СПОР С ДЬЯВОЛОМ

Был я все время, как птица одинокая на кровле.

Из Псалмов

Не дар и не мастерство, а край, местность. Не просто искусство, а неизбежность, то единственное, от чего не уйти.

Уильям Сароян

Надломленная, пожелтевшая ветка вяза, широко раскинувшего крону над скучной почти трехметровой бетонной стеной… Едва заметная царапина на стене…

Не слишком много, но для опытного глаза — достаточно.

Дня два–три назад неизвестный, торопясь, спрыгнул с вяза на гребень стены, украшенный битым стеклом. Сползая со стены, оставил на бетоне царапину (подковка на башмаке). Оказавшись на земле, среди розовых кустов, немного помедлил (отпечаток каблука), затем скользнул в поросшую травой канаву. Одно ответвление канавы уводило в дубовую рощицу, другое — к дому. Впрочем, открытую веранду, на которой любил отдыхать хозяин виллы, увидеть отсюда было невозможно — ее закрывали хозяйственные пристройки; зато со стены можно было любоваться всеми тремя окнами кабинета–библиотеки.

Под стеной валялась металлическая лесенка.

Именно здесь две недели назад нашли труп садовника Бауэра.

“Герб города Сол”. Название виллы меня раздражало — слишком претенциозно, к тому же я никогда не слышал о таком городе. Может, где-нибудь в озаркском краю или на севере. Не знаю. Отгородившись бетонной стеной от мира, старик Беллингер последние десять лет ни разу не покидал территорию своей виллы, он не поддерживал никаких отношений даже с единственным своим соседом — художником Раннером. Впрочем, в отличие от старика художник Раннер на вилле не засиживался. Его садовник, некто Иктос, бывший грек, приятельствовал с покойным Бауэром, но это не означало того, что он мог бывать в “Гербе города Сол”.

Я продолжил обход стены. Меня не отпускала тревога.

Так выходило, что время от времени рядом со стариком Беллингером, которого я охраняю, появляются какие-то люди. Пришаркивая, чуть волоча левую ногу, потягивая дерьмовую сигару, я неторопливо обходил вверенное мне хозяйство. Если за мной наблюдают, пусть видят — никакой опасности я не представляю. Обыкновенный наемный работник, умеющий разжечь огонь в камине, приготовить обед, присмотреть за домом и садом. Хромой, медлительный. В рекомендации, написанной доктором Хэссопом (когда-то он знал Беллингера), особо подчеркивались мое трудолюбие, моя сдержанность, умение поддерживать непритязательный разговор. Впрочем, последнее не понравилось Беллингеру. “Ты знаешь, что такое электричество?” — недоброжелательно спросил он. — “Представления не имею, сэр”. Это его успокоило. “Я боялся, что ты знаешь, — сказал он. — Я встречал столько людей, утверждавших, что они все знают об электричестве, что не выдержал бы еще одного”.

Беллингер не походил на знаменитого писателя.

Короткие седые волосы, худые плечи, не слишком выразительный рост — в фигуре Беллингера угадывалось что-то уклончивое. Он как бы хотел слиться с окружающим, стать такой же его незаметной частью, как низкое кресло, в котором он любил сидеть, как звон цикад в траве, как протоптанные в саду дорожки. И только глаза выдавали неистовое ожидание. Когда он впервые взглянул на меня, я даже испугался — не узнал ли он меня? Этого никак не могло быть, мы с ним никогда и нигде не пересекались, но неистовое ожидание в его глазах пугало. “Айрон Пайпс?” Я кивнул, неловко переступив с ноги на ногу. “Приехал на своей машине?” — “К сожалению, нет. Я добирался на поезде, потом пешком”. — “Это хорошо. Я бы не позволил тебе держать машину. Ты вообще не должен держать ничего лишнего. Я не люблю чужих вещей”.

Я кивнул.

Я хотел, чтобы Беллингер уверовал в мое умение “поддерживать непритязательную беседу”.

— Твое дело — следить за порядком в саду и в доме, — объяснил он. — Ты никого не должен пускать на территорию виллы. Это частная территория. И сам не должен болтаться у меня под ногами. Терпеть не могу людей, нарушающих гармонию.

Не знаю, что он называл гармонией. Может, заросший запущенный сад. Или дубовую рощицу. Или мрачную бетонную стену. Или глухие металлические ворота и требующие ремонта хозяйственные пристройки. Бывший (теперь покойный) садовник Беллингера, похоже, слишком буквально воспринимал слова о гармонии — узкие аллеи занесло жухлой листвой, стволы дубов тронуло пятнами лишайников, канавы заросли зеленой дрянью, а что касается роз, то они не просто одичали, они впали в полную дикость, оплетая все вокруг колючими ветками.

И в центре этого одичавшего мира, как паук в паутине, сидел Беллингер.

Нет, не паук.

Скорее как одуванчик.

Обдутый всеми ветрами времени, но все еще крепкий.

“Генерал” и “Поздний выбор” — эти его романы претендовали в свое время на Нобелевскую премию. Но старик премию не получил. Журналисты и критики, как когда-то Герберта Уэллса, упрекали Беллингера в “социальном легкомыслии”, намекали на некие пятна в его биографии, как-то связанные с годами войны, проведенными писателем в Европе. В результате Беллингер разразился серией статей — крайне оскорбительных для читателей, для журналистов, для Нобелевского комитета.

Зато от него наконец отстали.

А потом он исчез.

Разумеется, он не был первым человеком, выбравшим тишину и уединение, зато он оставался очень известным человеком и время от времени журналисты пытались добраться до виллы “Герб города Сол”.

Мне не понравилось отношение Беллингера к оружию.

Иногда, сказал он, объясняя основные правила своего существования, хитрюги–журналисты пытаются вести съемку с вертолетов. Так вот, у него в кладовых стоят охотничьи ружья, среди них есть очень приличный калибр. “Не стесняйся, Айрон Пайпс, — сказал Беллингер, — твое прямое дело отгонять от виллы все живое — от ворон до вертолетов”. Ответственность он берет на себя.

Я молча кивнул.

— Я вижу, ты не болтун, Айрон Пайпс, — заметил Беллингер хмуро. — Шрам на щеке, это откуда? — Он так и впился в меня выцветшими белесыми глазками. — Любишь подраться?

Я туповато спросил:

— Зачем?

— Ну как! — Беллингер неожиданно рассердился. — Иногда приятно помахать кулаками. А уж начал махать, останавливаться нет смысла. Вот, скажем, навалилась на тебя толпа, что ты будешь делать?

— Объявлю сбор пожертвований, — туповато ответил я. — На благотворительные цели.

— Вот как? — Я сильно разочаровал Беллингера. — Чем реже ты будешь попадаться мне на глаза, — сказал он, — тем лучше.

“Герб города Сол”.

Название виллы ассоциировалось с утопиями.

Маленькая уединенная утопия Беллингера… Что-то из Платона или Кампанеллы… Но больше из Платона… Кто пустил утку о его высокой гуманности? Ну да, государство будущего, глубокая философия, торжество свободных умов… Но искусство регламентировано жесточайшей цензурой. Но музыка ограничена струнными инструментами. Но армия слепа и беспощадна. Но женщины — конечно, предмет распределения. Вот и все счастливое будущее.

Ладно.

Меня интересовал не Платон.

Две недели назад садовник Беллингера, мой предшественник, некто Бауэр, был найден в канаве мертвым. Первым его увидел Беллингер, но это его не обеспокоило. Почему бы садовнику не полежать в густой траве? Он даже окликать его не стал, тем более что Бауэр от рождения был глухонемым. Только муравьи, деловито разгуливающие по раскинутым голым рукам садовника, заставили все-таки старика заинтересоваться садовником. Правда, в полицию он не позвонил, а связался с доктором Хэссопом, и это, считаю, было верным решением.

Сердечный приступ?

В разборном кабинете шефа, где можно было не бояться чужих ушей, доктор Хэссоп высказался более определенно. На лице Бауэра обнаружены микроскопические царапины, возможно, оставлены тряпкой или мягкой рукавицей. Известно, существуют яды, которые выветриваются из организма за полчаса. Ну и так далее. Джек Берримен и я, мы невольно переглянулись. Если шеф принимает нас в своем кабинете, значит, операция разработана. Вот почему я с разочарованием услышал о цели акции — охрана какого-то там несостоявшегося нобелевского лауреата.

— Это даст нам деньги? — удивился я.

Доктор Хэссоп успокаивающе кивнул.

Заработать можно и на таком простом происшествии, как смерть садовника, сказал он. Мы не можем доказать в суде, что садовник Бауэр умер не от сердечного приступа, но нам этого и не надо. Он уверен, что старику Беллингеру грозит серьезная опасность. Уверен в этом и сам Беллингер. Поэтому рядом со стариком должен находиться надежный человек. Правда, у старика вздорный характер. Но, Эл, ты ведь поладишь с ним.

Я насторожился.

Покачивая узкой головой (он напоминал старого грифа), доктор Хэссоп продолжил:

— Досконально изучи территорию виллы. Каждую тропинку, каждую канавку. У Беллингера бывает изредка его литературный агент, некто мистер Ламби, проверь его. Говорят, за десять лет добровольного уединения Беллингер не принимал на вилле никого, кроме указанного мистера Ламби, проверь это. Не думаю, Эл, что тебе будет скучно. Фиксируй мельчайшие изменения в окружающем, чего бы они ни касались. Мы начинили датчиками стену, окружающую виллу. Стресс–анализаторы подключены к каждому телефону. Микрофон вшит в мочку твоего уха, ты всегда услышишь зверя или человека, пытающегося проникнуть на территорию виллы. Скрытые посты, поставленные нами в отдалении, в лесу, будут вести постоянное наблюдение. Если на вилле произойдет нечто непредвиденное, люди Джека незамедлительно придут на помощь.

Помолчав, доктор Хэссоп добавил:

— Обрати внимание на некоего Иктоса. Он садовник соседней виллы и, кажется, приятельствовал с Бауэром. По крайней мере они частенько болтали.

— Болтали? Но ведь Бауэр — глухонемой!

— Разве это помеха? — Доктор Хэссоп вытянул длинную шею, изрезанную морщинами, как годовыми кольцами. — Иктос садился на обочине, дорога проходит чуть ли не под стеной виллы “Герб города Сол”, и открывал бутылку. Бауэр сидел на стене, поднявшись на нее из сада по лесенке. Иногда и он пропускал стаканчик. Что касается болтовни, то говорил, естественно, Иктос. Не думаю, что опасность, грозящая Беллингеру, как-то связана с бывшим греком, но проверь все.

Он опять сделал паузу.

— Десять лет полного уединения. А ведь Беллингер любил пожить, он большой грешник. И литература была для него всегда чем-то более значительным, более важным, чем ремесло. Я никогда не понимал причин его отшельничества. Не понимаю и сейчас. — Доктор Хэссоп раздраженно моргнул. — Не мог же старик целых десять лет любоваться розами! Проверь его сейф, Эл. Письма, документы… Может быть, рукопись… Не знаю… Что-то беспокоит неизвестных нам оппонентов Беллингера! Я думаю, Эл, — доктор Хэссоп поднял на меня блеклые старческие глаза, — я так думаю, Эл, что в течение ближайшей недели, ну двух от силы, некий человек, а возможно, целая группа, попытается попасть в “Герб города Сол”. Я не знаю, чего они хотят, но чего бы они ни хотели, мы обязаны им помешать. При первом твоем сигнале люди Джека блокируют виллу. Тебе с Джеком надо помнить при этом, что человек, который захочет навестить виллу “Герб города Сол” без разрешения хозяина, нужен нам живым! Если нападет группа, выбор за вами, но одного человека вы при любых обстоятельствах обязаны доставить в Консультацию живым. Это приказ. И само собой, Эл, если ты обнаружишь в сейфе никому не известную рукопись, непременно пересними ее. Есть вопросы?

