АДСКОЕ ПЛАМЯ
Борис Анибал (Масаинов). Моряки Вселенной. Повесть, М., 1940.
Александр Казанцев. Пылающий остров. Роман, М., 1941.
Николай Плавильщиков. Недостающее звено. Повесть, М. — Л., 1945.
Сергей Беляев. Приключения Сэмюэля Пингля. Роман, М., 1945.
Александр Казанцев. Взрыв. Рассказ–гипотеза, М., 1946.
Владимир Брагин. В Стране Дремучих Трав. Роман, М. — Л., 1948.
Абрам Палей. Остров Таусена. Повесть, М. — Л., 1948.
Леонид Платов. Архипелаг Исчезающих Островов. Повесть, М. — Л., 1949.
Александр Студитский. Ущелье Батырлар–Джол. Повесть, М., 1949.
Вадим Охотников. Дороги вглубь. Повесть, М., 1950.
Лазарь Лагин. Остров Разочарования. Роман, М., 1951.
Валентин Иванов. Энергия подвластна нам. Роман, М., 1951.
Лев Теплое. Среда Рея. Рассказ, М., 1955.
Владимир Немцов. Осколок солнца. Роман, М., 1955.
Георгий Гуревич. Подземная непогода. Повесть. М., 1956.
Глеб Голубев. Золотая медаль Атлантиды. Повесть, М., 1956.
Виктор Сапарин. Однорогая жирафа. Рассказ, М., 1958.
Иван Ефремов. Туманность Андромеды. Роман, М., 1958.
Юрий Долгушин. ГЧ (Генератор чудес). Роман. М., 1959.
Александр Шалимов. Ночь у мазара. Рассказ, М., 1960.
Анатолий Днепров. Уравнения Максвелла. Повесть, М., 1960.
Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий. Путь на Амальтею. Повесть, М., 1960.
Это было в начале сорок девятого.
Горбоносой студентки прелестная челка.
Я сказал: “Ты похожа на Анну Ахматову!”
А она: “Как не стыдно! Ведь я ж комсомолка!”
Валентин Берестов
I
А. Михайловский: “Фантастика должна только развивать фантастические идеи науки”.
А. Ивич: “Книга должна учить бдительности”.
Десятки критиков из года в год подозрительно докапывались: а на чьем это горючем болтаются в космосе корабли фантастов? Н. С.Хрущев выразил вопрос предельно ясно: чье сало едите?
Сумрачным вечером, кажется, в октябре, а может, уже и в начале ноября 1976 года, Виталий Бугров и я, хлюпая башмаками по мокрому, расползающемуся под башмаками снегу, бродили по каким-то московским переулкам, отыскивая дефицитный в те годы изюм. Но говорили мы не о домашних делах, это нам тогда и в голову не приходило. Ни на что, в том числе и на прохожих, не обращая внимания, мы обсуждали попавшие нам в руки не совсем обычные машинописные записи.
Если верить этим записям, отечественные фантасты, оказывается, давно обштопали своих многочисленных англоязычных коллег! Самосдергивающиеся штаны, неснашивающиеся калоши, трактора без водителей (все равно ведь водитель запьет и вывалится из кабины), партийные собрания по всем поводам — все путём, все нормалек, вот настоящая прогрессивная, в высшей степени человечная фантастика, пусть и ближнего прицела, зато бьет точно, а эти придурки англосаксы черт знает что обсуждали на своих дискуссиях. Артур Кларк и Говард Фаст (тогда уже не друг Советского Союза), Роберт Хайнлайн и Джон Бреннер, Пол Андерсен и Элджис Бадрис, Айзек Азимов и Рэй Брэдбери, и еще масса занятных людей, все они почему-то говорили не о том, как построить еще один более мощный трактор или скроить еще одни гораздо более быстро сдергивающиеся штаны, а напротив — путались в показаниях, пугались чего-то, запугивали друг друга. А. Кларк утверждал, например, что Луны мы достигнем в 1970 году (дискуссия фантастов состоялась в 1958–м), а Марса и Венеры только в 1980–м, а Говард Фаст возражал: “А не шагает ли астронавтика слишком быстро вперед — если учесть, как мы топчемся на месте в области морали, социологии? По–моему, — как-то нехорошо добавлял он, — это и есть настоящая проблема, а не соперничество между двумя блоками или конфликты между профсоюзом грузчиков и правительством”. И уж совсем странные вещи говорил А. Ван Фогт: “Мы не имели права сбрасывать бомбу на Хиросиму, но раз мы сделали это без угрызений совести, хотя и с запоздалым сожалением, то надо быть уверенным в том, что какой-нибудь американский, русский или китайский патриот не уверит себя в том, что взять инициативу превентивной войны на себя и нажать красную кнопку — это не только неизбежный, но даже высокоморальный и гуманный шаг…”
Но и это не главное.
Это мы с Бугровым могли пережить.
Больше всего нас поразили слова, сказанные Д. Кэмпбеллом и Мак Рейнолдсом, кстати, даже не фантастом, а всего лишь американским резидентом в Танжере, но человеком при этом уважаемым.
Вот что они сказали.
Д. Кэмпбелл: “Гипердемократия старается наказать гения, отняв у него большую часть заработка налогами. Тому, кто случайно открыл нефтяное месторождение стоимостью в десять миллионов долларов, просто повезло, и это нисколько не противоречит законам гипердемократии. Он заплатит только двадцать пять процентов налогов, но тот, кто заработал десять миллионов на гениальном изобретении, будет считаться типом асоциальным, врагом народа, и гипердемократия заставит его заплатить за открытие девяносто процентов от всего им полученного. Я, Джон Кэмпбелл, не желаю жить с дураками. Единственное подлинное право, единственное, о чем стоит спорить и говорить, — это право быть человеком, отличным от других”.
Замахнулся!
А за ним и Мак Рейнолдс: “Если когда-нибудь советский режим будет свергнут, Россия завоюет весь мир. По–настоящему эффективный режим при потрясающих качествах русского народа приведет к экспансии, с которой может сравниться только Римская империя. Американская секретная служба должна делать все, чтобы укрепить советский строй и поддержать Хрущева…”
Не уследила, не справилась с этим делом американская секретная служба.
“…Я слышу мерную поступь стальных легионов труда на мирных путях. Все наши друзья — в их рядах! Они идут на указанных им народом местах. Их поступь сильна и тверда. И они никогда не устанут, потому что идут в ногу с народом. Пойдемте с ними!”
Вот где правда (В. Иванов, “Энергия подвластна нам”), а этот танжерский резидент… “Единственное подлинное право — это право быть человеком, отличным от других”.
Чё попало!
Есть старинная коряцкая сказка. Летел гусь над тундрой и увидел человека. Сел рядом с человеком, долго на него смотрел, ничего в нем не понял и полетел дальше.
Чему, впрочем, удивляться, ведь советская критика и в 70–х о романе Е. Замятина писала так: “Утопия Замятина пророчит, что человек превратится в ноль, а общество станет скопищем муравьев… все до единого принципы, которые Замятин приписывает коммунизму, — это доведение до предела логики империализма…” (А. Рюриков, “Через 100 и 1000 лет”; не худшая, кстати, книжка о советской фантастике. — Г. П.)
Если когда-то герой А. Грина (“Фанданго”) мог заявить: “Я остаюсь честным, потому что люблю честность…”, а странные герои Натальи Бромлей заболевали “недугом расщепления идей”, то в 40–50–х фантасты в СССР старались вообще не касаться таких вещей. Фантастике официально предписывалось быть только научной. Другими словами, ее всеми возможными средствами превращали в жанр антихудожественный. Фантастике вверялось укреплять веру читателей в близкое и счастливое будущее, а будущее, понятно, определялось успехами науки, ведомой партией и правительством. “Вот вы пришли, чтобы я уморил вас для пользы науки, — говорил герой рассказа Л. Теплова “Среда Рея” (“Техника–молодежи”, 1955), — стало быть, вы верите в науку”. Совершенно недвусмысленно утверждалось, что истинно прогрессивной наука может быть только в СССР. Не какая-то там кибернетика, придуманная идиотом, и не какая-то там генетика, придуманная монахом, а марксизм, черт возьми, материализм, диалектика! Выращивать деревья, то уж по метру в день (Г. Гуревич, “Тополь стремительный”), искать корень кок–сагыза, то уж самый огромный (А. Студитский, “Ущелье Батыр–лар–Джол”). Даже тип новый определился — прозроман ускоренного типа (С. Бобров, “Спецификация идитола”). Книги становятся менее интересными, чем их авторы. Тот же Сергей Бобров, автор “Спецификации идитола” и таких авантюрных “прозроманов ускоренного типа”, как “Восстание мизантропов” и “Нашедший сокровище”, писал о себе: “…после революции был недолго заметным деятелем московского Союза поэтов, выпустил три авантюрно–утопических романа, преподавал математику, работал в ЦСУ, побывал в тюрьме и в Кокчетаве”.
Последнее мне особенно нравится. “Побывал в тюрьме и в Кокчетаве”.
Это вам не измышления бывшего большого друга СССР Говарда Фаста и не анекдоты какого-то Блиша!
Механистичность, похоже, в нашей крови.
