Глава VI. “ЧТО ДЕЛАТЬ, ИВАН? ЧТО ДЕЛАТЬ?..”
Село Китат. 12 августа 1925 года
Крест с храма рвали толпой.
Навязали веревок, первым навалился председатель ленкоммуны Хватов, густо дыша сивухой, заухал, как сыч. Ульян и Мишка Стрельниковы, особо верные, всегда стоявшие за народ, тоже вцепились в лямку:
— Пошла!
Тихо подвывали бабы, толпясь в стороне, детишки испуганно цеплялись за длинные юбки мамок. Несколько единоличников, не вошедших в коммуну, бога боящихся при любых властях, при советской особенно, прятались за ближними заплотами. Отдельно от них Марк Шебутнов незаметно быстро крестился. Он совсем было собрался в коммуну, даже выпивал с братьями Стрельниковыми, однако снятие креста его испугало. Посмотреть надо, бормотал он про себя. Это дело такое. Посмотреть, обождать, вот что выйдет?
Крест раскачали. Посыпались кирпичи. Один, ударившись о сухую, прокаленную зноем землю, откатился далеко, под самый заплот, под самые ноги Марка. Это указание мне, знак некий, испуганно подумал Шебутнов. Что-то его впрямь томило. И не уханье членов ленкоммуны, и даже не страх перед всевышним, а что-то еще — неверное, неопределимое, невнятное.
Даже и не знаю что, подумал он с томлением. Ну, как перед болезнью.
И случайно заметил странный блеск подкатившегося под ноги кирпича.
Медный, что ли? И кирпич ли?
Быстро оглянувшись, толпа как раз отчаянно ахнула, глядя на покосившийся крест, Марк наклонился. Да совсем не кирпич… Шкатулка… Не медная, по тяжести бери выше…
От одной этой мысли — а вдруг из золота? — сердце Марка томительно зашлось. Ведь сколько слышал о старинных кладах, замурованных то в каменных стенах, то в какой башне. Почему такому не быть? Церковь в Китате всегда стояла, поставили еще при деде Шебутнова, а это в кои-то веки? Господь милостив. Он, Марк, случись ему найти клад, знал бы, как им правильно распорядиться, и храму какому бы свое выделил, если храмы все не снесут. Он бы новую жизнь начал!
Незаметно упячиваясь за забор и вдоль забора, незаметно и быстро крестясь, прижимая к животу странно тяжелую находку, тихий единоличник Марк Шебутнов отступил в глухой переулок, забитый лебедой и коневником. Может, псалтирь какая в шкатулке? Может, икона старинная? Только тогда как быть с весом? Нет, все больше убеждался он, не может в такой тяжелой шкатулке храниться утварь какая, по весу не получается.
А раз так…
Он, Марк, теперь надежные бумаги выправит. Говорят, на восток надо уходить, там еще до зверств не дошли, храмы божьи не трогают. Это сам Господь ему подсказывает… Выбрал вот его… Шкатулку представил…
За деревьями, за заборами тяжко грянулся оземь, подняв глухую пыль, железный крест. Открыто, не скрывая тоски, взвыли бабы, им ответили перепуганные детишки. А в глухом переулке пахло лебедой, коневником, вялой крапивой. Даже бежать никуда не надо, подумал Марк, осторожно оглядываясь. Во весь переулок всего одно окошко выходит — стайка Зыряновых. Свинья, что ли, будет за ним, за Марком, следить? Значит, здесь и надо исследовать. Ведь если правда в шкатулке… Его даже в пот бросило.
На чуть выгнутой крышке алел полустершийся кружок.
Может, надавить пальцем? Никаких запоров не видно, замка нет, а сама шкатулка тяжелая, такая тяжелая, будто впрямь золотом набита. Он с испугом подумал: а если в ней то, чего и видеть простому человеку не надо?
Жадно оглянувшись, ткнул пальцем в полустершийся, но все еще алый кружок.
И застыл, похолодев.
Он так и продолжал держать тяжелую шкатулку в руке, но что-то не то с нею происходило: на глазах шкатулка как бы стекленела, становилась прозрачной, не выдавая никакого содержания, испарялась, как кусок льда.
Марк потрясенно охнул.
Его, смиренного бедняка, беды ждут! Счастье не поймать. Видно, Господь его пытал, подбрасывая эту шкатулку. А может, бес дразнит. Не знал ответа. Спешил, не чуя под собой ног, не оглядываясь, не желая ни видеть, ни слышать толпы, стонов ее, слез и хохота. Ох, не божье дело! — вздыхал на бегу. Всем воздастся!
15 июля 1993 года
Сто лет прошло, хочу проснуться.
Сто лет.
В послании спящей красавицы что-то было.