— У меня, собственно, не вопрос, — сказал я. — Скажем так, уточнение. Есть ли детали, могущие хоть как-то прояснить предстоящую акцию?

— Вообще-то, Эл, мы ценим тебя с Джеком как раз за то, что вы не задаете вопросов… Но если речь об уточнениях… Сейчас я назову несколько имен, достаточно известных имен. Попробуйте вспомнить, кто это такие и что их связывает. Хочу проверить, насколько внимательно вы следите за прессой.

Полузакрыв блеклые глаза, он медленно перечислил:

— Мат Курлен… Энрике Месснер… Сол Бертье… Памела фитц… Голо Хан… Скирли Дайсон… Сауд Сауд…

И открыл глаза, глянув на нас остро, резко. Первым откликнулся Берримен:

— Голо Хан — физик. Родился в Пакистане, работал в нашей стране. Весьма перспективный специалист, причастный к некоторым важным секретным разработкам. Его исчезновение вызвало шум. Представители спецслужб опасаются появления физика в тех странах, которые традиционно противопоставляют себя мировому сообществу. Памела Фитц — журналистка. Убита в отеле “Харе” два года тому назад. Именно она копала дело Голо Хана. Правда, кое-кто склонен говорить о самоубийстве.

Доктор Хэссоп удовлетворенно кивнул.

— Мат Курлен. — Я вспомнил. — О нем много писали. Лингвист, занимался жаргонами. Какая-то бредовая идея построения всемирного языка, понятного даже для идиотов. Если я не ошибаюсь, покончил с собой. А о Соле Бертье, — ухмыльнулся я, — слышал каждый. “Самый оригинальный и самый мрачный философ двадцатого века”, — процитировал я. — С его работами связана волна студенческих самоубийств, прокатившаяся по югу страны. Сол Бертье любил жестокие эксперименты. Он часто находился не в ладах с общепризнанной моралью. “Я работаю на многие весьма почтенные фирмы, — опять процитировал я. — Если их не смущает моральная сторона моей работы, то почему она должна смущать меня”. Погиб, упав за борт собственной яхты в море. Архив Сола Бертье опечатан.

— Сауд Сауд — социолог, внештатный сотрудник ООН, — вспомнил Джек Берримен. — Не думаю, что это его настоящее имя. Был замешан в крупном политическом скандале, разразившемся после провала некоей миротворческой акции в Африке. Исчез прямо из своего кабинета. С ним исчезли некоторые весьма щекотливые документы. Не удивлюсь, если он процветает где-нибудь на Ближнем Востоке.

— Убит, — хмыкнул шеф. Похоже, ему надоел импровизированный экзамен. — Хватит с них, Хэссоп. Скирли Дайсона они все равно не знают.

— Тоже физик? — спросил я.

— Сапожник, — ухмыльнулся шеф. — В прошлом, конечно. В юности. А в зрелые годы — основатель религиозной секты, обосновавшейся в горном Перу. Обладал невероятным даром внушения. Не исключено, что в своих экспериментах опирался на философские работы Сола Бертье.

— Убит?

— Точно.

— А Месснер? Вы называли его имя. Кто это?

— Пока не важно. — Доктор Хэссоп недовольно воззрился на Джека. — Что, по–вашему, объединяет столь разных людей?

— Смерть, — быстро сказал я.

— В самую точку, Эл.

— И, наверное, судьба работ.

— Опять в самую точку, — удовлетворенно кивнул доктор Хэссоп. — Наброски будущих книг, специальные статьи, физические расчеты, дневники, письма, рукописи — чаще всего они пропадали вместе с авторами. Я тщательно проанализировал судьбу упомянутых людей. Некто или нечто, я не берусь пока это определять, в один прекрасный момент выходит на наших героев. Как правило, каждый из них способен своими работами оказать явственное влияние на формирование тех или иных вариантов будущего нашей цивилизации. Звучит слишком торжественно, но соответствует истине.

— Судьбы наших героев как-то распределены во времени? Они не связаны, скажем, только с последними тремя годами?

— Нет, Эл. Цепочка растянута во времени и уходит в будущее.

— Вы хотите сказать, — быстро сказал я, — что цепочка жертв не обрывается на наших героях?

— Боюсь, ты прав, — удрученно заметил доктор Хэссоп. — Боюсь, старый Беллингер может продолжить цепочку. У меня есть серьезные основания так думать.

Беллингер ничем не походил на знаменитого человека.

Утонув в низком кресле, он часами смотрел на плывущие в небе облака, часами созерцал запущенный сад. Свисты, шорохи, звон цикад — он был тихим центром этого кипящего мира. За день он выпивал семь–восемь чашек кофе — колоссальное количество для его возраста. Я мог протирать пыль, греметь чашками — он не замечал меня. Но так же неожиданно он мог разразиться бурным монологом, ни к кому, собственно, не обращенным. Он мог вспомнить Джона Стейнбека и обругать его. За его слишком выраженные социалистические взгляды. Очень обидчиво вспоминал Говарда Фаста, зато любил Уильяма Сарояна и Клауса Манна. Никогда нельзя было угадать, о ком он заговорит, еще труднее было понять — зачем ему нужны эти монологи? Может, он проверял меня? Или ждал какого-то отклика? Ни в кабинете, ни в спальнях, ни в гостиной виллы я не нашел телевизора или приемника. Мой личный транзистор Беллингер разбил в первый день. Айрон Пайпс, сказал он мне раздраженно, я не потерплю в доме ничего чужого. И добавил, впадая в первый по счету монолог: Уильям Сароян обожал радиоболтовню, только вряд ли это пошло ему на пользу…

Два просторных этажа — что он годами делал в большом запущенном доме?

Он ведь даже в сад не спускался, предпочитал кресло, поставленное на веранде.

Раз в неделю грузовичок фирмы “Мейси” останавливался за воротами. Я выгружал продукты, прежде этим занимался Бауэр, и самолично вносил их в кладовые. О крупнокалиберных ружьях Беллингер больше не вспоминал, но уверен, без колебаний пустил бы их в ход, посмей водитель въехать на территорию виллы. И еще я никогда не видел в руках Беллингера книг, хотя библиотека у него была немалая. Он предпочитал просто сидеть в кресле, обхватив руками острые колени и безмолвно вслушиваясь в происходящее.

Тень птицы.

Облачко в небе.

Воздух, настоянный на запахах одичавших роз, листьев, коры.

Японцы подобные состояния называют одним словом — сатори. Они считают, что только подобные состояния и способны вызывать озарения. Но испытывал ли нечто такое старик, замкнувшийся в странном мирке? Собственно, чего он ждал на этой своей веранде?

С трех сторон вилла “Герб города Сол” была окружена лесом, только с юга под бетонной стеной проходила местная дорога — узкая, запущенная, как все в этом Богом забытом краю. Кроме грузовичка фирмы “Мейси”, тут, кажется, давно никто не проезжал. Людей Джека Берримена это устраивало. Укрывшись в лесу, они круглосуточно прослушивали окрестности. Благодаря скрытым микрофонам до них доносилось каждое слово, произнесенное стариком или мной, а я слышал все, что происходило по периметру бетонной стены.

Птицы.

Цикады.

Иногда мне казалось: мы погружены в глухой омут.

Бэрдоккское дело, моргачи из Итаки, энергичные ребята из фирмы “Счет”, коричневые братцы лесного штата, Лесли, пытающийся подставить мне ногу, — это все осталось где-то далеко позади. Но я, конечно, хорошо знал, какие диковинные злаки могут произрастать в тишине. Мой опыт опирался не только на перечисленные дела, но и на службу в Стамбуле и в Бриндизи, и на “домашнюю пекарню”, в которой АНБ выпекает вовсе не булочки. Пришаркивая, легонько волоча ногу, дымя дешевой сигарой, я как заведенный часами бродил по саду — не столько утомительное, сколько раздражающее занятие.

Легкий зовущий свист заставил меня насторожиться.

Не отзываясь, я бесшумно приставил к стене валявшуюся в траве лесенку и поднялся над гребнем, украшенным битым стеклом.

На дороге стоял человек. Он приветливо ухмыльнулся.

Он красноречиво похлопал короткой толстой рукой по накладному карману куртки, из которого торчала плоская фляжка. Маленькие глазки, слишком близко поставленные к переносице, хитро помаргивали. Они уже с утра были затуманены алкоголем. Затасканные шорты, сандалии на босу ногу, желтая спортивная майка — тоже мне, бывший грек! Таких бывших греков сколько угодно в любом уголке Файв–Пойнтса или Хеллз–Китчена.

— Новый садовник мистера Беллингера? — Для верности он навел на меня толстый указательный палец. — У тебя, наверное, есть язык, или твой старик берет на службу только глухонемых? Спускайся на травку. — Он похлопал себя по оттопыренному карману. — Бедняга Бауэр. Мы любили с ним поболтать.

— С глухонемым-то? — не поверил я.

— Ты бы посмотрел! — возмутился Иктос. — Он все понимал. Как на исповеди.

— Со мной такое не пройдет.

— Что не пройдет? — Иктос удивленно уставился на меня. Смотреть снизу не очень удобно, его толстая шея и рыхлое лицо побагровели. — Откуда ты такой?

— Не твое дело.

— Грубишь. Ты не похож на беднягу Бауэра.

— Это точно. Со мной не больно повеселишься.

— Давно таких не видал, — признался Иктос. — А по роже ты — человек.

— Здесь частное владение, — отрезал я. — Не следует тебе тут разгуливать.

— Частные владения — это там, за стеной, — ухмыльнулся Иктос. — Там, где ты находишься. А дорога принадлежит муниципалитету. Я аккуратно плачу налоги и знаю свои права. Спускайся. Глоток придется тебе в самый раз.

Но я не собирался поощрять бывшего грека:

— Это не пройдет. И плевать мне, кому принадлежит дорога. Будешь шуметь, пальну из ружья.

— Из ружья? — Иктос оторопел.

Я подтвердил сказанное кивком. Иктос совсем расстроился:

— Странный ты. Тут в округе ни души, ты тут со скуки сбесишься. — Он растерянно присел на обочину. — Не хочешь выпить со мной, так и скажи. А то сразу — из ружья! Видал я таких! У нас на железнодорожной станции есть бар. До нее тут ходу три мили, прогуляться — одно удовольствие. Мы по субботам там собираемся. Приходи. — Мое молчание сбивало его с толку: — Ты что, онемел? С Бауэром было веселее. Что случилось с беднягой?

— Болезнь, наверное.

Иктос принял мои слова за шутку:

— Это ты хорошо сказал. Нашего Дика как-то саданули бутылкой. Вот болезнь, да? Раскроили весь череп.

Я кивнул и неторопливо сполз по лестнице в сад.

Я не собирался болтать с Иктосом, он мне не понравился. Сам по себе он не казался мне опасным, но вокруг таких типов всегда много непредсказуемого. На такие вещи у меня нюх. Пусть пьет один.

Иктос действительно приятельствовал с покойным Бауэром, но его появление меня все равно насторожило.

Бар по субботам.

Я хмыкнул.

Я не собирался оставлять старика Беллингера наедине с судьбой даже на минуту. Он вроде в моей компании как бы и не нуждался, но я не хотел его оставлять. Он постоянно смотрел в небо и что-то обдумывал. Или дремал. Или варил кофе. И никогда не подходил к телефону. Тоже странно. Обычно трубку брал я. А кто это делал при глухонемом Бауэре? Ведь могут позвонить друзья, заметил я как-то.

— Друзья? Что ты имеешь в виду?

— Ну как. У всех есть друзья. Или, скажем, по делу, — попытался я выкрутиться. — Три дня назад вам звонил журналист. Помните, из большой газеты. И обещал большие деньги за какой-то десяток слов.

— Гони всех!