В. Г. Богораз–Тан в замечательной монографии “Чукчи”, изданной в 1934 году Институтом народов Севера ЦИК СССР, с некоторой грустью отмечал:
“…Впрочем, когда местные казенные ученые затевали собрание статистики по собственным домыслам, не списывая с казенных образцов, результаты получались еще более оригинальные: так, в архиве одного из камчатских поселков я нашел копию статистического рапорта следующего рода:
Петр Рыбин………………………………52года от роду.
Семен Березкин……………………….43 года от роду.
Иван Домошонкин…………………….47 лет от роду…
Итого всей деревне…………………..2236 лет от роду”.
Однажды (мне только–только стукнуло одиннадцать лет) у одного своего приятеля я увидел тоненькую книжку, бумажную обложку которой украшал рисунок чудовищной обезьяны. Обезьяна боролась с набросившейся на нее пантерой. Вот где, наверное, масса приключений! — подумал я. И наугад раскрыл книжку.
“Бабочки у него были; гигантские орнитоптеры, летающие в лесах Индонезии и Австралазии, и крохотные моли. Орнитоптеры привлекали его величиной и благородной окраской, в которой черный бархат смешивался с золотом и изумрудами. Моли нравились ему по другой причине: расправить тончайшие крылья этих крошек было очень трудно…”
И дальше:
“Он смотрел на большую стрекозу с бирюзовым брюшком, летавшую кругами вокруг него. Стрекоза хватала на лету комаров. Иногда оторванное крылышко комара падало, кружась у самого лица Тинга. Тогда он видел, как оно переливалось перламутром в колючем луче…”
Оторванное крылышко комара меня покорило.
Так, совершенно случайно, я наткнулся на научно–фантастическую повесть “Недостающее звено”, и это, несомненно, изменило мою жизнь, ибо через некоторое время я вступил в долгую и совершенно замечательную переписку с автором указанной повести — профессором Николаем Николаевичем Плавильщиковым, известным энтомологом и писателем.
Потрясенный проявленным мною интересом, приятель подарил мне книжку, но через неделю ее у меня стащили. Потрясенный этим, я, в свою очередь, стащил “Недостающее звено” в городской библиотеке (благо книжка была издана относительно недавно — в 1945 году). Как и бывает в таких случаях, книжку у меня скоро увели. Но это было уже не страшно, потому что я получил экземпляр от самого автора — с автографом, в котором взрослый человек обращался ко мне по имени–отчеству. Самое ужасное, что в начале 60–х пропал и этот экземпляр, так что в моей библиотеке хранится сейчас совсем другой, подаренный мне на день рождения старым другом…
Н. Н. Плавильщиков был не просто последним энциклопедистом, он был талантливым последним энциклопедистом. Его “Очерки по истории зоологии” или, скажем, “Гомункулус” до сих пор остаются превосходным чтением для любого возраста. Его энтомологические работы до сих пор восхищают специалистов, а на великолепных переработках Ж. Фабра и А. Брэма выросло не одно поколение.
В самом деле.
“Первым был сотворен… человек, — объясняет Н. Н. Плавильщиков. — Иначе Платон не мог рассуждать: человек — наиболее совершенное отображение мира идей (по учению Платона, вселенная двойственна: она объемлет два мира — мир идей и мир вещей, отображающих эти идеи; идеи мы постигаем разумом, вещи — чувственным восприятием). У человека три “души”: бессмертная и две смертные (мужская — мощная и энергичная и женская — слабая и податливая). “Эволюция” протекает путем деградации всех сортов этих “душ”, причем допускается еще и “переселение душ”. Животные — своеобразная форма “наказания” для людей. Люди, упражнявшие не бессмертную, а смертную часть своей сложной души, при втором рождении превратились в четвероногих. Те, которые “превзошли тупоумием своим даже четвероногих” и которые своим телом как бы прилипли к земле, оказались пресмыкающимися. Просто легкомысленные люди при втором рождении превратились в птиц. “Невежественнейшие и бестолковейшие” попали в новой жизни в воду и стали водными животными. Человек оказался родоначальником всех живых существ, и это неудивительно: по Платону, все живые существа — только совокупность несовершенных и разнообразных видоизменений человека”.
Подобное запомнишь в любом возрасте; талант популяризатора — это особый талант.
В фантастику писатели часто приходили из науки.
Иван Антонович Ефремов — крупный палеонтолог, основал одну из очень любопытных ее дисциплин — тафономию (учение о закономерностях захоронения ископаемых организмов), Александр Петрович Казанцев — инженер, изобретатель, Александр Шалимов, Дмитрий Биленкин — геологи. Геологом и географом был знаменитый Владимир Афанасьевич Обручев, младший из братьев Стругацких — Борис Натанович — астрофизик. Незадолго до войны на месте нынешних Лужников можно было наткнуться на интересную компанию, занимающуюся вовсе не писательским делом. “Не то в луже, не то в озерке, — вспоминает А. Казанцев, — плавал в изобретенной им резиновой лодочке, выполненной заодно с резиновыми сапогами–ластами, Юрий Александрович Долгушин. Взрывал на месте будущего стадиона свои чудо–запалы Охотников…” Работал с ними и Г. Бабат, тоже проявивший себя в литературе.
Я открывал фантастику в те годы, когда она определялась именами Александра Казанцева, Ивана Ефремова, Юрия Долгушина, Вадима Охотникова, Владимира Немцова, Виктора Сапарина, Валентина Иванова, Леонида Платова, Георгия Гуревича. Кого-то впоследствии я хорошо знал, с кем-то многие годы переписывался, кто-то чисто по–человечески помог мне войти в литературу. Самое лучшее, сказал я себе, садясь за второй том Антологии, обещанной Н. Гацунаеву, это вновь увидеть тот мир, увидеть изнутри, и понять его…
II
Письма.
Г. И. Гуревич (30.VIII.88): “Шпанов был высок… чуть сутулился, помню серо–седые волосы, кажется, очки. Биография у него колоритная. Кажется, в 1926 году он летал на воздушном шаре, совершил вынужденную посадку в области Коми. Написал об этом десять раз, понравилось”.
Впрочем, это для первого тома.
Г. И. Гуревич (26.VII.88): “…В ноябре 1945–го демобилизовался, решил стать писателем. Первые месяцы после войны у людей были наивные надежды на вольности в печати. Начиналась мирная жизнь. Открывались журналы. Фантастику даже просили. Думаю, сыграла роль атомная бомба. Реальностью оказались фантазии. А фантастики не было. Мой приятель и соавтор (Г. Ясный. — Г. П.) организовал свидание с редактором “Огонька” Сурковым. Сурков выслушал вполуха, сказал: “Ну, давайте/” — и забыл… В феврале повесть “Человек–ракета” была готова. В апреле ее приняли в Детгиз, в июле она прошла по радио, в ноябре–декабре была напечатана в “Знание–сила”, в июле следующего года вышла отдельной книжкой, в августе, кажется, была одобрительная рецензия Л. Гумилевского в “Литгазете”, а в декабре разгромная — в “Культуре и жизни” — “Халтура под маркой фантастики”. Дело в том, что повеяли холодные ветры. Дошла очередь и до фантастики…”
Холодные ветры, понятно, это и известное постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года — “О журналах “Звезда” и “Ленинград””, отмененное только через сорок три года. Один из авторов постановления — А. А.Жданов — так объяснил ленинградской творческой интеллигенции: “Советские писатели и все наши идеологические работники поставлены сейчас на передовую линию огня, ибо в условиях мирного развития не снимаются, а, наоборот, вырастают задачи идеологического фронта и в первую голову литературы”.
Г. И. Гуревич (26.VII.88): “…Литературная весна не состоялась. В фантастике это выразилось в теории ближнего прицела. Идейная подоплека ее: есть мудрый вождь, который видит дальше всех. Он указал дорогу к Коммунизму. Есть Госплан, серьезное учреждение, все распланировано на пятилетку. При чем же тут кустари–писатели? А они должны воспевать эти стройки, должны воспевать планы советских ученых…
Критики, конечно, были за ближний прицел. Критики доказывали, что наша задача — улучшать жизнь на Земле, а американцы отвлекают нас от практических задач, маня космосом. Помню, на одном обсуждении в ЦДЛ взял слово читатель — майор — и сказал: “Я не понимаю, у нас в войсках есть артиллерия ближнего боя, есть и дальнобойная. И в литературе должно быть так”. Критики снисходительно улыбались…”
Вышел в свет роман В. Брагина “В Стране Дремучих Трав” (1948).
Увлеченно и необычно описал В. Брагин приключения крошечного человечка в мире гигантских трав и насекомых. Но именно потому, что роман В. Брагина выделялся своей необычностью, он и был подвергнут жесточайшему разносу. Не помогло и то, что два издания книги (1948, 1959) были снабжены послесловиями доктора биологических наук Н. Н. Плавильщикова и академика А. И. Опарина. В. Брагина упрекали за отрыв от жизни, от живой истории, от живых человеческих дел, жестоко отчитывали за то, что он, автор, якобы мечтает о том, чтобы наш замечательный советский человек стал совсем малюсеньким (герой романа, проглотив специальную пилюлю, уменьшался во много раз, для него любая полянка становилась дремучим лесом), чтобы он только тем и был занят, что сражался с насекомыми. А в 1960 году критик С. Полтавский еще и удивлялся: “В. Брагин после суровой и справедливой критики его романа в печати, насколько нам известно, не выступал с новыми произведениями. Это следует считать самой существенной его писательской ошибкой”.