Проснуться, вдохнуть чистый смолистый воздух, услышать ровный шум моря и леса, негромкое журчание речной, текущей быстро воды. Но сто лет Шурика еще не прошли. И в голубом небе ни облачка. И солнечные лучи, прорываясь сквозь узкие щели рассохшегося сеновала, аккуратно резали воздух, раззолачивали невесомую пыль. В последний раз сено сюда загружали, наверное, еще во времена бондаря, о котором вчера рассказал сосед Ивана Лигуши. Неопределенное тряпье, растерзанные книги. Остро пахло пылью, прелыми вениками, над южной окраиной города погромыхивала сухая гроза — в общем, Шурик устроился почти удобно: под ним шуршал, потрескивал, как сухой порох, выцветший, мумифицировавшийся от времени чекистский кожан. Прильнув к щели, Шурик не спускал глаз с запущенного двора.
Все во дворе заросло крапивой и лебедой. О существовании собачьей будки можно было лишь догадаться — по ржавой провисшей проволоке, с которой тоскливо свисал обрывок железной цепи. Не пересекали лебеду собачьи тропки, не сидели на заборах ленивые коты. Даже суетливые воробьи осаждали лишь ту часть березы, что нависала над улицей — во двор Лигуши ни один воробей ни разу не залетал. В комнате — гнезда осиные, вспомнил Шурик, а здесь пусто.
Дешевле, чем у нас, только в раю, но у нас выбор круче.
Пыль. Духота.
Предгрозовое тяжкое небо, еще голубое, но уже тронутое, тронутое изнутри грозной фиолетовой чернью.
— Барон! Барон!
Все вечно, философски подумал Шурик.
Ничто не исчезает, ничто не возникает из ничего.
Просто одно перетекает в другое. Отцы дерут ремнями тинейджеров, тинейджеры, подрастая, дерут ремнями своих детей. Не попади я в армию, сидел бы сейчас не на сеновале, а в тюрьме. Мог с Соловьем задружить. На пару с Костей–Пузой делали бы большие дела. Не помогли бы Роальду серые, холодные, навылет глаза.
Впрочем, сказал себе Шурик, про Роальда не надо.
Лигуша — это да. Лигуша — другое дело. Официант из кафе, возвращая Шурику бумажник, только фыркнул неприязненно: “Лигуша?” Собственно, и на сеновале я сижу по его вине. “Обратил внимание на сеновал? — спросил Роальд, когда он связался с ним из квартиры Врача. — Только не спрашивай, что за сеновал, в чьем дворе. Знаю я твои штучки. И не называй меня кукушонком”.
“Да, мой кукушонок!”
Роальд недовольно засопел:
“Этот сеновал уже проверяли. Не важно, кто. Я сказал — проверяли, значит, проверяли. Там хреновина разная, ничего интересного, дерьмо, тебе не привыкать. Устроишь засаду на сеновале, но так, чтобы тебя даже птичка не унюхала и чтобы Лигуша о твоем существовании до самой последней секунды даже не догадывался. Учти, у него чутье. Он, может, и разомлюй, но чихать, вздыхать, кашлять и ругаться в его присутствии нельзя”.
“Так весь день и лежать?”
“Вот именно”.
“А если Лигуша ни разу не выйдет из дому?”
“Все равно лежи”.
“А если он уйдет? Отправится, скажем, пиво пить?”
“Никуда он не пойдет. Завтра ему не до прогулок. А если вдруг все-таки соберется, — все же добавил он, — действуй по усмотрению”.
“Роальд! Нынче в Т. каждый второй готов убить Лигушу. Вдруг его впрямь убьют?”
“Действуй по усмотрению”.
“Ясно, мой кукушонок!”
***
Нашедших шестого июля сего года черный дипломат из тисненой кожи в районе остановки Погодинской, просим в найденный дипломат не заглядывать. Лучше позвонить по указанному телефону, чем потом всю жизнь прятаться в Бишкеке или в какой другой Уганде.
Лигуша поднялся в семь утра.
Плечистый, рыхлый, с трясущимся выпуклым животом, туго обтянутым резинкой широчайших тренировочных брюк, не разомлюй, а человек–гора, босиком и без майки вышел на крыльцо. В правой руке была бутылка. Пиво местное, мерзкое. Присев на верхнюю ступеньку, бывший бульдозерист хлебнул из горлышка, а потом запустил бутылку в заросли лебеды, где раздался печальный звон. Наверное, там не одна бутылка валялась.
Проведя минут десять в бездействии, Лигуша поднялся.
Выбрал из поленницы несколько полешков. Постоял с полешками на деревянном крыльце, хлопнул дверью. Минут через пять во дворе уютно потянуло смолистым дымом. Это понравилось Шурику. Не каждый летом топит печь, все стараются экономить дрова. А Лигуша затопил. Правда, помои вместе с рыбьими потрохами выплеснул под сеновал. А тут и так мух хватало.
Всем, кто осмелится захоронить в землю тело Гения Революции: расстреляю!
Грозное предупреждение.
В газете даже адрес был указан. Станица Ленинская, улица Ленина, 37.
Наверное, крепкий мужик писал, подумал Шурик. Ноги кривые, короткие, туго обтянуты кавалерийскими сапогами. Черные шаровары с алыми лампасами, гимнастерка, понятно, буденновские усы. И трехлинейка на стене. Вдарит из винта — и нет покушающихся на тело Гения Революции.