Беллингер с наслаждением вытянулся в кресле.

— Не надо так говорить.

— Заткнись. — Беллингер никогда не повышал голоса, но командовать умел.

Я кивнул.

Не мое это дело — спорить с тем, кого охраняешь.

Мое дело — слушать из виду стену и сад, следить за хозяйством и слушать монологи Беллингера. “Говард Фаст! — вдруг сердился он. — Эта его страсть к партиям и к индейцам! Говард думал, что можно войти в коммунистическую партию, а потом так же спокойно выйти!..” Старику в голову не приходило, что где-то далеко от виллы “Герб города Сол” доктор Хэссоп анализирует каждое его слово.

— Это мистер Ламби, — сообщил я Беллингеру, сняв телефонную трубку. — Вы будете говорить с ним?

— В субботу, — ответил Беллингер.

— В субботу будете говорить? — не понял я.

— Вот именно. Он знает. Передайте ему — как обычно.

— Как обычно, — сказал я в трубку.

Мистер Ламби переспрашивать не стал.

Похоже, он хорошо изучил своего работодателя.

Занимаясь делами, я незаметно присматривался к Беллингеру.

Откинувшись на спинку кресла, обхватив колени тонкими веснушчатыми руками, он часами всматривался в резную листву дубов. Что он там видел? О чем думал? Чем он занимался десять лет, проведенных на вилле? Он, конечно, не один оставлял остальной мир. Скажем, Грета Гарбо провела в уединении чуть ли не треть века. “Хочу, чтобы меня оставили в покое”, — сказала она однажды и сделала все, чтобы получить столь желанный для нее покой. Журналисты месяцами ловили ее у дверей собственного дома, но она умела ускользать от них. Или Сэлинджер, укрывшийся в Вермонте под Виндзором. Чем он там занимается? Дзен–буддизмом? Поэзией? Человек ведь не может просто цвести, как дерево. Пусть неявно, пусть не отдавая в том отчета, он будет стараться изменить течение событий, как-то разнообразить их. Платон справедливо заметил: человек любит не жизнь, человек любит хорошую жизнь. Невозможно десять лет подряд смотреть на облака, слушать цикад, любоваться розами. Что примиряет Беллингера с уходящей жизнью? Звон пчел? Небо, распахнутое над головой?

Не знаю.

Меня интересовал стальной сейф, установленный в кабинете.

Выглядел он неприступно, но я знал, что справлюсь с ним. В свое время мы с Джеком прошли хорошее обучение.

Старик ложился поздно, иногда в третьем часу. Он не всегда гасил свет, но это не означало, что он не спит. Просто он мог спать и при свете, привычка одиноких людей. Я убедился в этом, оставляя стул перед его дверью. Примитивная уловка, но я убедился — старик спит. И однажды момент показался мне подходящим.

Старик спал.

В саду царило безмолвие, нарушаемое лишь цикадами.

Обойдя сад, я неслышно поднялся в кабинет. Включать свет не стал — все три окна кабинета просматривались с южной стены. Я не думал, что за мной наблюдают, но рисковать не хотел. Микродатчики, разнесенные по стене, доносили до меня обычные неясные шорохи. Ничто не настораживало. Я справился с шифром сейфа за полчаса. Больше всего при этом я опасался звуковых ловушек, но, похоже, это не пришло Беллингеру в голову.

Включив потайной фонарь, я осмотрел обе полки сейфа.

На верхней лежали наличные, старые договора, документы, мало меня интересовавшие. Здесь же находился обшарпанный немецкий “вальтер”. Вид у пистолета был вызывающий, но на месте Беллингера я бы завел оружие более современное.

На нижней полке лежала одинокая картонная папка. Наверное, личные воспоминания, почему-то подумал я. Запоздалые старческие упреки в адрес Говарда Фаста и Джона Стейнбека, похвалы Уилберу и Сарояну. С помощью фонаря я тщательно изучил положение папки. При первой же тревоге я должен был положить ее точно на то место, где она лежала. Это должно было занять считанные секунды. Ничто не должно было вызвать подозрений у старика.

Я осторожно положил папку на журнальный столик.

Микрокамера, вмонтированная в фальшивое обручальное кольцо, была готова к работе. Я не испытывал никакого волнения от мысли, что в принципе я, возможно, — первый читатель новой вещи весьма и весьма известного писателя. Я просто был удовлетворен тем, что моя догадка подтвердилась: десять уединенных лет старик вовсе не сидел без дела.

“Человек, который хотел украсть погоду”.

Недурное название.

Но раньше Беллингер предпочитал более краткие.

“Генерал”.

“Поздний выбор”.

Впрочем, я не относил себя к рьяным поклонникам Беллингера.

Работая с камерой, я успевал просматривать текст глазами.

Роман. Не воспоминания, как я думал. И роман, кажется, с авантюрной окраской.

Полярное белесое небо Гренландии, лай собачьей упряжки, морозный скрип снега. Два датчанина пересекали ледник.

Я усмехнулся.

В своих ежедневных монологах Беллингер уже упоминал Гренландию.

Не в буквальном смысле, скорее как символ. История, не раз говорил он, это не рассказ о событиях. История — это скорее описание человеческих поступков. Если ты родился в Гренландии, ты будешь писать только о ней. Ты можешь жить в Париже, в Чикаго или на Луне, но если ты родился в Гренландии, ты всегда будешь писать только о ней.

Введение Беллингера мне понравилось.

Тренированным глазом я схватывал страницу за страницей, пытаясь понять, в чем состоял замысел. В конце концов, может, из-за этого романа старик обрек себя на столь долгое одиночество.

Промышленник Мат Шерфиг (промышленник в значении — охотник), понял я, спасал вывезенного из Дании знаменитого поэта Рика Финна.

Сорок второй год.

Война охватила всю Европу.

Собачьи упряжки споро неслись по снежному берегу замерзшего пролива, но Мат Шерфиг нервничал: известный поэт оказался человеком капризным, он никак не мог осознать, что Гренландия — это не Париж и даже не Копенганен. Датские рыбаки с риском для жизни вывезли с материка опального поэта, он был нужен страдающей родине. Теперь Мат Шерфиг вез поэта на край света — в поселок Ангмагсалик. На перевалочной базе, на полпути к поселку, в тесной снежной иглу Мата Шерфига и его капризного спутника ожидали эскимосы Авела и Этуктиш. Честно говоря, Шерфиг был рад, что не взял их в путешествие на побережье. Эскимосы не любят неба, выцветающего перед пургой. Они знают, что небо выцветает от ледяного дыхания Торнарсука — злобного духа, главного пакостника Гренландии. Беллингер, кстати, писал о Торнарсуке со знанием дела. Он уделил ему внимания не меньше, чем главным героям. Ледяной воздух, выдыхаемый злым духом Торнарсуком, это воздух страха и насилия. Даже капризный поэт Рик Финн почувствовал это.

Беллингер знал, что описывал.

Человек, никогда не носивший кулету, вряд ли сможет так точно описать шубу, не имеющую застежек. Попробуй справиться с застежками на пятидесятиградусном морозе! Но дело даже не в деталях. Дело в той атмосфере, от которой даже по моей спине вдруг пробежал холодок.

Представления не имею, что могло загнать в Гренландию Беллингера, но описываемых им датчан в Гренландию загнала война. Поэт Рик Финн этому не радовался. Он предпочел бы остаться в Копенгагене. Даже рискуя попасть под арест (а Риком Финном активно интересовалось гестапо), он предпочел бы оказаться не под полярным белесым небом, а в любимом Копенгагене. Очутись он там, он отправился бы в любимую кофейню — в ту, что расположена против городской ратуши, под башней, на которой раньше полоскался желтый флаг, так яростно и талантливо воспетый в его стихах. Он бы попросил чашку крепкого кофе и молча смотрел на башню. Там, наверху, из глубокой ниши выезжает на велосипеде бронзовая девушка, если с погодой все хорошо; а если погода портится — появляется дородная дама с зонтиком. Окажись Рик Финн в Копенгагене, он обошел бы все любимые с детства места: маленькие кафе на цветочном базаре, уютный ресторан “Оскар Давидсон”, расположенный на углу Аабульвара и Грифенфельдсгаде, наконец, посидел бы, покуривая, под бронзовой фигурой епископа Абсалона, застывшего, как все основатели больших городов, на вздыбленном навсегда коне.

А здесь?

Рик Финн с омерзением передергивал плечом.

Бесконечный лед, бесконечный снег. Лай усталых собак.

Беллингер не был романтиком. Уже в “Генерале” он называл вещи своими именами. А в “Человеке, который хотел украсть погоду” он нарисовал известного поэта капризным и растерявшимся. И мысли у поэта были соответствующие. Нацисты — дерьмо, правительство Стаунинга — дерьмо, потомки епископа Абсалона, отдавшие Данию немцам, — дерьмо, бывшие союзники — дерьмо, гений Гамсуна — дерьмо. Морозный воздух густел, снег злобно взвизгивал под полозьями нарт, собаки дико оглядывались. Это все тоже дерьмо, считал известный поэт. Иссеченные ветрами плоскости черных скал пугали его. Если Мат Шерфиг думал: “Вот место, куда не придут враги”, то Рик Финн думал: “Вот место, похожее на дерьмо. Оно напоминает ледяную могилу”. Рик Финн обладал интуицией.

На мой взгляд, роман Беллингера грешил некоторым многословием.

Там, где злобных духов можно было просто упомянуть, он пускался в долгие рассуждения. Позже доктор Хэссоп пытался вытянуть из меня то, что не попало на пленку, но я мало чем смог помочь ему. Попробуйте, прослушав лекцию по элементарной физике, растолковать хотя бы самому себе, какие силы удерживают электрон на орбите или что такое гравитационное поле. Для меня все эти злобные полярные духи вместе с Торнарсуком были на одно лицо. Если воспользоваться любимым определением Рика Финна — дерьмо.

Я так и не понял, кто является главным героем романа.

Ну да, человек, который хотел украсть погоду. Но кто именно? Поэт Рик Финн, растерявшаяся гордость Дании, убитый уже в первой части? Лейтенант Риттер, поставивший на острове Сабин тайную германскую метеорологическую станцию и обшаривавший с горными стрелками близлежащее побережье? Или промышленник Мат Шерфиг? Я не успел просмотреть роман до конца, а писатель Беллингер никогда не был сторонником ясных положений.

Смерть не бывает красивой.

Я знаю это. Я видел много смертей.

Беллингер описывал смерть без красивостей и преувеличений.

Датчане наткнулись на горных стрелков у своей перевалочной базы. Рик Финн был сразу убит, Мата Шерфига обезоружили. Он увидел трупы эскимосов Авелы и Этиктуша, валявшиеся рядом с иглу.

Лейтенант Риттер спросил: ваш род занятий?

По–датски он говорил слишком правильно, оттого и вопрос прозвучал излишне буквально.

— Мужской, — ответил промышленник. — Стреляю зверей.

Лейтенант Риттер улыбнулся. Высокие, до колен, сапоги, толстые штаны, толстый свитер (такие вяжут на Фарерах), анорак с капюшоном — одевала лейтенанта явно не организация по туризму. И вел он себя соответственно. Трупы приказал закопать в снег, снаряжение забрать, иглу разрушить. И внимательно прочесать местность. Если кто-то встретится — убить. А этого человека я заберу с собой, указал лейтенант на Мата Шерфига. Мы отправимся с ним на остров Сабин.

Переснимая рукопись, я не забывал прислушиваться.