***
Ненаписанные книги…
Известно, что М. Булгаков собирался работать над фантастическим романом “Планета–победительница”, И. Ефремов начал писать роман о Чингисхане, Алексей Толстой набросал подробный план “Судеб мира”.
Все эти книги уже никогда не будут написаны.
Пыль.
Духота.
Солнце печет, куры купаются в пыли разрытой ими завалинки.
1957 год, станция Тайга, улица Телеграфная. Ночью над деревьями низко — Марс, смотрит на мир ржаво и равнодушно. Я пытаюсь изучать таинственные каналы Марса с помощью трубы, сооруженной из очковых стекол. Не думаю, что Скиапарелли пользовался такой же, да и зрение у итальянца, наверное, было острее. Зато я пишу фантастические повести и рассказы…
Н. Н. Плавильщиков (31.V.57): “Фантастика — жанр заманчивый, но трудный. Не стоит писать так, как пишут Немцов и Охотников, это третий сорт в лучшем случае. И очень хорошо нужно знать те разделы науки, которые хочешь использовать для фантастического рассказа…”
Я был внимательным учеником.
Наверное, я умел учиться, потому что “Разворованное чудо”, “Мир, в котором я дома”, “Снежное утро”, “Спор с Дьяволом” и еще кое-что выросли впоследствии из детских черновиков, набросанных в жаркое лето 1957 года. Названия тогда, правда, были другие: “Гость Аххагара”, “Контра мундум”, “Горная тайна”. Единственный черновик, который в дальнейшем как-то не пригодился, — “Под игом Атлантиды”. Модная, надо сказать, в те годы тема.
Роман.
Понятно, в те годы мне в голову и в дурном сне не приходило, что роману, не только фантастическому, а вообще роману, может что-то грозить. Однако еще Жюль Берн что-то такое предчувствовал, волновался, предупреждал (цитирую по журналу “Новое дело”, № 9, 1902, Санкт–Петербург):
“В смысле характеристики современной эпохи вполне достаточный материал дает журналистика. Газетные сотрудники научились описывать ежедневно совершающиеся события настолько детально и более или менее художественно, что по газетам потомство наше сможет составить себе более верное представление о прошлом, чем по романам. Что же касается романов чисто психологического содержания, то они скоро исчезнут в силу начавшегося уже их вымирания. Величайший психолог современности Мопассан, как истинный гений, ясно видел это направление человеческой мысли и писал поэтому свои рассказы в самой короткой форме. И я уверен, что лет через пятьдесят–сто у нас не будет романов и повестей в виде отдельных книжек, и писатели, которым суждено, подобно Мопассану, пленять мир своим талантом, будут помещать свои произведения в газетах, заполняя отделы судебной хроники, происшествий и т. д.”.
Но это так, к слову.
Н. Н. Плавильщиков (18.IX.57): “Из современных фантастов всех острее пишет Лагин. Казанцев и Платов неплохи. У Ефремова вещи очень неровные, кое-что просто скучно…”
Мало–помалу я начинал прозревать. Восторженность сменялась критичностью. Конечно, размышлял я, посылка “Десятой планеты” Сергея Беляева очень изящна. Еще одна планета Солнечной системы, расположенная по отношению к Земле точно за Солнцем… И движется с такой же скоростью, как Земля… Этакая планета–невидимка… Но, восхищаясь, я уже видел главный недостаток повести: робость воображения! Сергей Беляев изменял себе: из года одна тысяча девятьсот сорок восьмого его герои попадали всего лишь в одна тысяча девятьсот пятьдесят шестой год… Но я — то сам жил уже в 1957–м! И я мог сравнить мир повести, наполненный роскошными мраморными дворцами, с миром Тайги, переполненным деревянными покосившимися бараками. Что-то тут не вязалось. Может, и хорошо, думал я, что Сергей Беляев не дожил до 1956 года: окружающий мир, нисколько не изменившийся за последний десяток лет, разочаровал бы писателя.
Но вот “Приключения Сэмюэля Пингля”!
Вот вещь для Антологии! С этим и Виталий Бугров согласился, а уж он-то в фантастике знал толк.
“Я родился в 1632 году, в городе Йорке, в зажиточной семье иностранного происхождения; мой отец был родом из Бремена и обосновался сначала в Гулле. Нажив торговлей хорошее состояние, он оставил дела и переселился в Йорк. У меня было два старших брата. Один служил во Фландрии, в английском пехотном полку — том самом, которым когда-то командовал знаменитый полковник Локгарт; он дослужился до чина подполковника и был убит в сражении с испанцами под Дюнкирхеном. Что сталось со вторым моим братом, не знаю, как не знали мои отец и мать, что сталось со мной”.
И дальше. “Так как в семье я был третьим, то меня не готовили ни к какому ремеслу, и голова моя с юных лет была набита всякими бреднями. Отец мой, который был уже очень стар, дал мне довольно сносное образование в том объеме, в каком можно его получить, воспитываясь дома и посещая городскую школу. Он прочил меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях…”
Но это еще не Сергей Беляев. Это Даниэль Дефо. А Беляев вот.
“Родился я в конце первой мировой войны в Эшуорфе, крошечном и уютном городке на берегу Атлантического океана, в семье Айзидора Пингля, письмоводителя конторы замка Олдмаунт майората лорда Паклингтона… У родителей я был последним ребенком и единственным, оставшимся в живых. Многочисленные братцы и сестрицы, рождавшиеся раньше меня, умирали в младенчестве…”
И дальше, ткнув пальцем в первую попавшуюся страницу: “Помнится, рассказывал он об одном корабле, который был так велик, что когда становился поперек Дуврского пролива, то его нос упирался в шпиц башни Кале на французском побережье, а развевавшийся на корме флаг смахивал в море с Дуврских скал пасшихся там овец. Мачты этого корабля были так высоки, что мальчишка–юнга, отправлявшийся по вантам на верхушку, опускался обратно на палубу уже глубоким стариком с предлинной бородой…”
Научные идеи романа, правда, уступали описанным приключениям. Ведь трудно всерьез принять такое вот откровение. “Если из тканей собаки выделить белок и искусственно придать ему способность паразитирования, а затем ввести в организм живой кошки, то можно вызвать перестройку ее белков; это сообщит кошке свойства собаки”.
Я бы даже сказал: нагловатое утверждение.
Зато читался роман на одном дыхании.
А Валентин Иванов!
“Энергии, энергии и энергии! Еще и еще! Сколько ни вырабатывается энергии, ее все же мало человеку.1” — так начинался роман В. Иванова, изданный в 1951 году в Трудрезервиздате
Г. И. Гуревич (30.VIII.88): “… Валентин Иванов из старой русской интеллигенции. Мать его преподавала французский. Сам он был инженером–строителем и пришел в “Знание–сила” со статьями о строительстве. Был он рассудительно разговорчивый, сдружился с Жигаревым, выдал “По следу”. Потом была “Энергия подвластна нам”, проходила жутко трудно, нельзя было полслова сказать об атомной энергии. Затем последовал “Желтый металл”. Эта книга изъята из библиотек. Вот тут впервые проявился, грубо говоря, шовинизм, мягче — национальный патриотизм. Идея была: показать, что жадность заглушает всякое родство, во имя золота всякие готовы предать и родину, и свой народ. Но получилось у него, что в компании валютчиков татары — жадюги, грузины — развратники и фанфароны, русские — обманутые дураки, а хуже всех жиды, эти и на сговор с фашистами пойдут. Шум подняли грузины, и книгу изъяли…”
Между прочим, в романе “Энергия подвластна нам” Валентин Иванов замечал как бы между делом: “Исходное действующее вещество, включаясь в ничтожных, по отношению к отрезкам времени, количествах, устремлялось с такой скоростью, что опасный момент образования энергии происходил в значительном удалении от источника…” Нечто подобное, хотя на другом, конечно, уровне, разовьет позже Станислав Лем в повести “Голос Неба”. Зато у Валентина Иванова враги пытались ударить по СССР не чем-нибудь, а отраженным от Луны пучком радиоактивных излучений!
А. Р. Палей (10.VIII.88): “… За антилысенковскийроман “Остров Таусена” меня лаяли во всех органах прессы, включая “Литературу в школе” и “Естествознание в школе”. Результатом было надолго отлучение меня от печати и от всех способов заработка. Берия меня тоже не обошел вниманием, но, к счастью, поздно вспомнил обо мне: взяли 13 февраля 1953 года, а выпустили 31 декабря того же года… Какие обвинения мне предъявили при вожде? Сначала, что я хотел убить его и Маленкова. Это, конечно, не удалось хоть как-нибудь доказать. Потом — в клевете. И что я не соглашался с докладом Жданова о литературе. Воображаю, как смеялись над этим пунктом в Верховном суде… Все же дали мне 10 лет с последующей высылкой, и я мог бы их реализовать, если бы в начале марта не произошло важнейшее событие (смерть Сталина. — Г. П.), после чего меня реабилитировали, правда, только к Новому году…”
14 февраля 1993 года, за несколько дней до столетия Абрама Рувимовича Палея, я посетил его на Полтавской улице (недалеко от столичного стадиона “Динамо”). Слышал он плоховато и напомнил мне Циолковского — маленький костяной старичок в большом кресле, но он здорово старался все услышать и это ему удавалось. Он был полон любопытства. Он, написавший “В простор планетный”, и “Гольфштрем”, и “Остров Таусена”, вдруг заинтересовался, а все-таки каким это образом радиоволны проходят сквозь стены?..
Время переполняло его.
