцепился мертвой хваткой. А когда пришел врач из “неотложной”, он тоже ухватился за палец, но несчастный палец, громадный, изгрызенный, безобразный, застрял в двери, словно громоздкий шкаф. “Эй, ухнем!” — кричали санитары, налегая. Кое-как протащили, обдирая кожу наличником. Потом они привязали меня за палец к машине и поволокли по горной дороге. Я вопил, я бился головой об асфальт, умоляя меня отцепить от пальца. Врач сказал: “Придется расстаться с пальчиком”. — “Только поскорее, — ответил я. — Нам с ним не ужиться, нам тесно на одной планете”. — “Ну тогда считайте”, — сказал врач”. Один, два, три, четыре пальца…”