Впрочем, ничего подозрительного. Цикады, пронзительный писк летучих мышей, ночные шорохи. Лейтенанта Риттера и промышленника Мата Шерфига, пробирающихся к острову Сабин, окружал совсем другой мир. Там воздух был прокален морозом. В ледяном обжигающем дыхании трудно было почувствовать дыхание приближающейся весны. Пройдет немного времени, снег сядет, запищат крошечные кайры, вскрывшиеся воды пролива приобретут сине–стальной цвет и пронзительно отразят в себе низкое белесое гренландское небо, но пока все это никак не чувствовалось. Снег и льды — неподходящий материал для таких размышлений. Сидя на нарте, Мат Шерфиг ни разу не посмотрел на бегущего рядом немца. Он знал, что рано или поздно они сделают привал, ведь невозможно добраться до острова Сабин, не сделав ни одной передышки. Он надеялся, что сможет воспользоваться передышкой. Потому и копил силы.

Собаки дико оглядывались.

Невидимый ветер ворвался с моря в узкий пролив.

Взметнулась снежная пыль, густо осыпала черные скалы, собак, людей, и сразу все понеслось вверх — все выше, выше, выше. Стремительными реками, вьющимися, широкими, презрев все законы физики — снег несло все вверх и верх по отвесным скалам. И все вокруг приобрело бледно–серый линялый оттенок.

Лейтенанта Риттера погубила самоуверенность.

Его нисколько не трогала смерть эскимосов и Рика Финна. В конце концов, нервный датский поэт первым схватился за оружие, а лейтенант Риттер заботился о своих горных стрелках, он давал присягу Третьему рейху. Упусти он датчан или эскимосов, они могли добраться до Ангмагсалика и вызвать британскую авиацию. Лейтенант Риттер не мог этого позволить: германская армия, разбросанная по всему континенту, нуждалась в погоде, а погоду с севера давала метеостанция, поставленная на острове Сабин.

Мат Шерфиг тоже не вызывал у лейтенанта особого любопытства.

Ну да, вечерние допросы–беседы. Это, конечно, разнообразит жизнь, но датчанин оказался неразговорчивым. Лейтенант даже вражды к нему не испытывал. Как, собственно, и к Дании. Ясно и дураку: такая маленькая страна не может существовать самостоятельно. В истории ей просто везло. Не потерпи Карл XII сокрушительного поражения, Дания и сейчас оставалась бы провинцией Швеции. Не вмешайся в XIX веке в дело Россия, вся Ютландия оставалась бы под пруссаками. Лейтенант Риттер твердо знал: весь этот северный край должен принадлежать Германии.

Это было точное знание. Оно не требовало доказательств.

Упоенный легкой победой, лейтенант Риттер устроил привал.

Воспользовавшись удобным моментом, Мат Шерфиг отнял У него оружие.

Сперва он хотел расстрелять лейтенанта Риттера, чего тот, безусловно, заслуживал. Это развязало бы руки Шерфигу. И тайна германской метеостанции перестала бы быть тайной. Но датчанин вовремя перехватил взгляд лейтенанта — самоуверенный, Даже наглый, и этот взгляд его отрезвил. Он, Мат Шерфиг, не Уберег своих эскимосов, не уберег гордость Дании поэта Рика Финна, было бы непростительно отправить лейтенанта Риттера на тот свет просто так. Он решил доставить германского офицера в Ангмагсалик, там лейтенант, несомненно, потеряет чувство внутренней правоты.

Они пересекали круглое береговое озеро, промерзшее до самого дна.

На отшлифованный ветром лед, тусклый и гладкий, как на потертое зеркало, медленно падали вычурные крупные снежинки. Нежные кристаллические лучи сцеплялись, как шестеренки, лед на глазах покрывался хрупкими фантастическими фигурами, их сметал злобный ветер, прорывающийся с промерзлого плато. Далеко на западе равнодушно стыли мертвые ледяные склоны внутренней Гренландии — обитель мрачных духов, возглавляемых Торнарсуком. Туда стекаются души умерших людей. Там сейчас стенали души эскимосов и хмурилась душа знаменитого поэта. Ледяные склоны кое–где отливали голубизной утиного яйца. А над заснеженным проливом стояли высокие белые айсберги, терпеливо ожидая часа, когда вода откроется и они двинутся в привычный путь к мысу Фарвел.

Я не знал, видел ли старик заполярные пейзажи.

Я не знал, умел ли он обращаться с оружием. Конечно, в его сейфе лежал старый “вальтер”, но это ни о чем не говорило.

Страх.

Перелистывая страницы рукописи, я вслушивался в ночь.

Беллингер спал. Совсем недалеко от меня. В его спальне горел свет, но он спал. Ночь была тиха. Луну закрывали облачка. Роман Беллингера был густо пропитан страхом. Страх витал в белесом морозном воздухе. Страх свирепо дышал в затылок лейтенанту Риттеру. Тот же страх заставлял Мата Шерфига торопить усталых собак. Промышленник знал — приближается ночь, значит, страхи еще сгустятся. Он не мог делить спальный мешок с врагом. Гуманнее было пристрелить лейтенанта. И все же он решил доставить немца в Ангмагсалик.

Ветер, дувший с полюса, сделал свое дело: снег плотно сбило, все гребни срезало, неровности занесло. Усталые собаки дико оглядывались на людей. На фоне неожиданных бледно–розовых облаков вдруг возникла, высветилась золотистая вершина, оконтуренная невидимым солнцем. Снизу, на побережье, подошву горы обнимал белый туман, нанесенный с моря, — там чернели промоины. Совсем как возле Ангмагсалика, невольно отметил Шерфиг: туман, а сверху невидимое солнце. Сколько раз он, Мат Шерфиг, подъезжал к Ангмагсалику, столько раз там висел туман, сквозь который смутно проступали тени каменных построек. Иногда в тумане плакала и выла эскимоска. Может, у нее утонул на рыбалке муж и она боялась, что смертельную полынью скоро затянет льдом. Тогда душа утонувшего не сможет отправиться на запад. Своим горестным воем эскимоска отгоняла от полыньи злобного Торнарсука.

Страх.

Впоследствии доктор Хэссоп не раз возвращался к этим страницам.

Наверное, он считал, что где-то здесь в душе промышленника Мата Шерфига начался перелом, заставивший его изменить планы.

Не знаю. Я не одобрял действия промышленника.

Проблему безопасности, правда, он решил изящно. Когда немец указал вдаль: “Нунаксоа! Медведь!” — он сразу понял, что медведь послан ему судьбой. Сбросив лейтенанта с нарт, он устремился в погоню. И я понял Шерфига, как, впрочем, ощутил и чувства лейтенанта Риттера. Он один на леднике. Упряжка удаляется. Что случилось? Он брошен? Датчанин бросил его замерзать? Лейтенант Риттер был свободен, но эта свобода не обрадовала его. Нет оружия, нет еды, нет собак. Он не может добраться ни до Ангмагсалика, ни до острова Сабин. А горные стрелки хватятся его не раньше чем через сутки.

Страх.

Беллингер не скупился на убеждающие детали.

Он и меня заставил задохнуться от отвращения. Ведь, вернувшись, датчанин почти насильно накормил лейтенанта горячей печенью убитого медведя. Кровь текла по небритому подбородку Риттера, но он глотал омерзительные куски. Он не хотел, чтобы пули собственного автомата расколотили его череп на части.

По дну затененной долины растекался белесоватый мороз. Тысячи иголочек, как шампанское, кололи ноздри.

“Я ничего не вижу”, — прохрипел лейтенант Риттер.

“А тебе и не надо ничего видеть, — прохрипел в ответ датчанин. — Я твой поводырь. Положись на меня. Скоро с твоих ладоней клочьями слезет кожа — наверное, знаешь, что печень белого медведя перенасыщена витаминами. Ты убил Рика Финна и убил моих эскимосов — это навсегда. А твоя слепота — лишь на время”.

Ледяные кристаллики медленно падали с низкого неба, скапливались на плечах, в каждом сгибе одежды. Призрачный стеклянный блеск утомлял глаза, воздух сиял, как радуга. Не меньше, чем этот блеск, Мата Шерфига мучила ненависть. Она усилилась, когда он прочел отобранное у Риттера письмо. Это было личное письмо. Лейтенант Риттер адресовал его жене в Берлин — в серый город, в котором Мат Шерфиг никогда не был, но в котором очень неплохие годы провел в свое время поэт Рик Финн.

“Герхильд, — писал Риттер жене. — Север мне по душе. Это мой край. А мои друзья — бывалые люди. Некоторые из них тренировались на скалах и льдах Шпицбергена еще до войны. Так что, когда ты получишь письмо, знай: я не один в этом суровом краю, меня окружают крепкие верные люди. Мы питаемся кашей и бобами, черным хлебом и пеммиканом — у нас достаточно сил. Ты знаешь, я всегда хотел быть сильным, прямым, и чтобы кулаки у меня были тяжелые, и чтобы я мог объясняться на двух–трех языках. Так вот, Герхильд, я теперь силен и прям, и кулаки у меня тяжелые, и я свободно изъясняюсь с любой миссис Хансен. Почему-то в Дании, — писал лейтенант, — большинство миссис — Хансены. И все они любят свечи, здесь много

свечей. Есть круглые, есть витые, есть плоские, как блюдца, есть здоровенные, как поленья, — какие угодно, Герхильд! Как только закончится война…”

Лейтенант Риттер не знал, что для него война уже закончилась.

Этого, правда, не знал и Мат Шерфиг, прислушивающийся к немцу, который стонал от мучающего его жара. От него несло потом и слабостью. Надо было застрелить его, думал Мат Шерфиг. Яркая звезда — Тиги–су, Большой гвоздь, Полярная, пылала над ледником. Мат Шерфиг понимал условность сравнений, но звезда Тиги–су действительно, как гвоздь, намертво пришпилила к белому леднику и собак, и лейтенанта Риттера, и его самого.

Я насторожился.

Легкий шорох и скрип… Так скользит подошва по бетону…

Тяжелая папка аккуратно легла в сейф на положенное ей место, массивная дверца бесшумно захлопнулась. Выключив потайной фонарь, я осторожно глянул в окно.

Смутная тьма дубов…

И снова подозрительный шорох…

Скользнув в открытое окно, я мягко приземлился в цветочной клумбе и нырнул в тень дубов. “Магнум”, как всегда, находился под мышкой. Подозрительные шорохи то усиливались, то гасли. Удобная ночь для любой противозаконной акции.

Я усмехнулся: и для законной.

Час, может, полтора я исследовал сад.

Ни души. Металлическая лесенка Бауэра лежала там, где я оставил ее. Душно несло запахом роз. Как это ни странно, даже исследуя сад, я думал о рукописи. Перед тем как сунуть ее в сейф, я глянул на последние страницы. Несомненно, Беллингер был мастером сюжета. Лейтенант Риттер не отобрал автомат у Шерфига, но почему-то они изменили курс и двигались теперь к острову Сабин. Неужели датчанин пошел с немцем добровольно? Что случилось на полдороге к Ангмагсалику? Ледяная тоска гренландских пространств покалывала мне нервы. Слишком большой заряд злобы и ненависти был впрессован в рукопись, чтобы сразу отойти от нее.

Снова шорох. Удаляющийся, невнятный.

Просидев в траве полчаса, я поднялся наверх. Следовало часок поспать, силы могли мне понадобиться. Следы, если они есть, я отыщу утром, а рукопись…

Ну, рукопись никуда не денется. В этом я был убежден.

Я проспал не более часа, но полностью восстановил силы.

Зато Беллингер и не думал подниматься. Так и не дождавшись его, я отправился в обход стены. Розовые утренние облака высокими башнями стояли в небе, тянул легкий ветерок — природа тонула в умиротворенности. Я внимательно присматривался к каждому кусту, исследовал все подозрительные участки, но никаких следов не нашел. Зато, обескураженный, услышал знакомый свист. Поднявшись по лесенке, я недовольно глянул на дорогу.

— Сколько бутылок побили, — укорил меня Иктос. Наверное, он имел в виду стеклянные осколки, вмороженные в бетон. Хитрые глаза его бегали. — Твой хозяин не дурак выпить, да?

— Он к выпивке не притрагивается.