Он вспомнил некую сотрудницу журнала “Революция и культура”.
Эта милая женщина принимала у него стихи, никогда их не печатала и чертовски при этом любила жаловаться на жизнь. Это сблизило ее и Палея. Будучи человеком добрым, он понимал, он сочувствовал — нуда, сырая комнатенка… одиночество… безденежье… а профсоюз к тому же не позволяет продать пишущую машинку — орудие производства… Когда однажды знакомое лицо в траурной рамке появилось во всех газетах, Палей ахнул — Н. Аллилуева…
Вот с чего начинается фантастика!
Он был полон любопытства.
Он показал книгу стихов “Бубен дня”, изданную в Екатеринославе в 1922 году, и показал корректуру книги стихов, только еще выходящей в Хабаровске. “Первое стихотворение я написал в семь лет, последнее буквально на днях”. Единственный, быть может, фантаст, переживший крушение двух империй.
Все же важнейшее событие случилось — диктатор умер.
Говорят, он не любил фантастику. Коньком его была география, история. Тут он во многом разбирался. Разбирался он и в литературе, но выборочно. Напрасно попытался направить его на путь истинный фантаст Ян Ларри.
“Дорогой Иосиф Виссарионович, — написал он ему в 1940 году. — Каждый великий человек велик по–своему. После одного остаются великие дела, после другого — веселые исторические анекдоты. Один известен тем, что имел тысячи любовниц, другой — необыкновенных Буцефалов, третий — замечательных шутов. Словом, нет такого великого, который не вставал бы в памяти, не окруженный какими-нибудь историческими спутниками: людьми, животными, вещами.
Ни у одной исторической личности не было еще своего писателя. Такого писателя, который писал бы только для одного великого человека. Впрочем, и в истории литературы не найти таких писателей, у которых был бы один–единственный читатель.
Я беру перо в руки, чтобы восполнить этот пробел.
Дабы не утомить Вас и не нанести Вам травматического повреждения обилием скучных страниц, я решил посылать свою первую повесть коротенькими главами, твердо памятуя, что скука, как и яд, в небольших дозах не только не угрожает здоровью, но, как правило, даже закаляет людей.
Вы никогда не узнаете моего настоящего имени. Но я хотел бы, чтобы Вы знали, что есть в Ленинграде один чудак, который своеобразно проводит часы своего досуга — создает литературное произведение для единственного человека, и этот чудак, не придумав ни одного путного псевдонима, решил подписываться Кулиджары…”
Вряд ли повесть Ларри понравилась Сталину.
Правда, Советское государство существует на страницах этого произведения уже 117 лет (несбывшееся пророчество). Прилетевший на Землю культурный марсианин беседует с колхозниками и с учеными, с писателями и инженерами, с рабочими и учителями. Он видит скучноватую жизнь, массу торжественных, но никому не нужных собраний и юбилеев, а рядом — нищета, бедность, скудость культуры, бюрократия, враги народа… Ах, конечно, Ларри был наивен, полагая, что его имя останется в тайне. Уже 11 апреля 1941 года он был арестован. “Посылаемые Ларри в адрес ЦК ВКП(б) главы этой повести, — говорилось в обвинительном заключении, — написаны им с антисоветских позиций, где он извращал советскую действительность в СССР, привел ряд антисоветских клеветнических измышлений о положении трудящихся в Советском Союзе. Кроме того, в этой повести Ларри также пытался дискредитировать комсомольскую организацию, советскую литературу, прессу и другие проводимые мероприятия Советской власти”.
Десять лет с последующим поражением в правах. Ну разве не с этого начинается истинная фантастика?
В 1954 году в известном толстом журнале “Новый мир” выступил писатель Ю. Долгушин.
В статье “Поговорим всерьез” писатель утверждал: фантастика — необходимый жанр, фантастика нужна читателям, фантастика будит воображение юных читателей, фантастика дает понять, что наука — это вовсе не сумма школьных или институтских знаний. Фантастических книг, напоминал Ю. Долгушин, выходит в стране прискорбно мало, “…а те, что есть, страдают недостатками в литературно–художественном отношении либо не отвечают задачам настоящей научной фантастики. Словом, положение таково, что в нашей современной научной фантастике нет ни одного произведения, которое стало бы любимой настольной книгой молодого писателя. В печати не появилось ни одной статьи, в которой серьезно, со знанием дела решались бы насущные вопросы этого жанра, его теории, специфики, мастерства. Кроме Всеволода Иванова, ни один из крупных писателей или критиков не выступил в защиту научной фантастики. А ведь в результате этого попустительства издательства стали буквально бояться печатать научно–фантастические произведения. Начали без конца консультироваться с критиками, специалистами, академиками. Невероятно долгим и тернистым стал путь рукописей. Некоторые авторы отошли от фантастики. Новые почти перестали появляться”.
Тем не менее фантастика продолжала существовать, иногда в формах чрезвычайно занятных. Например, Александр Казанцев в 1946 году опубликовал в журнале “Вокруг света” рассказ–гипотезу “Взрыв”. Он сам об этом так рассказал позже.
“…На этих-то непроезжих фронтовых дорогах дождливым августом 1945 года я услышал по трофейному радиоприемнику сообщение на английском языке о том, что на Хиросиму сброшена атомная бомба. Потряс и сам факт бесчеловечного уничтожения мирного населения города, и подробности взрыва: ослепительный шар ярче солнца, огненный столб, пронзивший облака, черный гриб над ним и раскаты грома, слышные за сотни километров, сотрясение земной коры от земной и воздушной волн, отмеченные дважды сейсмическими станциями. Все эти детали были знакомы мне еще со студенческой скамьи, со времен увлечения тунгусской эпопеей Кулика, когда тот искал в тайге Тунгусский метеорит.
По приезде в Москву я обратился в Сейсмологический институт Академии наук СССР и попросил сравнить сейсмограммы тунгусской катастрофы 1908 года с атомными взрывами в Японии. Они оказались похожи как близнецы. Во мне проснулся и зашептал фантаст: “А падал ли вообще Тунгусский метеорит? Ведь не осталось ни кратера, ни осколков! Почему там, в эпицентре, стоит голыми столбами лес, а вокруг на площади, сравнимой с небольшим европейским государством, все деревья лежат веером? Не произошел ли взрыв в воздухе, срезав ветви лиственниц в эпицентре, где фронт волны был перпендикулярен стволам, и повалив все остальные, в особенности на возвышенностях, даже отдаленных? Не был ли взрыв атомным?..”
В 1950 году, продолжая поднятую А. Казанцевым тему, в журнале “Знание–сила” писатель Борис Ляпунов напечатал очерк “Из глубины Вселенной”. В противовес А. Казанцеву, Б. Ляпунов утверждал, что неведомый космический корабль, взорвавшийся над Тунгуской, прибыл к нам все-таки не с Марса, а с Венеры. Шум, возникший в результате этих публикаций, оказался таким, что ученым из Метеоритной комиссии при АН СССР пришлось малость попридержать разошедшихся фантастов.
Зато в наше время попридержать их некому.
“Известия” (23.IX.1994).
Алексей Тарасов: “Красноярский инженер убежден, что нашел осколок Тунгусского метеорита… Инженер Лавбин утверждает, что в одном из космических осколков он обнаружил рукотворный предмет… Расчищая вот это тело (обломок метеорита. — Г. П.), инженер наткнулся на шевелящийся предмет. Он рукотворный. Но говорить об этом рано, надо обстоятельно его изучить”.
А вот на этом фантастика, несомненно, заканчивается.
“…Когда первый вариант романа (а всего их было четырнадцать) был написан, — рассказывал А. Казанцев историю создания “Пылающего острова”, — в газете “Правда” появилась статья первого секретаря ЦК комсомола товарища А. Косарева о необходимости бороться с суевериями вроде распространения безответственных слухов о столкновении Земли с другой планетой и гибели всего живого. Оказывается, сценарием, опубликованным в “Ленинградской правде”, воспользовались сектанты, чтобы пугать паству близким концом света. Роман мой рухнул, я сам не рискнул бы теперь его печатать. Результат — нервное потрясение. Все майские дни 1938 года я лежал с высокой температурой. “Если отказаться от столкновения Земли с Аренидой, — полубредил я, — исчезнет памфлетная острота сюжета. От чего же оттолкнуться, чтобы сохранить символическую всемирную опасность, устранить которую способны электрооружие и сверхаккумуляторы?” Встряска способствовала озарению. Выход нашелся. Правда, роман пришлось переписать заново… “Аренида” стала островом (в первом варианте это был астероид. — Г. П.), и человечеству грозили не космические катаклизмы (столкновение планет), а вызванный людьми же пожар атмосферы. “Аренида” загорелась и стала “Пылающим островом”…”
Н. Н. Плавильщиков (28.VIII.57): “Часто думают, что написать научно–фантастический рассказ легче и проще, чем обычный. Тут, дескать, выручит сама фантастика. Это глубокая ошибка. Сравните фантастику А. Толстого с произведениями Охотникова, Немцова и Компании. Разницу за версту видно. Почему? А. Толстой действительно писатель, для него фантастическая часть повести или романа только прием, через который он раскрывает читателю нечто от жизни (то же Уэллс, то же Лагин). А Охотников, Немцов?.. Пример не они, а А. Толстой, Уэллс, Лагин… Жюль Верн устарел, да он и не фантаст, а географ…”
Н. Н. Плавильщиков (4.IV.58): “…Как я писал “Недостающее звено”?.. Очень часто спрашивают — не у меня, а вообще: как вы работаете; просят: расскажите, как писали такую-то вещь. На эти вопросы нельзя ответить точно: всегда отвечающий будет ходить вокруг да около и спрашивающий не услышит того, что ему хочется услышать. И это понятно. Возьмите какой-либо другой случай. Вопрос: хорошего закройщика спрашивают: расскажите, как вы кроите? Он отвечает: а очень просто. Гляжу на заказчика, делаю несколько промеров, кладу на стол материал и… раз, раз ножницами! Спрашивающий проделывает в точности то же, и… портит материал. Секрет прост: опыт, его словами не передать, а в творческой работе — внутренние процессы, которых не знает сам творящий, как передать словами их. Поэтому ответ будет очень формальный.