— А откуда столько бутылок? — резонно возразил бывший грек. — Никогда не Встречал людей, не притрагивающихся к выпивке.

— Тебе не везло.

— Не злись. — Иктос похлопал по оттопыренному карману. — Спускайся на травку. — Он явно помнил мою угрозу. — Утро только–только началось, а ты злишься. Плохой у тебя характер.

Наверное, он мог говорить долго, но его прервали.

Из-за поворота, мягко урча, выкатился открытый “форд”.

За рулем сидел удивительный человек: белый костюм, белые перчатки, белая шляпа, такое же белое, да нет, конечно, просто бледное лицо — это в самый-то разгар лета! Зато узенькие его усики казались черными до неприличия.

— Кажется, я заблудился. — Человек в белом с любопытством взглянул на Иктоса, потом на меня. — Там дальше есть дорога?

— Только для вездехода.

У Иктоса от удивления отвалилась челюсть.

Этим он сразу снял мои сомнения. А человек в белом сунул руку в перчатке под приборный щиток и извлек на свет божий дорожную карту, отпечатанную на пластике.

— Вилла “Куб”. Вы знаете, где это?

Я недовольно кивнул в сторону пораженного Иктоса:

— Спросите у него.

Теперь я видел, что они точно не знают друг друга.

— Вилла “Куб”? — Бывший грек наконец совладал с собой. — Это рядом. Вы проскочили мимо.

— Похоже, места тут не густо заселены.

— Да уж…

— А дальше? Совсем, наверное, пустоши?

— Там лес. И болота. — Иктос теперь сгорал от любопытства. — Там дальше даже вездеход не везде пройдет.

Человек в белом ухмыльнулся:

— Хочешь заработать бумажку?

Он смотрел на меня, и я хмуро откликнулся:

— Смотря какую…

— Разумеется, не самую мелкую.

Иктос завистливо кашлянул, показывая, что он тоже не прочь заработать не самую мелкую бумажку, но человек в белом и бровью не повел:

— По запаху слышно, что у тебя неплохой цветник. Розы?

Он внимательно смотрел на меня. Он был такой чистенький, такой беленький, что лучше бы ему не закатывать глаза — вылитый покойник.

— Что есть, то есть, — проворчал я.

— Нарежешь бутонов? Хочу удивить Раннера.

— Разве он приехал? — спросил я.

— Разве он уезжал? — удивился человек в белом.

— Разве он собирался приехать? — подвел итог Иктос. Ему явно не хотелось, чтобы на неожиданном госте заработал только я. — Мистер Раннер всегда сообщает о приезде заранее. И о гостях. — Он подозрительно почесал голову. — О гостях я ничего не слышал.

— Ты с виллы “Куб”? — Человек в белом цепко осмотрел Иктоса. — Судьба справедлива.

— Почему это?

— Ты же говоришь, что хозяина нет. Значит, розы мне не нужны. Могу сэкономить на бумажке.

— А чего экономить? — возразил грек, победоносно поглядывая на меня. — Едем в “Куб”. Я нарежу бутонов за полцены. Вы же к мистеру Раннеру ехали.

— Тогда прыгай в машину, — приказал человек в белом. И добавил, подмигнув: — Сосед у тебя какой-то необщительный.

Не знаю, что ответил Иктос. С веранды донесся голос Беллингера:

— Айрон!

— Иду, — откликнулся я.

Появление человека в белом мне не понравилось.

— Айрон!

Я уложил лесенку под стеной и, не торопясь, поднялся на веранду.

— Не больно ты тороплив. — Старик сердился. — И что это за имя такое — Айрон? Где такое нашли? — Он не удержался и процитировал: — “Зовите меня Израил”. Кто тебя окрестил Айроном?

— Родители.

Старик удрученно уставился в кофейную чашку.

Что он видел на ее дне, в мутных, расплывшихся разводах? Тень незнакомого мне человека? Или очертания неизвестных домов?

Не знаю.

Я не мог выбросить из головы рукопись.

Что заставило промышленника Мата Шерфига изменить путь? Ведь немец убил его эскимосов и гордость Дании поэта Рика Финна. Что ожидало промышленника на тайной метеостанции? Я даже покачал головой, и старик заметил это.

— Айрон, — сказал он. — Сегодня нам понадобится обед. Не надо никаких ухищрений. Что-нибудь такое, ну, не совсем примитивное. Ты ведь справишься?

Я кивнул.

— Во сколько мы ждем мистера Ламби?

Беллингер насторожился:

— Зачем тебе это знать?

— Чтобы все приготовить вовремя.

— Займись обедом прямо сейчас, и ты успеешь.

— Но мистеру Ламби надо будет открыть ворота.

— Он просигналит, и ты услышишь. — Старик темнил, и я не мог понять — почему.

— Запомни, — заметил он не без торжественности, — я не люблю, когда нарушают гармонию.

Я кивнул.

Долгое одиночество не прошло для старика бесследно.

— Айрон Пайпс, — выпрямился он в кресле. — Когда-то я писал книги. Тебе это, наверное, не совсем понятно, но написание книги — это всегда тайна. Не важно, чему посвящена книга, если она настоящая, она всегда связана с тайной. И еще с будущим. Если ты даже написал о короле Артуре, ты все равно коснулся будущего. Когда я начинал очередную книгу, Айрон, я думал о совершенно невозможных вещах. Иногда я хотел возродить прошлое, но всегда получалось так, что я пишу о будущем. Это мне и Сароян говорил. А ведь когда я писал свои книги, Айрон, я просто вспоминал о том, что уже произошло… Я же не мог знать про то, что случится в будущем… Когда-нибудь… Например, сейчас…

— И про меня не могли знать?

Моя тупость его поразила:

— Ты считаешь себя некоторой величиной?

Я пожал плечами.

Он задумчиво оглядел меня.

— Когда я писал “Генерала”, Айрон, я ничего не знал о том, что произойдет в следующей главе. Мне кто-то нашептывал слова, а я записывал. Я даже не сильно задумывался. Просто ставил перед собой пишущую машинку и отстукивал столько страниц в день, сколько мне было нашептано. Кем? Откуда я знаю? Нет, нет, не Сароян, — замахал он руками, ужасаясь моей нелепой догадке. — Молчи! Ты, наверное, знал каких-то Сароянов, но мой был не из них. Просто я умел подслушивать вечность. Это не у всех получается.

Он закончил с тоской:

— Вот у тебя, Айрон, получается?

Я пожал плечами. Я никогда еще не видел его столь говорливым. Может, так на него действует ожидание встречи с мистером Ламби?

И вздрогнул.

За глухими воротами виллы “Герб города Сол” раздался чей-то уверенный голос.

— Я не слышал машину, — сказал я, глядя на Беллингера. — Это мистер Ламби?

— Наверняка он. — Старик прищурился. — Он никогда не приезжает на машине. Он всегда поступает, как поступил ты. Приезжает поездом, а потом идет пешком. Приятно подышать чистым воздухом.

Литературный агент, разъезжающий на поездах, — это меня удивило.

А еще больше удивил сам агент. Он оказался относительно молодым человеком, но голову покрывала седая шевелюра. Не было при нем ни сумки, ни портфеля. Зеленоватые глаза, уверенная улыбка, плечи спортсмена. Такие люди внушают доверие, хотя я предпочел бы, чтобы литературный агент Беллингера приезжал на автомобиле, а не появлялся столь неожиданно.

— Спасибо, Айрон, — произнес он, когда я открыл ворота.

— Вы меня знаете?

— Плохим бы я был агентом, не знай таких пустяков.

Он доверительно улыбнулся:

— Знать все о жизни мистера Беллингера — моя работа. Я привык делать свою работу хорошо. Кроме того, старик заслуживает внимания, правда?

— Айрон, — сухо сказал Беллингер, когда мы поднялись на веранду. — Займись обедом.

Наверное, это означало: убирайся к чертям.

Я и убрался — на кухню.

Мне незачем было присутствовать при беседе, я и так слышал каждое слово. Об этом позаботились люди Берримена, нашпиговавшие датчиками всю виллу.

“Эта книга будет как взрыв. — Голос мистера Ламби был полон уверенности и довольства. — Ее ждали долго. Обстановка в мире изменилась коренным образом. Надеюсь, вы сами убедились, что уже пора?”

“А если еще подождать?”

“Чего?”

Они, несомненно, говорили о романе.

“Вы слишком строги к себе. Это строгость мастера, я понимаю, но время пришло. Надеюсь, комментарий тоже готов?”

Беллингер игнорировал вопрос. Он сам спросил:

“А переезд?”

“О, с этим все в порядке, — уверенно ответил агент. — Вам понравится местечко. Уютное, тихое. Вы о таком мечтали. Есть горы, есть озеро. И ни одного соседа на сотню миль вокруг. — Мистер Ламби понизил голос: — Кто этот человек?”

Он, несомненно, спрашивал обо мне, потому что Беллингер ответил:

“Садовник”.

“Кто его рекомендовал?”

“Доктор Хэссоп”.

“Надежная рекомендация, — подтвердил агент. — И все же садовника должен был нанять я”.

“Думаю, это уже не имеет значения”.

“Пожалуй, что так”, — согласился литературный агент.

Они замолчали. Потом Беллингер сказал:

“Ламби, поднимитесь наверх. Рукопись в сейфе. Шифр вы знаете. Но комментарий я предоставлю позже”.

Оказывается, существовал еще и комментарий к роману.

— Айрон!

Сполоснув руки, я вышел на веранду.

— Айрон, у нас есть лед?

Я кивнул.

— Наколи. И побольше. И принеси сюда.

Я отправился на кухню и открыл морозильник.

И в этот момент наверху в кабинете страшно ухнуло, дом задрожал.

На мгновение я забыл о том, что я придурковатый, не очень ловкий, сильно прихрамывающий садовник, и бросился вверх по лестнице. Расщепленная дверь валялась на голу, в кабинете сладко пахло взрывчаткой. Кисло несло дымом. Везде валялись книги и ворохи бумаг. Стальную дверцу сейфа отбросило под окно. Там же ничком лежал мистер Ламби. Не человек, а кровавое месиво.

Взрывчатку в сейф могли заложить только под утро, понял я. Только в те часы, когда я рыскал по саду. Меня провели. Я искал неизвестных в саду, а они находились в доме. Может, даже воспользовались распахнутым мною окном. Вошли, забрали рукопись и начинили сейф взрывчаткой.

Порывшись в бумагах, застилавших пол кабинета, я убедился, что страниц из знакомой рукописи тут не было. Я перерыл буквально все бумаги, разбросанные по кабинету, — к рукописи Беллингера они не имели никакого отношения. Были тут черновики к “Генералу”, документы, старые письма. Нашлись клочья опаленных купюр, но никаких следов толстой папки. Правда, нашелся “вальтер”. Убедившись, что он не поврежден, я сунул его в карман.

Это не было провалом, но меня провели. Ведь смерть мистера Ламби надо будет как-то объяснить, покачал я головой. Значит, вокруг старика возникнет шумиха. “Джек, — произнес я совсем негромко (каждое мое слово фиксировалось лесными постами), — нужна помощь. Мистер Ламби убит, сейф взорван, рукопись пропала. Не стоит вовлекать в это дело полицию”.

Я знал, что минут через десять люди Берримена появятся в “Гербе города Сол”, и медленно, стараясь прихрамывать, спустился на веранду.

Невероятно, но старик даже не поднялся, он так и сидел, развалясь, в кресле. Казалось, прогремевший в его кабинете взрыв не имеет к нему никакого отношения. Все же он спросил:

— Что это было?

— Взрывчатка.

— А мистер Ламби?

— Боюсь, мистер Ламби мертв.

— Не надо бояться, все мы смертны. — Старик посмотрел на меня с любопытством. — Он действительно мертв?

— Мертвее не бывают, — подтвердил я. — Вы подниметесь в кабинет?

— Зачем?

— Ну, — неуверенно пожал я плечами, — может, там что-нибудь пропало. — (Биллингер посмотрел на меня, как на дурака). — А полицию я уже вызвал.

— Полицию?

— Но мистер Ламби… — напомнил я.

— Ах да, мистер Ламби…

Беллингер устало откинулся в кресле, но я мог поклясться, что он не сильно расстроен.

Игру с “полицией” затягивать никто не хотел.

Труп мистера Ламби, упакованный в пластиковый мешок, перенесли в машину. Люди Берримена, переодетые в форму, обшарили кабинет, густо прошлись по саду. “Рукописи в сейфе не было, — шепнул Джек, когда мы спускались по лестнице. — Наверное, ее забрали до взрыва. Наверное, думали, что сейф откроет старик. Зачем им ты или мистер Ламби?”

— Мистер Беллингер, — сухо сказал он, когда мы оказались на веранде. — Я задам вам несколько вопросов.

— Задавайте. — Голос старика был полон враждебности. — Но я бы не хотел, чтобы вы тут задерживались.

— Что вы хранили в сейфе? Беллингер выпятил сухие губы:

— Кое–какие бумаги, наличность, договора. Все, что просто так не бросишь на стол.

— А взрывчатку?

— Я похож на сумасшедшего?

— Это не ответ.

— У меня не было взрывчатки. Она мне ни к чему. — Беллингер облизнул сухие губы. — Но в сейфе лежал пистолет. Немецкий “вальтер”. Могу показать разрешение. Если оно уцелело.

— Мы проверим. — Джек держался очень вежливо. — Это все?

— А что еще можно держать в сейфе?

— Это не ответ.

— Да. Это все.

Мы с Джеком незаметно переглянулись.

А рукопись?

Почему старик не вспомнил о рукописи? Почему смерть мистера Ламби, его литературного агента, человека, которому он, несомненно, доверял, так мало его тронула?

— В вашем кабинете прогремел взрыв, мистер Беллингер.

— Я слышал.

— Как вы это объясняете?

— Никак. А вы? — Он явно заинтересовался точкой зрения Берримена.

Джек хмыкнул:

— У вас есть враги? Я имею в виду серьезных врагов. Не выдуманных, а таких, что способны на крайности?

— Я прожил долгую жизнь…

Ответ прозвучал философски. Но нам с Джеком он не понравился.

— Большинство людей, мистер Беллингер, умудряются прожить жизнь без того, чтобы у них взрывались сейфы.

— У них, наверное, и сейфов-то нет, а я отношусь к меньшинству, — ухмыльнулся старик. — И всегда относился к меньшинству. И здесь я для того, чтобы журналисты и полицейские не попадались мне на глаза. Терпеть не могу гостей.

— А мистер Ламби?

— Он не гость. Он на меня работает.

— Работал, — напомнил Джек.

— Значит, работал.

— Вы хорошо его знали, мистер Беллингер?

Беллингер задумался.

В его глазах явно промелькнула тень озабоченности, но вслух он сказал:

— Мистеру Ламби просто не повезло.

— Что вы имеете в виду?

Беллингер неопределенно пожал плечами. Он, наверное, пришел к какому-то своему выводу, и этот вывод его успокоил. Ну да, у него украли рукопись, разрушили кабинет, убили литературного агента, а выглядел он успокоенным. Я взглянул на Джека и он понял меня:

— Оставить вам охрану, мистер Беллингер?

— Зачем? Чтобы неизвестные мне люди слонялись по саду и нарушали гармонию?

— Гармонию? — не понял Берримен. — Опасно оставаться одному в таком глухом местечке.

— У меня есть садовник. — Беллингер внимательно взглянул на меня. — Не в меру прыткий, но он мне нравится. Думаю, ничего особенного нам не грозит.

— Ничего особенного?

— Вот именно.

Прихрамывая, волоча левую ногу, я спустился с веранды и проводил “полицейских”.

У ворот, когда я возился с запорами, Берримен шепнул: “Будь настороже, Эл, они точно вернутся. Рукопись они получили, но им обязательно надо проверить, уничтожили они старика или нет. Они захотят убедиться, что Беллингер мертв. Скорее всего они нагрянут в самое ближайшее время. Если рукопись существует в одном экземпляре, им приятно будет убедиться, что старик исчез. Они ведь считали, что сейф будет открывать именно он. Возможно, они пропустили появление литературного агента. Если они увидят, что старик жив, тебе придется туго, Эл. Чтобы прийти на твой сигнал о помощи, нам понадобится примерно десять минут. Поэтому будь осторожен. Что бы ни происходило, ты обязан продержаться десять минут. Даже если против тебя бросят армейские вертолеты, ты обязан продержаться”.

Берримен ухмыльнулся. Его инструкции касались не только таких общих тем.

“Шеф просил напомнить, что ему нужен живой свидетель. Живой, понимаешь? Если даже на тебя бросят целый батальон алхимиков, или кто там у нас они? — одного ты обязан взять живым”.

— Вы умеете стрелять?

Старик неопределенно хмыкнул.

— Ваш “вальтер” уцелел. Я не отдал его полицейским. — Я выложил на стол обшарпанный пистолет. — Я нашел его на полу в кабинете. Не думаю, что вам придется стрелять, но лучше пусть он будет у вас под рукой. Завтра сюда понаедут следователи, но впереди ночь. Если придется стрелять, палите куда угодно, только не в меня.

— Ты, выходит, умеешь стрелять, Айрон?

— Я служил в армии.

Беллингер хмыкнул.

Поведение старика ставило меня в тупик.

Он не поднялся в изуродованный взрывом кабинет, не проводил к машине тело своего литературного агента, продолжал, как всегда, полулежать в низком кресле и рассеянно следить за порханием пестрых бабочек, откуда-то вдруг налетевших в сад. Они летали везде, трепеща нежными крылышками, садились на белые цветы нежных лун, раскачивались на тонких веточках леди Эверли. Солнце лениво играло в колеблющейся листве, и на лице Беллингера то появлялась, то исчезала странная, как бы его самого удивляющая улыбка.

В воздухе, на мой взгляд, попахивало Гренландией, а старику было наплевать.

— Никак не думал, мистер Беллингер, что служба у вас окажется столь хлопотной.

— Для садовника ты выражаешься слишком красиво, Айрон.

Беллингер вдруг подмигнул мне.

Я не ошибся.

Он действительно подмигнул.

Так, как будто нас связывало что-то, известное только нам двоим.

В тысячный раз обходя бетонную стену, я задумался: а как, собственно, попадают на виллу мои невидимые противники? Как перебираются через стену, оснащенную микродатчиками? У них есть подавляющая аппаратура? Они следят за моими передвижениями?

Я остановился. Кто-то шел по центральной аллее.

Укрывшись за дубом, я изумленно сплюнул. По центральной аллее с важным, даже напыщенным видом шествовал Иктос. Правая рука бывшего грека покоилась в накладном кармане курточки. Может, он сменил фляжку на пистолет? Выждав несколько секунд и убедившись, что за бывшим греком никто не следует, я крикнул:

— Эй!

Он нисколько не испугался:

— У вас тут все в порядке?

Его наглость меня взорвала:

— Как ты сюда попал?

— Ну, ну, не кипятись, — сказал он, с любопытством осматриваясь. — Я видел машины. К вам приезжала полиция. Что-нибудь случилось?

— Как ты сюда попал?

— Да ладно, не нервничай. — Он отхлебнул из фляжки. Все-таки в его кармане оказалась фляжка. — Мы же соседи.

Я повторил вопрос, и он наконец понял, что я спрашиваю всерьез.

— Характер у тебя плохой, вот что тебе скажу. Вы там натыкали стекла на стене, я из-за вас хороший мешок испортил. Хороший брезентовый мешок. Ты же сам оставил у стены лесенку.

— Я ее оставил с внутренней стороны, — возразил я. — Как ты взобрался на стену?

— Вот большое дело! — Иктос занервничал. — Да ухожу я, ухожу, сам видишь! Я хороший мешок испортил. Там битое стекло, просто так не переберешься. Ухожу, ухожу, чего ты разгорячился?

— Проваливай, — процедил я.

— Видишь, я уже ухожу. И кричать нечего.

Я вышел из-за дуба и остановился на краю канавы.

Иктос действительно знал дорогу. Моя лесенка была прислонена к стене, а с другой стороны он, наверное, подставил свою. Я молча следил, как бывший грек, пыхтя, взбирается на стену. Наконец он сел там и свесил вниз ноги.

— Видишь, — сказал он чуть ли не с укором, — я к тебе по человечески, а ты кричишь.

— Еще раз повторишь этот фокус, пеняй на себя.

— Это и есть новый садовник мистера Беллингера?

Я не сделал ни одного движения.

Обычно в того, кто в подобной ситуации проявляет прыть, стреляют сразу.

Я не хотел, чтобы в меня стреляли. Я даже не шелохнулся, только скосил глаза в сторону говорящего. Тем более что он был не один. Крепкие спортивные ребята в коротких кожаных куртках с удобными накладными карманами. Случись неожиданное, стрелять можно, не вынимая оружия. Конечно, куртки будут испорчены, но это второе дело.

— Теперь-то я могу хлебнуть? — смело спросил со стены Иктос.

Один из крепышей кивнул.

Иктос ухмыльнулся и сделал большой глоток.

— Зря ты все время грозишься, — укоризненно сказал он мне. — Я таких, как ты, знаю. Грозятся, грозятся, а дела не делают. А вот я, если что, — похвастался он, — бью сразу.

— Он тебе грозил? — удивился ближайший ко мне крепыш. — Почему?

— У него привычка такая, — ухмыльнулся Иктос. — Они тут с хозяином, как сычи. Сколько раз предлагал: хлебни из фляжки.

Так же осторожно я скосил глаза в другую сторону.

Человек, выступивший из-за дуба, несомненно, был главным в явившейся на виллу троице. На нем была такая же, как на близнецах–крепышах, кожаная куртка, но рук в карманах он не держал. Значит, был уверен, что его подстрахуют.

— Ты действительно садовник?

— А ты кто? — тупо спросил я.

— Не груби, — предупредил он. — Я ведь обращаюсь к тебе вежливо. Вот скажи, например, — ткнул он пальцем в ближайший куст, — что это за розы?

— Галлики, — ответил я. — Диковатые, но все еще галлики.

— Верно. А те, белые?

— Луны.

— Опять верно. — Он с удовлетворением кивнул. — А те, что там у канавы?

— Чайные. Самые обыкновенные чайные. Почти шиповник.

— Почему ты так запустил сад?

— Просто не успел еще навести порядок.

— Ну–ну, — сказал он. — По–моему, ты тут больше гуляешь, чем трудишься. Ты знал глухонемого?

— Нет.

— Жаль. — Особой жалости в его голосе я не уловил, но он и не старался. — Неглупый был малый и умел помогать. Друзьям, самому себе, даже бывшему хозяину.

Бывшему… Значит, они считали старика мертвым…

Ну да, они видели машины. Они могли видеть и то, как в машину грузили труп. А вот появление мистера Ламби вполне могли пропустить. Он приехал на поезде и шел пешком через лес. Значит, они явились убедиться в том, что Беллингер мертв. Почему-то для них это важно. В общем, я был готов действовать.

Иктоса я в расчет не брал. Он сидел на стене и болтал ногами. И близнецов–крепышей я не особенно опасался. Но вот человек в берете… Наверное, его-то и надо брать живым, подумал я. И тут же понял, что этот вариант нереален. Человек в берете был опасен. Именно его следовало вывести из игры.

— Ты можешь проваливать, — заявил Иктосу человек в берете.

— А премия?

— Как договорились.

— Ладно. — Иктос неожиданно ловко скользнул за стену.