Так и со “Звеном”.
Издательство привязалось: напишите что-нибудь фантастическое о предках человека. Просят сегодня, просят завтра. Мне надоело. “Ладно, говорю, напишу”. И самому занятно: что выйдет? Немного времени уделить на этот эксперимент я мог. Как и о чем писать? Питекантроп… А как его — живого — свести с современным человеком? И не ученым, это будет скучно. Вот и придумал своего героя. А почему его потянуло на питекантропа? Устраивается завязка: встреча с Дюбуа. Кошка на окне — просто так, для интригующего начала и ради причины переезда на другую квартиру. Затем новая задача. Как устроить встречу Тинга с пи–теком? Можно — лихорадочный бред, можно — во сне. Но это привяжет Тинга к постели, а мне нужно, чтобы он был в лесу. Цепь мыслей: бред больного — бред пьяного — бред отравленного…
Вот оно!
Пьяный, сами понимаете, невозможно, да он и не набегает много, а ткнется в куст и заснет. Отравленный — дело другое. Чем отравить? Всего занятнее — чего-то наелся в лесу. Ну, я ищу — чем его отравить. Ивы видите, получилось: отрава подходящая во всех смыслах. А дальше… Придумывается, что могли делать питеки, ищутся способы использования местной фауны тех времен, пейзажа и проч. Выглядит это совсем просто, да так оно мне и казалось: основная работа шла в голове, даже без моего ведома. А потом готовое попадало на бумагу. Конец пришлось переделывать: редакция потребовала более спокойного конца (у меня было так: Тинг обиделся на Дюбуа, переменил название бабочки и т. д.) и пришлось писать ту мазню, что в конце последней страницы…
Как видите, нужно надумать основную сюжетную линию, а затем подобрать материал. Мне это было совсем нетрудно: я знаю, что примерно мне нужно, а главное — знаю, где это искать. Остается компоновка.
Вот и смотрите: научились вы чему-нибудь? Вряд ли…
Можно написать о том же в десять раз больше, но суть останется той же: поиски “объекта” и возможностей его обыгрывания. Отравленный желтыми ягодами обязательно “бегает”. И вот — ряд всяких пейзажных и иных моментов, которые должны отразить “беготню” и вообще настроение отравленного. Говорят, это получилось. Не знаю, как с “настроением”, но концы с концами я свел. Для меня это был эксперимент особого порядка: суметь показать бред так, чтобы это выглядело явью, с одной стороны, и чтобы все события, якобы случившиеся, были оправданы и состоянием бредящего, и окружающей его обстановкой. Тинг видит себя в лесу и прочее тех времен, но бегает-то он по современному лесу. Отсюда ряд пейзажных и сюжетных комбинаций: современность, преломленная в прошлое. Так как наши дни и дни питека не столь уж резко разнятся (в тропиках и подавно) по составу фауны и флоры, то сработать все это было не так уж и хитро. Конечно — зная.
Вот это-то “зная” и есть одно из двух основных условий работы: нужно знать то, о чем пишешь, и нужно уметь рассказать, то есть уметь увидеть описываемое и уметь передать это словами, причем не в живой речи, а на бумаге. Для того чтобы иметь и то и другое, нужно время (особенно для приобретения знаний), а для писателя еще и опыт. Способности — сами собой, но некоторые “средние” способности есть почти у каждого, а Пушкины и Алексеи Толстые — великие редкости и по ним равняться не приходится…”
Но самое фантастичное, как всегда, происходило не в книгах, а в жизни.
Г. И. Гуревич (26.VII.88): “В обойму тогда входили Казанцев, Немцов и Охотников. Самым процветающим был Немцов. “Немцов вездесущ, как господь бог”, — сказал мне как-то Казанцев. Самым характерным — Вадим Охотников. Профессиональный изобретатель, он и писал о том, как интересно изобретать. Его “Пути–дороги” — о том, как строили дороги, плавя грунт. Построили и прекрасно!.. А главный сборник его — “На грани возможного”… Охотников сам полный был такой, больной сердцем, на машине ездил за город, чтобы писать на свежем воздухе. Помню, как он рассказывал чистосердечно: “Вызвали нас в СП, говорят: “У вас в группкоме 350 человек, неужели нет ни одного космополита?” Ну, мы подумали, что люди вы молодые, инфаркта не будет, к тому же и в газетах вас обругали”. Потом он уехал из Москвы в Старый Крым, там и похоронен неподалеку от могилы Грина”.
***
Эх, Булгаков, если бы ты что-нибудь понимал.
Еще в 30–х Александр Беляев заметил в одной из статей, что для романа о будущем (коммунистическом, понятно) необходим новый конфликт — “конфликт положительных героев между собой”. В 1962 году на московской встрече писателей–фантастов братья Стругацкие повторили практически те же самые слова. На их взгляд конфликты людей будущего — это “…борьба не добра со злом, а добра против добра. В этих конфликтах будут сталкиваться два или несколько положительных героев, из которых каждый убежден и прав по–своему, и в чистоте стремлений которых никто не сомневается. Они и в ожесточенных столкновениях останутся друзьями, товарищами, братьями по духу”.
Сравните это с цитатой из новогоднего интервью, данного братьями Стругацкими газете “Вечерняя Москва” (1964): “Двухтысячный год… Что будет характерно для человечества в то время?.. Во–первых, все международные конфликты будут решены. Во–вторых, во всем мире начнется наступление за человека в человеке, разные страны и государства будут использовать в этом отношении опыт, накопленный в СССР, а у нас работа по воспитанию людей нового уже завершится, исчезнут из жизни явления, которым соответствуют ныне понятия мещанства, обывательщины, мракобесия…”
Я привожу эту цитату 25 октября 1994 года.
Сегодня вторник, идет снег. Рубль продолжает падать, Чечня дерется.
Занятно думать, что к 2000 году у нас “работа по воспитанию людей нового уже завершится”…
Это я так.
Это просто о вреде прогнозов.
III
К концу 50–х заглохла космическая тема, обмелела до предела социальная струя в фантастике, сама фантастика превратилась в литературу прикладную, техническую. Если когда-то фантасты, в меру отпущенного им таланта, пытались все-таки лепить образ Нового человека — мятущегося интеллигента, гениального ученого–одиночку, великолепного инженера, конструирующего мечту, борца–патриота, побеждающего козни и заговоры мирового империализма, простого рабочего паренька, справляющегося как с многочисленными врагами народа, так и с непомерными горами Знаний, то теперь образ был как бы уже создан -
Простой Советский Человек!
— и как бы нечего было к нему добавить.
Если Евгений Замятин считал в свое время долгом доносить свои самые нелицеприятные взгляды до читателей, то Владимир Немцов давным–давно забыл, что писал в юности лирические стихи и даже абстрактные картины. Восхищение В. Немцова вызывали теперь совсем другие вещи, другие фигуры. И убедителен был при этом В. Немцов чрезвычайно (цитирую его книгу “Параллели сходятся”, 1975): “К. Е.Ворошилов, человек из легенды, герой гражданской войны, в конце Отечественной войны ведал вопросами культуры в стране, и знал культуру он прекрасно, не хуже, чем систему вооружения Советской Армии. В этом я убедился, когда Климент Ефремович вручал орден за мою уже не изобретательскую, а литературную деятельность…”
Умри Денис, лучше не напишешь!
“С особым волнением и благодарностью вспоминаются встречи с такими людьми, чьей деятельностью ты как бы по компасу проверяешь взятый тобою курс: не изменило ли тебе партийное чутье, чувство гражданского долга в самых, казалось бы, повседневных, будничных делах…”
Не изменило.
В ноябре 1951 года на дискуссии о состоянии и путях развития научной фантастики, организованной Домом ученых, Домом детской книги и ленинградским отделением Союза писателей, В. Немцов с удовольствием повторил с трибуны столь любимый им тезис: “Мы пишем о нашем сегодняшнем дне либо заглядываем совсем недалеко, через два–три года. Наша жизнь настолько интересна, фантастична, что от нее трудно оторваться, и именно о ней и нужно писать…”
Получалось так.
Красноармеец Гусев летел устраивать революцию на Марсе — судьба заблудших атлантов его не интересовала, профессор Преображенский дивился хитростям революции, еще больше дивясь нраву Шариковых, герои Адамова, выполняя приказ страны, не успевали закрывать ртов от удивления перед подводным миром, все время открывающимся перед их глазами, даже герои “Земли Санникова” с глубоким сочувствием вглядывались в жизнь онкилонов, я уж не говорю о неистовом интересе к миру героев Итина, Окунева, обоих Беляевых! И только герой Владимира Немцова, рассказывая об уникальном полете над Землей в искусственной космической лаборатории “Унион”, спокойно признается. “Скучали и больше всего смотрели на Землю… На большом экране вы, наверное, видели ее лучше нас. Я-то не особенно восхищался. Вода, пустыни, туманы… Не видели мы самого главного, что сделали руки человеческие. Не видели каналов, городов, возделанных полей…” И когда любимых героев В. Немцова — Багрецова и Бабкина — спрашивали, хотят ли они первыми побывать на Марсе, каждый из них, не задумываясь, отвечал: “Только для познания и славы? Не хочу! Вот если бы я знал, что, возвратившись с Марса, мог бы открыть на Земле новые богатства, вывести для тундры полезные растения, тогда бы полетел…”
И так далее, говорил Велимир Хлебников.
“Я согласен выносить голод, жару, бомбы, обстрел, болезни и раны, но не чувство удивления. Я с детства пришел к простоте и ясности. Я врагами считал непонятные книги, непонятные явления…” (В. Немцов “Снегиревский эффект”, 1946).
Да привыкнете, убеждали критики. Подумаешь — ближний прицел! Нормальная фантастика. Самосдергивающиеся штаны, многолемешные плуги, робот, почти научившийся чинить карандаши.
Привыкнете!
Блестящий жанр!
Вас потом за уши не оттащат.
В. И. Немцов (28.XI.88): “…О теории “фантастики ближнего прицела” я не слышал, хотя некоторые из критиков — родителей “чистой фантастики” — ругали меня за “приземленность”, а однажды была даже статья в молодежной газете, которая называлась “Изменивший мечте”. Да и теперь иные критики и редакторы торопятся объявить “техническую фантастику” устарелой. Мне же думается, могу даже утверждать, опираясь на свой жизненный опыт, как в технике, так и в литературе, что такая теория не имеет под собой основания. Дело ведь даже не в том, будет ли осуществлена в практической жизни та или иная техническая невидаль, придуманная автором книги, важно, как он об этом рассказал. Заставил ли читателей сочувствовать герою книги, маявшемуся в поиске решения технической задачи, и ненавидеть тех, кто мешает герою осуществить свой замысел на благо людям. А если в читателе (тем более юном) заложена изобретательская жилка или способность к конструированию, то такая книга как раз и поддержит его в таком деле, оно станет для него любимым, и тогда, как предрекал Горький, больные вопросы политехнизации школы будут решаться легче…”
Другими словами: вас потом за уши не оттащат… Только бы запах перебороть.
Г. Н. Голубев (15.Х.88): “…Руководил тогда журналом “Вокруг света” Виктор Степанович Сапарин. Сапарин — человек в высшей степени интеллигентный, эрудированный, а главное — очень внимательный и доброжелательный к молодежи. Он оставил несколько превосходных научно–фантастических рассказов (“Суд над танталусом”, “Однорогая жирафа”), но, конечно, мог бы сделать гораздо больше, если бы не уделял все свое основное внимание журналу. Попытку любого из сотрудников журнала или начинающих авторов научных статей попробовать свои силы в фантастике или в приключенческой беллетристике он всячески поддерживал и поощрял. Благодаря прежде всего Сапарину “Вокруг света” стал школой, из которой в литературу вошли мы с Н. Коротеевым (он был вторым разъездным корреспондентом), приключенцы В. Смирнов, Е. Федоровский. Здесь были напечатаны первые рассказы Олега Куваева, Д. Биленкина, одно время возглавлявшего в журнале отдел науки, интересные очерки писавшего еще под своей настоящей фамилией и с научными титулами Кира Булычева, а в созданном при журнале доныне уникальном приложении “Искатель” опубликовали свои первые рассказы его первый редактор, к сожалению, рано ушедший В. Саксонов (Зыслин), М. Емцов и Е. Парнов…”
В. Сапарин. “Голос моря” (Трудрезервиздат, 1952). Герой повести ленинградский профессор физики Петр Иванович Смородинов приезжает в южный санаторий, в здравницу, как тогда говорили. Во время одной из прогулок профессор случайно замечает, что перед штормом от берегов моря ушли все медузы. Интересно, что заставило их уйти, этих странных тварей, плавающих, как известно со слов А. Толстого, посредством вздохов? Размышляя об этом, профессор беседует с разными опытными людьми, долго жившими у моря, в том числе с местным метеорологом.
Метеоролог — типичное дитя своего времени.
На невинный вопрос о прогнозе погоды он отвечает пространно и недвусмысленно: “На территории нашей страны погода всегда находится под непрерывным наблюдением. Но ведь не всюду находятся наши метеостанции или станции дружественных нам стран. Некоторые наши “друзья” по ту сторону моря не прочь “подослать” нам неожиданный шторм…”
Ну а что касается открытия, делается оно профессором совместно с рыбаками. Поняв, что медузы улавливают неслышимый для человеческого уха инфразвук, профессор Смородинов строит замечательный прибор. “Ну вот, — говорит он удовлетворенно, — когда много людей включается в какое-нибудь дело, всегда получается результат. Может быть, ошибка Черноморской станции в том и заключалась, что они мало привлекали “посторонних”, пытались всего достичь своими силами”. И заканчивает восхищенно: “Как это здорово, что хорошая инициатива у нас, словно снежный ком, обрастает мыслями, идеями и предложениями помощи со стороны самого широкого круга людей!”
В. И. Немцов (28.XI.88). “…С Вадимом Охотниковым я действительно был знаком. Человеком он был добрым и, как мне казалось, голова его была переполнена всяческими техническими идеями”.
Вадим Охотников. “Новое зрение” (Трудрезервиздат, 1952).
Студент пятого курса Электротехнического института Миша Савин едет опять же к берегам нашего южного моря. И речь теперь идет об ультразвуке, о создании другого замечательного прибора — эхолота. Он чрезвычайно прост. “Представьте себе металлический ящик. В нем куча радиоламп, а на крышке всего один измерительный прибор, похожий на счетчик такси. Никаких измерений бумажной лентой делать не надо! Никаких вычислений делать не надо. Раз — и готово! Устройство из радиоламп все само измерит и подсчитает с изумительной точностью, и на экране сразу выскочит цифра, указывающая расстояние от поверхности воды до дна”.
Но дело не в этом ящике. Миша Савин встречает слепого — бывшего морского офицера Василия Ивановича. Его мечта теперь — создать прибор, с помощью которого можно свободно видеть под водой, и такой прибор герои повести, естественно, создают. Столь же естественна и последующая задача — вернуть зрение Василию Ивановичу. Впрочем, здесь все оказывается еще проще: Василий Иванович… прозревает сам. То есть героям остается лишь поклясться, что в дальнейшем они будут трудиться еще самоотверженнее.
В. Иванов. “В карстовых пещерах” (Трудрезервиздат, 1952).
Карстовым пещерам в 50–е везло не меньше, чем Атлантиде и снежному человеку. В общем, понятно. Карст — это не колхозы с их проблемами и не поля беспаспортных крестьян. Начинается повесть с легенды, услышанной в Западном Предуралье, — о сподвижниках Салавата Юлаева, бежавших после разгрома пугачевского восстания куда-то в пещеры. Геологи Новгородцев и Карнаухов занимаются, разумеется, не сбором фольклора, но, открывая для нужд нового строительства мощную подземную реку, находят останки сподвижников Салавата Юлаева.
Апофеоз: “Громко заговорил радиорупор. “Начинаем утренний концерт по заявкам пассажиров. По просьбе пассажиров вагона номер шесть исполняется песня о Сталине”. — “Это я просила. Я очень люблю песни о нашем Сталине”, — просто и гордо сказала девочка”.
Как-то на дубултинском семинаре ленинградский писатель–фантаст Александр Иванович Шалимов, человек деликатный и воспитанный, рассказывал о Памире 30–х годов, когда там еще хозяйничали басмачи, а к пограничным заставам нередко спускались с ледников волосатые галуб–яваны (так на Памире называют снежного человека). Понятно, несчастные попадали в руки чекистов. К сожалению, ответить на резкие, в упор поставленные вопросы — кем подослан? на кого работаешь, падла? признаешь ли диктатуру пролетариата, бандит? — галуб–яваны при всей своей внешней расположенности к новым властям ответить не могли — не знали языков. Тогда волосатиков ставили к стенке. Александр Иванович (он в то время был геологом) и его друзья никак не успевали поспеть к месту происшествия вовремя, чтобы вырвать очередного галуб–явана из рук принципиальных чекистов. “Но однажды… — волнуясь, повысил голос Александр Иванович. — Однажды совсем рядом от нашего лагеря мужественные пограничники… захватили… самку… самку…”
Волнуясь, он никак не мог закончить начатую фразу, и я уважительно подсказал с места: “…басмача!”
Странно все-таки.
Ну почему Александр Иванович не использовал в своих книгах такие сюжеты?
В 1958 году на Всероссийском совещании по научно–фантастической и приключенческой литературе, состоявшемся в Москве, встретились Г. Гребнев, В. Немцов, Г. Тушкан, Н. Томан, А. Адамов, К. Бадигин, Л. Шейнин, К. Андреев, Е. Брандис, В. Сытин, Б. Ляпунов, Г. Гуревич, А. Полещук, П. Аматуни, А. Казанцев. Шел уже 1958 год, но В. Пальман и сейчас свой доклад назвал восхитительно просто: “Книга должна учить бдительности”.