Я напряг мышцы. Я знал, что действовать мне придется одному и в полную силу. И знал, что еще рано подавать сигнал людям Берримена.

— Тебе повезло, — вполне доброжелательно произнес человек в берете. — Можешь лезть на стену за этим придурком и затаиться в лесу. От тебя нам ничего не надо. Часа через полтора можешь вернуться на виллу, тут уже никого не будет. Но часа через полтора, не раньше, — подчеркнул он. — А хочешь, уезжай совсем. Правда, что тебе делать в этих глухих местах?

— А вы?

Вопрос не понравился человеку в берете.

— Не бери на себя слишком много, — оглядел он меня.

Я кивнул, и неловко (пусть видят мою неловкость) полез по лесенке.

Ситуация была настолько ясной, что близнецы–крепыши расслабились; человек в берете тоже не проявлял настороженности. Звон шмелей, сонный стеклянный воздух, душные запахи — прекрасный летний вечер. “Тревога, — шепнул я. — Джек, тревога”. Никто не слышал моего шепота, кроме, надеюсь, Берримена. Уложится ли он в десять минут? Приподнявшись над стеной, на которой все еще валялся брезентовый мешок Иктоса, я увидел на дороге открытый армейский джип. Мордастый водитель равнодушно сидел за рулем, еще один крепыш, поразительно похожий на тех, что стояли на краю канавы, курил, навалясь на переднее крыло.

— Они пропустят меня? — трусливо спросил я человека в берете.

Он кивнул:

— Конечно.

Он стоял почти подо мной, это меня устраивало. Близнецы обязательно упустят несколько секунд, я это чувствовал. А уж я воспользуюсь этими секундами. Мне должно хватить их.

— Я что-то должен сказать тем, на дороге?

— Будет лучше, если ты помолчишь, — усмехнулся один из крепышей–близнецов, но человек в берете отогнул лацкан курточки и что-то негромко буркнул. Я оценил связь: куривший у джипа моментально выпрямился и без особой приветливости, но помахал мне рукой.

— Проваливай.

Я совсем было собрался перенести ногу через гребень стены, когда со стороны невидимой веранды (ее прикрывали хозяйственные пристройки) донесся звон бьющегося стекла. Что-то там упало. Может, стакан.

— Там кто-то есть?

Похоже, до этого момента они впрямь верили в то, что полиция увезла труп Беллингера.

— Где? — тупо переспросил я.

— Ладно, проваливай, — быстро сказал человек в берете и полез в карман.

Но я не позволил ему вытащить пистолет. Оттолкнувшись от лестницы, всем своим весом я обрушился на него. Я знал, в этой игре он больше не участвует. Ему не повезло. Он даже не охнул, только шея странно хрустнула. Сильным толчком меня отбросило в заросшую травой канаву. Краем глаза я успел увидеть, как полетели в воздух клочья кожи — близнецы открыли стрельбу, не вытаскивая оружия из карманов.

Но они опоздали.

Я уже достиг хозяйственных пристроек и нырнул за них.

Пуля с неприятным шлепком ударила в кирпичную стену над моей головой. Посыпалась оранжевая пыль, я крикнул:

— Мистер Беллингер, не стреляйте!

— Потрясен твоей прытью, Айрон Пайпс. Раньше ты вроде прихрамывал?

Я не ответил.

Нападающие вряд ли сунутся сюда, пока не поймут, сколько нас и чем мы вооружены. Но боюсь, речь шла о двух, ну, пусть о трех минутах. “Джек”, — шепнул я и не услышал знакомого отзыва. Машинально коснулся пальцами правого уха — его жгло. На пальцах осталась кровь. Пуля сорвала кожу с мочки, а вместе с нею вживленный датчик. Люди Джека теперь не слышали меня, не могли слышать. К счастью, сигнал тревоги я им уже послал.

— Когда в человека стреляют почти в упор, — сказал я Бел–лингеру, — его физические недостатки становятся как-то менее заметными.

Старик усмехнулся:

— Там твои гости? Это они стреляют?

— Почему мои? — удивился я. — Уверен, что они пришли к вам. Мне они, кстати, предлагали уйти. Так и сказали, уходи, мол. Что тебе делать в таком глухом углу.

Теперь удивился он:

— Ты отказался?

С “вальтером” в сухой, украшенной старческими веснушками руке он выглядел еще более загадочно. В глазах мерцало старческое любопытство.

— Конечно, отказался.

— Но почему? — еще больше удивился он. — Чего хотят эти люди?

— Возможно, это ваши читатели, — ухмыльнулся я.

— Вот как ты заговорил, Айрон Пайпс. Стоит ли поднимать шум вокруг старика–писателя? — Он тоже ухмыльнулся. Что-то там сошлось в его тайных размышлениях. Но что-то и не сходилось. По крайней мере никаких резких решений он не принимал — седой крепкий одуванчик, еще не обдутый жестокими ветрами времени.

Решение принял я.

— Вставайте. Здесь оставаться нельзя.

Я ожидал споров, но старик не протестовал. Правда, он захотел, чтобы я потащил наверх и его любимое кресло, но я убедил его выразительным взглядом. Наверху, в кабинете, все еще попахивало взрывчаткой. Сдвинув два книжных шкафа, я закрыл проем вырванной взрывом двери. Часть книг упала на пол, но Беллингер не обратил на это внимания. Кабинет его ничем не удивил. Старик ни разу не согнулся, чтобы поднять какую-нибудь бумажку.

Я указал ему в угол.

Туда же, перевернув письменный стол, я сдвинул кресла.

Отсюда через распахнутое окно мы могли видеть самую опасную часть сада.

— Я хочу кофе, — сварливо заметил Беллингер.

Я изумленно оглянулся:

— Кофе? Сейчас? Боюсь, вам придется ждать.

— Долго?

Я невольно рассмеялся:

— Говорят, у кошки девять жизней. Чтобы ее убить, надо применить все девять способов умерщвления. Но вы-то куда торопитесь?

Беллингер нахмурился:

— Как долго все это протянется?

— Думаю, недолго.

— Это хорошо, — усмехнулся он. — Я не хочу долго ждать.

— Главное, не вставайте с кресла, — заметил я рассудительно. — Если один из ваших читателей устроится вон на том дубу, здесь не останется непростреливаемого пространства.

Кофе! Старик не уставал меня изумлять.

Иногда мне казалось, что я ему просто мешаю, что я вторгся в сценарий, в котором все давно расписано и в котором для меня нет роли, а иногда…

— Может, они ушли?

Я промолчал.

Отвечать не было смысла.

К тому же, в отличие от него я не хотел, чтобы нападавшие ушли.

Напротив, я ждал активных действий, потому что одного из нападавших нужно было взять живым.

Прошло семь минут.

Напряженная тишина установилась в саду, даже цикады смолкли. Возможно, их напугали выстрелы.

— Ну? — сердито спросил Беллингер. — Теперь они точно ушли. Почему бы нам не спуститься вниз?

— Не стоит торопиться.

— Здесь скверно пахнет. Это дым. Мне здесь не нравится. Я не хочу дышать таким воздухом.

— Уж лучше таким, чем вообще не дышать.

Кажется, до него что-то дошло, но молчать он и не думал:

— Айрон Пайпс, почему у тебя такое дурацкое имя?

— Не знаю.

— Ты слишком прыток для человека, который носит такое имя. Ты непонятен мне. Я бы сказал, что ты темен, Айрон Пайпс.

— Не все ли равно, каков я?

Он помолчал. Потом спросил:

— Кто эти люди?

— Не знаю. Но доверять им нельзя. Иначе можно угодить в тот пресловутый ряд.

Я спохватился.

Я как бы спохватился, но старик проглотил наживку:

— Ряд? — Он, кажется, что-то понял. — Какой ряд? О чем ты, Айрон Пайпс?

— Ну как. Вы ведь из знаменитостей. Говорят, вы входите в десятку самых знаменитых людей мира.

— Да ну! — саркастически хмыкнул Беллингер. — Ну и что?

— Я как-то читал в газетах…

— Что ты там мямлишь? — нетерпеливо потребовал Беллингер.

— Ну, я как-то читал в газетах про этих про всех… Ну, про знаменитых… Про какого-то Хана, физик такой. И про Курлена. И про Сола Бертье. И еще там писали про журналистку, которую убили. Я еще удивился, что как знаменитость, так рядом обязательно стрельба. Вот и у вас такое.

— Где ты такое читал? В какой газете?

— Не помню.

— Действительно интересный ряд. — Беллингер смотрел на меня непонимающе. Но я его наконец заинтересовал. — Для простого садовника ты недурно начитан, Айрон Пайпс.

— Я не совсем обычный садовник.

— Теперь я это вижу.

Он помолчал. Потом заявил, впадая в привычные воспоминания:

— Сола Бертье я знал. Даже слишком хорошо. Некоторые пишут о нашей дружбе. Это преувеличение. Дружбы не было. Дружить с Солом мог только ядовитый паук. Зато Сол много пил. Настоящая скотина, говоря между нами. Его мировоззрение всегда было густо окроплено алкоголем. Не удивился бы, узнав, что с борта яхты его сбросил очередной сожитель.

— Сожитель?

— Можно найти и другие определения, — покосился на меня Беллингер. — У Сола Бертье было много слабостей.

— Для одного человека что-то уж правда много.

— Но у него и талантов было не меньше. Но порядочная скотина! — Он будто мысленно сравнил с кем-то этого Сола Бертье. — Правда, о Бертье пишут много неверного. Я-то его хорошо знал. И Памелу я тоже хорошо знал. Зря она ввязалась во все это. Незачем было ввязываться. Там за милю пахло паленым.

— Вы из той же породы?

Старик усмехнулся и поднял на меня усталые глаза:

— Хочешь утвердить названный ряд?

Не отрываясь от окон, я кивнул:

— Надеюсь, мои слова вас не обидели?

— Нисколько, Айрон Пайпс. Как ни крути, люди, упомянутые тобой, если уж не достойные, то, во всяком случае, интересные.

— А знаете, как они кончили?

Он коротко ответил:

— Знаю.

— Тогда не вставайте с кресла.

Внимательно вглядываясь в темную листву дубов, окружающих дом, я спросил:

— Чем вы так насолили нашим гостям?

— Представления не имею. Я даже оглянулся.

Старик сидел в своей обычной позе: обхватив руками острое колено.

В его взгляде читались удовлетворение и самодовольство. Но спросить о чем-либо я не успел: у ворот виллы ударила автоматная очередь.

— Точно у ворот… — сказал я, прислушавшись. — А вот это под южной стеной… А вот это они гранатой сорвали ворота… Вам здорово придется потратиться на ремонт…

И крикнул:

— Сидеть!

Винтовочная пуля раскрошила стену прямо над головой приподнявшегося Беллингера. Пыль светлым облачком, как размазанный нимб, повисла над седыми волосами. Я не потерял ни секунды. Это был мой первый выстрел. Я стрелял на звук, на неясное движение в листве, но мы сразу услышали вскрик, а затем треск и глухой удар упавшего на землю тела.

— Ублюдки, — проворчал Беллингер.

— Кого вы имеете в виду?

— Тебя тоже, Айрон Пайпс.

Снизу крикнули:

— Эл!

Я прислушался.

Беллингер мог быть доволен: он наконец узнал мое настоящее имя. Он прямо расцвел от этого. Он получил точное подтверждение того, что я в самом деле ублюдок. А снизу орал разъяренный Берримен:

— Эл, прекрати стрелять!

— Нам можно спуститься? — крикнул я.

— Спускайся! И отдай старика Лотимеру.

Беллингер со странной усмешкой взглянул на меня:

— Этот Лотимер, он тоже садовник?

— Нет, — буркнул я. — Это полицейские вернулись.

Беллингер молча выложил на стол “вальтер”, и мы сошли на веранду. Я прикрывал старика, положив руку на “магнум”, но нужды в том не было. Тощий Лотимер, привычно откозыряв (он пришел в Консультацию из армии), увел старика в машину.