А впрочем, что изменилось?
“К половине двенадцатого все было готово к встрече. В ста метрах от шара ровными рядами выстроились батальоны полка. Ближе расположился оркестр и почетный караул. В пятидесяти метрах от корабля стоял микрофон…” Так Г. Мартынов в романе “Каллисто” описывал встречу землян с каллистянами. На следующей странице играли государственный гимн планеты Каллисто. “Офицеры приложили руки к козырьку фуражек”.
Пятьдесят семь часов девяносто четыре Минуты.
Думаю, здесь уместно привести отрывок из статьи братьев Стругацких, написанной как раз в конце 50–х (цитирую по рукописи, любезно предоставленной Б. Н. Стругацким):
“…Ведущими научными фантастами, представляющими два главных направления в советской научной фантастике, являются, несомненно, Немцов и Ефремов. Мы склонны определить первое направление как техническое, второе — как художественное, потому что такое определение на наш взгляд достаточно точно характеризует существо дела.
Чем характерно техническое направление в советской фантастике?
Прежде всего тем, что научно–технический элемент в нем имеет значение не завязки, не фона для событий, поступков действующих лиц, их приключений и действий, но значение самодовлеющей, первенствующей основы. Более того, научное открытие, техническое усовершенствование, необычайное явление природы само по себе является здесь главным действующим лицом, и весь сюжет, все поступки участвующих в событиях лиц связаны и строятся таким образом, чтобы как можно многостороннее, как можно тщательнее и солиднее ознакомить читателя с этим открытием, усовершенствованием, явлением. Жизнь людская играет в произведениях технического направления лишь чисто вспомогательную роль, люди передвигаются, разговаривают и переживают исключительно с таким расчетом, чтобы дать автору возможность уточнить или оттенить лишнюю деталь открытия, усовершенствования, явления. Это не может не вести — и действительно ведет — к тому, что сюжет, один из наиболее значительных элементов произведения этого жанра, коверкается, разрыхляется, наполняется ненужными в художественном произведении деталями, теряет всякую привлекательность. Для спасения сюжета (автор все-таки понимает, что научно–фантастическое произведение не должно быть скучным) приходится искусственно наращивать псевдотаинственные происшествия, всевозможные странные случайности, вводить действующих лиц, не имеющих для произведения, для развития действия никакого значения. Нужно отдать авторам технического направления справедливость: они прекрасно знают, о чем пишут. В их объяснениях, чертежах и схемах читатель, особенно малоподготовленный, не усмотрит никакого изъяна. Научная и техническая стороны обычно бывают оформлены безукоризненно и тщательно, но что только не приносится в жертву этой безукоризненности и тщательности! Правдоподобие обстановки, правдоподобие поступков, правдоподобие характеров… наконец, нормальный, хороший литературный стиль. Образы действующих лиц, обреченных на монологи, изобилующие специальной терминологией, на унылые разъяснения более или менее очевидных вещей, на поступки, которых от них в нормальных обстоятельствах (вне необходимости разъяснять и доказывать преимущества новых аппаратов) никак нельзя было бы ожидать, — бледны, схематичны, бескровны. Если они любят, то только молча и только товарища по работе или таинственную незнакомку, которая в конце концов, впрочем, тоже оказывается товарищем, правда, по другой работе. Если они ругаются, то только по поводу нехорошего дождя или безлунной ночи, мешающих их работе. Смеяться они не умеют — нет, а если они и смеются, то именно в тех местах, где свободно могли бы обойтись без этого. Разговаривать подобно обыкновенным людям они тоже не умеют. Они не говорят, они читают по бумажке выписки из технической энциклопедии, изредка принимаясь острить, и остроты их плоски, как земля в представлениях первобытного человека. В диалоге различить их невозможно. Приходится считать строчки: каждая четная — инженер–конструктор, каждая нечетная — таинственный незнакомец с папиросой. Если вы пытаетесь мысленно представить себе одного из таких героев, то с изумлением убеждаетесь, что это — нечто аморфное с самопишущей пластмассовой ручкой красного цвета. Иногда это “нечто” обладает, скажем, рыжими волосами и склонностью к юмору, но это помогает мало. Ходульность образов. Суконный стиль. Деревянный, изломанный сюжет”.
Г. Н. Голубев (15.Х.88): “… И в те годы, и сейчас критики порой упрекают нас за то, что мы слишком увлекались тогда фантастикой научно–технической. В этом есть, конечно, правда, но и были тому основательные причины. Немалую роль, как мне кажется, сыграло то, что многие из зачинателей научной фантастики тех лет были учеными или изобретателями, как В. Охотников, кандидатами физико–математических наук А. Днепров и Е. Парнов, физиком М. Емцов, этнографом Р. Подольный, пулковским астрономом Б. Стругацкий, инженерами Л. Теплов и Г. Альтов. Именно поэтому, скажем, А. Днепров любил писать новеллы, в основу которых была положена какая-нибудь научная идея, доведенная до парадоксальности, не слишком занимаясь глубокой разработкой характеров.
Но самой главной причиной увлечения многих чрезмерной научностью был, мне кажется, наш общий оптимизм тех первых послевоенных лет — вера в то, что именно научно–технический прогресс быстро приведет не только нашу страну, но и все человечество к счастью. Увы, эти надежды стали вскоре тускнеть, но для развития фантастики это было полезным: она стала глубже, умнее, разнообразнее. А что касается вздорной идейки Немцова насчет деления фантастики на литературу “ближнего” и “дальнего” прицела, то среди нас, молодых, она сама и дискуссии на эту тему на страницах “Литературки” вызывали только насмешки. Мы уже прекрасно понимали, что каждый имеет право писать о том, что его интересует, и книги наши должны как можно больше отличаться друг от друга и по темам, поднимаемым проблемам, и по сюжетам”.
Очень просто объяснял свое обращение к фантастике палеонтолог И. А. Ефремов (В. Бугров. “В поисках завтрашнего дня”, 1981):
“Причиной тому послужили два обстоятельства. Прежде всего, неудовлетворенность системой доказательств, которыми может оперировать ученый. Планы и замыслы ученого необычайно широки, а исполняются они, я думаю, в лучшем случае процентов на тридцать. Вот и получается: с одной стороны — всевозможные придумки, фантазии, гипотезы, обуревающие ученого, а с другой — бессилие добыть для них строго научные доказательства. Добыть на данном этапе, при жизни. И ясное осознание этого бессилия. А в форме фантастического рассказа я — хозяин. Никто не спросит — где вычисления, где опыты? Что взвешено, измерено?.. А второе обстоятельство — неудовлетворенность окружающим миром. Она, замечу, свойственна каждому человеку, полностью могут быть довольны лишь животные, да и то не всегда. Писатель, как и ученый, мечтает о лучшем, о гораздо лучшем. Но тяжелый воз истории катится своим темпом к далеким горизонтам, и темпы эти не упрекнешь в излишней поспешности…”
Но, кажется мне, прав и А. Н. Стругацкий, удивлявшийся в свое время дотошности научных выкладок Г. И. Гуревича: “Зачем вы тратите усилия на научные рассуждения? Все равно они спорны и вызывают излишние возражения. Пусть ваши герои садятся на некий аппарат и начинают действовать”
Л. Д. Платов (23.XII.57): “… Нашим лучшим ныне пишущим советским фантастом является Ефремов. Он ученый с очень широким научным кругозором и, кроме того, прожил яркую, богатую приключениями жизнь: был и моряком, и начальником экспедиции. Он свободно берет любую научно–фантастическую тему, потому что у него хорошо организованное научное мышление. Между прочим, так говорил о себе Уэллс: “У меня хорошо организованный мозг”. Уэллс был по образованию биологом, даже написал научную работу. Не случайно так хорошо получился у него “Человек–невидимка”. Я могу тебе назвать еще одного советского фантаста, с которым я был знаком: Обручева Владимира Афанасьевича (в “Архипелаге исчезающих островов” — это Афанасьев). Характерно, что Обручев, академик, написавший более 250 научных трудов, очень свободно обращался с наукой. Понимаешь ли: он мог себе это позволить! В основу “Плутонии” (кстати, написанной, по его словам, в пику Жюлю Верну, который напутал по части геологии в своем романе “Путешествие к центру Земли”) положена одна заведомо ошибочная гипотеза столетней давности…
Когда я советовался в 1938 году по поводу своей повести “Дорога циклонов” с Героем Советского Союза Евгением Федоровым, только что вернувшимся с полюса, меня тоже поразило, как легко он находит решение тем “научно–фантастическим” трудностям, с которыми я обратился к нему. Он чувствовал себя запросто в мире научных фактов — вот что важно! Еще 20–30 лет назад можно было по–дилетантски подходить к научной фантастике, искупая отсутствие твердых знаний богатством выдумки и т. д. Сейчас, сам понимаешь, этого нельзя. Ты можешь быть биологом, а написать об астрономии, это не исключено. Но научное мышление у тебя будет уже выработано, найден метод обработки материала. А затем уж идут фантазия, образный яркий язык, умение представлять характеры людей в сложных жизненных ситуациях и т. д. Мой совет тебе: живи с широко раскрытыми глазами и ушами, обдумывай жизнь, присматривайся к людям (к людям, а не к проблемам — это относится и к научной фантастике), в центре задуманного произведения поставь человека, ученого, борца, открывателя, новатора. И пиши каждый день — для тренировки. Задача современной советской научной фантастики, по–моему, приобщить широкого читателя к миру науки, научить дальше видеть, заглядывать вперед”.
Н. Н. Плавильщиков (5.Х.58). “…Возьмите в библиотеке журнал “Звезда” за 1958 год, сентябрьский номер. В нем статья Л. Успенского “Приключения языка” автор изругал на чем свет стоит И. Ефремова за его “Туманность Андромеды” (написано по напечатанному в “Технике–молодежи”, отдельной книгой этот роман еще не вышел). Действительно, много всякого “понасажал” Ефремов, но вам советую прочитать не ради того, чтобы узнать, как изругали Ефремова: прочитайте внимательно и сделайте надлежащие оргвыводы, как принято говорить. Статья не учит, как нужно писать, в ней лишь рассказано кое о чем из того, чего нельзя делать. А помимо того, это статья вообще о языке научно–фантастических и приключенческих рассказов и романов, а значит, уже по одному этому вам надо с ней познакомиться…”
Л. Д. Платов (25.I.58): “…Ты пиши, имея перед собой Ефремова, А. Толстого, Уэллса, Стивенсона. У них и учись. Плохому не научат”.
“Что может быть общего между автором бессмертного “Робинзона Крузо” — англичанином Даниэлем Дефо и великим фантастом Иваном Ефремовым? — задавалась в свое время вопросом газета “Аргументы и факты”. И отвечала: — Первый создал английскую разведку, а второй, возможно, был ее сотрудником.
Как нам стало известно из компетентных источников, действительно, в 70–е гг. в стенах КГБ проводилась тщательная проработка версии о возможной причастности И. Ефремова к нелегальной резидентатуре английской разведки в СССР. И что самое удивительное, окончательная точка так и не была поставлена — действительно ли великий фантаст и ученый Иван Ефремов — Майкл Э. — сын английского лесопромышленника, жившего до 1917 года в России?
Основанием для многолетней работы по проверке шпионской версии послужила внезапная смерть Ивана Ефремова через час после получения странного письма из-за границы. Были основания предполагать, что письмо было обработано специальными средствами, под воздействием которых наступает смертельный исход…”
Я запомнил И. А. Ефремова крупным неторопливым человеком.
Он неожиданно рассказывал анекдот, потом столь же неожиданно задавал необычные вопросы. Например, прочел ли я “Анну Каренину”, а если прочел, то в чем там, собственно, дело? Странный интерес для английского резидента. По молодости лет я отозвался о романе не слишком почтительно, к тому же мне казалась лишней заключительная часть романа. Ефремов страшно удивился.
“Туманность Андромеды”.
О “Туманности Андромеды” писали много.
О нем писали, как о романе, открывшем новые пути в фантастике.
На мой взгляд, знаменитый роман вовсе не открывал новых путей. Скорее наоборот, этот роман закрывал — неожиданно блистательно — долгую эпоху поисков Нового человека. Герои Ефремова летели к другим мирам, они поднимали руку на святое святых — на Пространство и Время, они предавались свободному труду, выбирая его сами, оставаясь при этом людьми со всеми их человеческими сомнениями, колебаниями, даже ошибками. После стольких лет самых разнообразных, а в сущности, самых однообразных извращений, вдруг появилась научно–фантастическая книга, в которой люди не занимались разработкой самосбрасывающихся штанов. Если еще совсем недавно по космическому кораблю, описанному в романе Б. Анибала “Моряки Вселенной” (1940), шарашился полупьяный механик с масленкой в руке, то в романе Ефремова это было уже невозможно.
Другой порядок.
В математическом смысле.
“Девушка взмахнула рукой, и на указательном пальце ее левой руки появился синий шарик. Из него ударил серебристый луч, ставший громадной указкой. Круглое светящееся пятнышко на конце луча останавливалось то на одной, то на другой звезде потолка. И тотчас изумрудная панель показывала неподвижное изображение, данное очень широким планом. Медленно перемещался указательный луч, и так же медленно возникали видения пустынных или населенных жизнью планет. С тягостной безотрадностью горели каменистые или песчаные пространства под красными, голубыми, фиолетовыми, желтыми солнцами. Иногда лучи странного свинцово–серого светила вызывали к жизни на своих планетах плоские купола и спирали, насыщенные электричеством и плававшие, подобно медузам (посредством вздохов. — Г. П.), в густой оранжевой атмосфере или океане. В мире красного солнца росли невообразимой высоты деревья со скользкой черной корой, тянущие к небу, словно в отчаянии, миллиарды кривых ветвей. Другие планеты были сплошь залиты темной водой. Громадные живые острова, то ли животные, то ли растительные, плавали повсюду, колыхая в спокойной глади бесчисленные мохнатые щупальца…”
Зато роман И. Ефремова открыл путь в фантастику новому поколению.
Г. Н. Голубев (15.Х.88): “…А. Полещук был в высшей степени талантливый, остроумный и славный человек. Было в нем что-то мушкетерское от Портоса: круглощекий, крупный, с лихо закрученными усами. Меня привлекало не только его творчество, но и то, что в жизни он увлекался весьма фантастическими идеями: вместе с Емцовым и Парновым, вдохновясь лишь одной фразой из “Диалектики природы” Энгельса, они ставили всякие хитроумные опыты, надеясь найти антигравитацию. К сожалению, Саша не успел ни перебраться в столицу из подмосковного поселка Томилино, ни стать членом Союза, как и не менее талантливый, но совершенно иной по характеру А. Днепров — сдержанный, суховатый, с желчным лицом застарелого язвенника, склонный к парадоксам и в жизни, и в своих рассказах, многие из которых, мне кажется, стали классикой нашей научной фантастики. Оба они умерли слишком рано…”
Б. Н. Стругацкий (18.VII.88): “…Писать фантастику мы начали потому, что любили (тогда) ее читать, а читать было нечего — сплошные “Семь цветов радуги”. Мы любили без памяти Уэллса, Чапека, Конан Дойла, и нам казалось, что мы знаем, как надо писать, чтобы это было интересно читать. Было (действительно) заключено пари с женой Аркадия Натановича, что мы сумеем написать повесть, точнее — сумеем начать ее и закончить, — так все и началось. “Страна багровых туч” после мыканий по редакциям оказалась в Детгизе, в Москве, где ее редактировал Исаак Маркович Кассель после одобрительных отзывов И. Ефремова (который тогда уже был Ефремовым) и Кирилла Андреева, который сейчас забыт, а тогда был среди знатоков и покровителей фантастики фигурой номер один… Иван Антонович в те времена очень хорошо к нам относился и всегда был за нас. В Ленинграде нас поддерживали Дмитревский, работавший в “Неве”, и Брандис — в то время чуть ли не единственный спец по научной фантастике.
Правда, Дмитревский так и не опубликовал нас ни разу, а Брандис все время упрекал Стругацких, что у них “машины заслоняют людей”, однако же оба они были к нам неизменно доброжелательны и никогда не забывали упомянуть о нас в тогдашних статьях своих и обзорах… Сопротивления особого я не припоминаю. Ситуация напоминала сегодняшнюю: журналы печатали фантастику охотно, хотя и не все журналы, а в издательства было не пробиться… Помнится, что нас тогда раздражало, было абсолютное равнодушие литкритики. После большой кампании по поводу “Туманности Андромеды” литкритики, видимо, решили, что связываться с фантастикой — все равно что живую свинью палить: вони и визгу много, а толку никакого. Мы тогда написали несколько раздраженных статей по этому поводу — все доказывали, что фантастика всячески достойна внимания литературоведов. Однако эти статьи напечатать не удалось…”
Но это уже — другие люди, другие книги, другая Антология.
IV
В 1934 году в издательстве “Биомедгиз” вышла удивительная монография В. К. Грегори “Эволюция лица от рыбы до человека”.
На прелестной вклейке, как ветка диковинного дерева, простиралась кривая с изображениями странных морд, приведших в итоге к человеческому лицу — тупая девонская акула, бессмысленная ганоидная рыба, нижнекаменноугольный эогиринус, пермская сеймурия, весьма лукавая на вид, триасовый иктидопсис, меловой опоссум, лемуровидный примат пропитекус, современная обезьяна Старого Света, питекантроп, обезьяночеловек с Явы, замечательно описанный в повести Н. Н. Плавильщикова, и, наконец, римский атлет — привлекательный малый с несколько ироничным выражением на поджатых губах.
Наверное, он догадывался, что под него подкапываются.
Наверное, он догадывался, что в СССР (по крайней мере в советской фантастике) вот–вот выведут Нового человека, лик которого воссияет над всем этим звериным рядом. Наверное, он догадывался, что партийные вожди гигантской империи всерьез озабочены выведением такого человека. Догадывался, догадывался, что скоро не он, а Новый человек замкнет долгую и не прямую ветвь эволюции!
“Где вы видели прогресс без шока, без горечи, без унижения? Без тех, кто уходит далеко вперед, и тех, кто остается позади?.. Шесть НТР, две технологические контрреволюции, два кризиса… Поневоле начнешь эволюционировать…” (А. и Б. Стругацкие).
Эволюция, к счастью, не зависела от партийных вождей. Даже гигантской империи. Лик человеческий, истинное человеческое лицо формировалось, к счастью, не А. Ждановым, и не М. Сусловым, и не теми фантастами, которые мечтали о самоскидывающихся штанах.
Эх, Булгаков, если бы ты что-нибудь понимал.
1986–1994