— Поезжай! — крикнул ему Джек и раздраженно обернулся: — Эл, в саду одни трупы.

— Половина из них — твои, — хмыкнул я. — А под дубом?

— Там тоже труп.

Я усмехнулся. Стрелять на звук меня учил Джек. Все же мы подошли к убитому.

— Влей ему в пасть, Джек.

Берримен поболтал в руке фляжку и возмутился:

— Это же греческий коньяк, Эл! Он много стоит.

— Достало меня все греческое.

Джек выругался и стволом пистолета без церемоний разжал зубы сбитого с дуба крепыша. В карманы мы не стали заглядывать. Идя на задание, такие, как он, документов не берут.

— Он открыл глаза!

Мы наклонились над близнецом.

Он действительно приоткрыл глаза, но они были залиты смертной пеленой, смутным туманом, который уже ничем не разгонишь. Он что-то попытался прошептать. Я приблизил облепленное пластырем ухо к его губам.

— Беллингер…

— Кто тебя послал? Имя?

— Беллингер… Я выругался.

— Да оставь ты его, Эл. Лучше сам глотни. Не представляю, что мы скажем шефу. Тут одни трупы.

И рассмеялся.

Я удивленно посмотрел на него.

— Шеф страшно злится на меня, — объяснил Берримен. — Неделю назад он спросил, почему я отнес на счет Консультации стоимость сексуального белья для певички из группы “Лайф”. И почему, спросил шеф, я оплатил ей поездку в Атлантик–Сити. Я сказал шефу правду. Потому что она очаровательна. А он разозлился.

Я тоже рассмеялся и подмигнул ему.

P. S.

Я был рад, не увидев шефа.

Доктор Хэссоп бывает холоден, как глыба льда, но контактов с тобой он никогда не теряет. Наверное, это потому, что он жаден до необычного. Есть такие игрушки: сверху тонкие перья или нежный мех, а возьмешь игрушку в руку — под ладонью холодная тяжелая глина. Обожженная, понятно. Не знаю, как к таким игрушкам относятся дети, но мне они не по душе. Наклонив голову, доктор Хэссоп без всякого удовольствия изучал нас с Джеком.

— А шеф? — спросил я.

— Он изучает ваши отчеты.

Годовые кольца морщин на худой шее доктора Хэссопа пришли в движение:

— У нас нет рукописи, Эл. У нас нет ни одного живого свидетеля. У нас нет ничего, что помогло бы правильно разобраться в событиях на вилле “Герб города Сол”.

— А Беллингер?

— Он знает только то, что знает. — Доктор Хэссоп раздосадованно моргнул. — И я не могу на него давить. Он даже содержание своего романа не помнит. По крайней мере так утверждает. Черт возьми, мы опять потеряли нить.

— Опять? — удивился Берримен. — Что значит опять? Мы уже сталкивались с чем-то подобным?

— Конечно. Вспомните Герберта Шеббса. — Доктор Хэссоп досадливо покачал головой. — Вы ведь и Шеббсу позволили умереть.

— А–а-а… — протянул Джек. — Алхимики…

— Ты так произносишь, Джек, будто мы гоняемся за средневековыми сумасшедшими. Разве я не объяснял, что, в сущности, любой человек, активно ищущий смысла в своем существовании, может считать себя алхимиком?

Мы дружно кивнули, но Джек не удержался:

— Не слишком ли просто?

— Не серди меня, Джек. Я недоволен вами. Нам нужен был живой человек, которому можно задавать вопросы. Но такого человека нет. И рукописи нет. И Беллингер потерял память.

— Те, в кого мы стреляли, не походили на людей, охотно делящихся секретами.

Доктор Хэссоп сухо взглянул на меня:

— Ладно. Не будем об этом. Вернемся к тому, что можно обсуждать. Что интересовало нападающих? Как ты думаешь?

— Наверное, они хотели убедиться, что Беллингер мертв. Ведь рукопись они получили.

— Значит, ключ в рукописи?

— Наверное, — неохотно признал я. — Мне помешали переснять весь текст. Но я успел заглянуть в конец рукописи. Этот датский промышленник Мат Шерфиг сделал все, чтобы привести немца в Ангмагсалик и сдать в руки властей, и все же… На полпути он повернул… И не куда-то, а на метеостанцию, поставленную лейтенантом Риттером на острове Сабин…

— Может, лейтенант обезоружил датчанина?

— Не уверен.

— А злые духи?

Я усмехнулся.

— Хорошо, — нахмурился доктор Хэссоп. — Беллингер как-то отреагировал на нападение? Он ждал чего-то такого?

Я пожал плечами:

— Не знаю, что и сказать. Иногда я почти уверен, что он ждал чего-то такого, но потом начинаю сомневаться. Он ведь собирался отдать рукопись своему агенту. А мистер Ламби нашел ему подходящее место обитания — в горах, при озере. Думаю, ключ все-таки в рукописи. Может, как раз в решении Мата Шерфига пойти с немцем… Видимо, существует еще какой-то комментарий, так что вам все равно придется надавить на старика. — Я взглянул на доктора Хэссопа. — Не хочу усложнять, но Беллингер действительно укладывается в вычисленную вами цепочку. Сол Бертье, Памела Фитц, Голо Хан, Мат Курлен… Кто там еще?

— Беллингер жив, — возразил Берримен.

— Только благодаря нам… Но само это уединение… Он никого не принимал и никогда сам не подходил к телефону…

— Можешь не продолжать, Эл, — сухо прервал меня доктор Хэссоп. — Иногда до тебя что-то доходит, но задним числом. Рядом с нами действительно живут люди, проявляющие повышенный интерес ко всему, что выходит за рамки, скажем так, сегодняшнего дня. Они много знают. Очень много! Похоже, они ведут сознательный отбор того, на что мы, в силу своей врожденной или благоприобретенной ограниченности, не обращаем внимания. Мы могли иметь рукопись Беллингера, но взялись за дело недостаточно ловко. Я не виню тебя, Эл, ты все делал правильно, но иногда следует прыгать выше головы. Там что-то есть непонятное в этой рукописи! Это несомненно. Он ведь не из оптимистов, наш Беллингер. Не поленитесь, перелистайте на досуге “Поздний выбор”. Старик всегда сомневался, верной ли дорогой идет человечество, или, уточним, наша цивилизация. Может, в новом романе он нашел какой-то особый ответ, какой-то убеждающий, может, даже устрашающий ответ? В “Позднем выборе” он утверждал, что мы, сами того не понимая, спустили с тормозов ряд смертельных конфликтов. Он утверждает, что наша цивилизация обречена, что мы катастрофически теряем приспособляемость. Может, он сам захотел, чтобы его рукопись досталась тайному союзу, о существовании которого он догадывался. Кто поручится, что такого союза не существует? Кто поручится, что не существует тайного архива, в котором консервируются работы, признанные кем-то, поднявшимся над нами, совершенно несвоевременными? Роман Беллингера тоже мог показаться кому-то несвоевременным. Я действительно начинаю думать, что некий тайный союз играет в жизни нашей цивилизации гораздо большую роль, чем нам может казаться…

Доктор Хэссоп замолчал, и на меня явственно дохнуло холодком, пронизывающим до костей. Я будто увидел взметнувшуюся снежную пыль. Она скрыла очертания кабинета, гравюры на стенах, книжные шкафы, густо припорошила скалы, бегущих собак. Она текла и текла куда-то вверх, в бесконечность — стремительными извилистыми реками, извивающимися ручьями, нежная смутная пелена, пропитанная ядом и проклятиями Торнарсука.

“И все вокруг сразу приобрело бледно–серый линялый оттенок…”

Кажется, так.

Я покачал головой.

Нет, доктор Хэссоп не безумец, он действительно нащупал какую-то тропу. Он видит дальше, чем я или Джек.

— Думаю, ты прав, Эл. Старик ждал визита. Он ждал гостей, которые освободили бы его от собственных, видимо, не слишком веселых прозрений. Я сужу по отношению Беллингера к миру. Я более или менее наслышан об этом от самого старика. Мораль — изобретение чисто человеческое, она условна. Создавая машину, мы только думаем, что создаем машину. На самом деле мы выступаем против природы, создавшей нас. В конце концов, должна существовать некая идея, объясняющая все, правда? Может, кто-то уже подходил к ней. Может, это грозило опасностью для человечества. Тогда исчезновение Курлена или Сауда Сауда, исчезновение Бертье или Беллингера — только на руку будущему. Но я хочу знать, кто входит в тайный союз! Что это за люди? А если не люди, то тем более!

Белая пелена снова скрыла от меня очертания кабинета.

Ледяной ветер, угрюмый снегопад, промерзшее до дна озеро.

Я хорошо помнил, что Беллингер прямо указывал — озеро промерзло до дна.

На отшлифованный ветром лед медлительно падали вычурные снежинки. Сцепляясь нежными кристаллическими лучиками, они образовывали странные фигуры — тайнопись злого духа Торнарсука. Мог ли прочесть эту тайнопись датчанин, только что накормивший ядовитой медвежьей печенью плененного немца? Мог ли прочесть такую тайнопись лейтенант Риттер, считавший, что в Дании все миссис — Хансены?

Я не знал, как увязать все это с идеей, объясняющей все.

— Вы становитесь слишком профессионалами, — раздраженно моргнул доктор Хэссоп. — Профессионализм тоже не безопасен, потому что он сужает кругозор. Нельзя ограничивать себя только поставленной задачей, в конце концов это приводит к провалу. Мне будет искренне жаль, если однажды вас пристрелят. Мы действительно столкнулись с чем-то, превосходящим наши силы. Но если алхимики существуют, мы обязаны выйти на них. Если они знают что-то такое, что нам неведомо, мы должны узнать это. В конце концов, вся наша жизнь это всего лишь спор с Дьяволом. Нам хочется спокойной беседы с Богом, но жизнь упирается в давний спор с Дьяволом. Я убежден: тайный союз существует.

— Но его цель? — спросил я.

— Она проста, Эл, — неожиданно улыбнулся доктор Хэссоп. — Охранять нас.

— От кого?

— Да от нас самих. От нашего вечного стремления следовать прежде всего дурным склонностям. Я не первый, кто задумывается об этом. Когда-то я цитировал вам Ньютона. “Существуют другие великие тайны, помимо преобразования металлов, о которых не хвастают великие посвященные. Если правда то, о чем пишет Гермес, их нельзя постичь без того, чтобы мир не оказался в огромной опасности”. Разве то, с чем мы постоянно сталкиваемся, не подтверждает тревоги Ньютона? Может, все тайники Вселенной открываются одним–единственным ключом, одной великой идеей? У меня предчувствие, — он перевел взгляд на Бер–римена, — у меня такое предчувствие, Джек, что в ближайшие годы мы непременно столкнемся с алхимиками. Держите это в своих мозгах. Я не знаю, как это случится и когда, но держите это в своих мозгах. И дай Бог, — он снова покачал головой, — чтобы те, за кем мы гоняемся, в самом деле оказались людьми.

— Но я не понимаю…

Я действительно не понимал.

— Если некий тайный союз оберегает нас от больших неприятностей, то какого черта мы становимся на его пути?

Доктор Хэссоп усмехнулся.

Не торопясь, он дотянулся до ящика с сигарами.

Медленно размял сигару, обрезал ее, раскурил. Его выцветшие глаза смеялись:

— А любопытство? А вечное любопытство, Эл?

Мы с Джеком переглянулись.

Мы не сговаривались, нам некогда было сговариваться. Просто мы подумали об одном и том же и, суеверно сплюнув через левое плечо, молча подмигнули друг другу.

1993

Назад: ЧЕЛОВЕК ИЗ МОРГА

Дальше: ШПИОН В ЮРСКОМ ПЕРИОДЕ