Шурик вздохнул.
Все дело в гормонах.
Когда гормоны играют, руки сами тянутся к оружию.
Осторожно свернув крышку термоса, налил кофе. Сейчас бы в зеленую траву. На берег реки, озера, моря. Упасть, раскинуть руки, дышать озоном. А то плюнуть на все и налечь на пиво. Пиво — друг. Оно не выскочит из-за угла и не замахнется на тебя топором. Оно не пальнет в тебя из обреза и не приревнует к случайной женщине. Оно не отделает тебя до смерти подарочным хрустальным рогом и по пьянке не подпалит твой сухой деревянный дом только потому, что считает тебя идиотом.
Конечно, наши цены выше разумных, но все же они ниже, чем рыночные.
Шурик внимательно изучал двор и домик Лигуши.
В Т. таких дворов и таких домиков тысячи. Правда, не все дворы так запущены, и не в каждом домике висят под потолком осиные гнезда.
Шурика передернуло.
Черт возьми, может, где-то совсем рядом пьет чай Костя–Пуза. Напьется чаю, пойдет и убьет кого-нибудь. Шурик никогда не считал себя хорошим аналитиком, а сегодня, перед грозой, мысли его ворочались как-то особенно смутно. Почему у бывшего бульдозериста обжита только кухня? Как может нормальный человек всю жизнь провести на кухне?
Вот именно. Нормальный.
Начни попадать каждый месяц в морг, посмотрим, каким ты станешь нормальным.
Куплю все!
Около десяти утра в калитку постучала пожилая женщина.
Электрическим звонком, с затаенной обидой отметил Шурик, в Т. никто не пользовался.
“Иван, — скорбно сказала женщина вставшему на скамеечку Лигуше (как и в случае с Шуриком, Лигуша вел переговоры через забор). — Вот как загрузила сумку с продуктами, так и оставила в магазине. Заговорилась с Леснихой и ушла. А у меня детишки да пенсия. Что делать, Иван? Я вернулась, я плакала. Но ведь унесли, что толку? Почему так, Иван?”
“А все дураки”, — скучно сказал Лигуша.
Вчерашняя чванливость прорывалась в нем только в жестах. Он зевал, глядя на женщину, лениво чесался. Ему было ужасно скучно. Он скреб ногтями голый живот, потом внимательно рассматривал ногти. Себя к дуракам он, конечно, не причислял.
“И ты не будь дурой, — наконец сказал он женщине. — Иди к Плетневу. Прямо сейчас иди. Знаешь Плетнева? Сторож из гаража. И гараж рядом с “Русской рыбой”. Прямо сейчас иди. Не успеет он все сожрать”.
“Ой, Иван! — обрадовалась женщина. — У меня денег нет, я тебе яиц принесу”. И бросилась в конец улицы.
Разочаровался в людях Лигуша, покачал головой Шурик. Не по сердцу стали ему люди. Скучно с ними Лигуше, противно. “КамАЗ”, стрельба, рог хрустальный…
— Барон! Барон! — донеслось издали.
Тут не хочешь, разочаруешься.
Важно наморщив низкий лоб, Лигуша вернулся на крыльцо, пробормотал что-то. Над забором возле калитки внезапно возникла черная растрепанная голова. Человек был пьян и не скрывал этого. “Иван! — вызывающе крикнул он. — Я жизнь пропил!” И поморгал глазами: вот, дескать, удалось мне!
Лигуша скучно постоял на крыльце, неуклюже, как кенгуру, переступая большими голыми ступнями. Потом лениво вернулся к забору.
“Вот чего я понаделал, Иван, — каялся гость, размазывая по небритому, свекольного цвета лицу пьяные слезы. — Жизнь пропил, семью. Был у меня трофейный бинокль, Иван, я и его пропил. Оптика просветленная, такая даже немцам не снилась, а я вот пропил, Иван!”
Лигуша хмуро сказал:
— К Петрову сходи. Он тебе займет.
И добавил мрачно:
— Страна дураков.
— Иван! — обиделся пьяный. — Страну не трогай!
В связи со всеобщей безысходностью и отсутствием перспектив продам душу Дьяволу по любой сходной цене.
М–да…
Где-то часа в три, в самый предгрозовой солнцепек, Лигуша вновь появился на крыльце. Он был в тех же тренировочных штанах, в руках — бутылка портвейна. Присев на верхнюю ступеньку, поднял голову, посмотрел на солнце и громко чихнул. Потом сделал большой глоток из горлышка, отставил бутылку в тень и сложил ноги крестиком. Экая беспечность! — рассердился Шурик. Подходи и убивай его кочергой. Забыл, наверное, про пятнадцатое.
На улице шумно ссорились воробьи.
На той половине огромной березы, что наклонялась над улицей, их было видимо–невидимо, но в пустынный запущенный двор Лигуши ни один воробей по–прежнему не залетал.
Бывший бульдозерист спал.
Зевая от скуки, стараясь не шуршать чекистским кожаном, Шурик осторожно порылся в пыльной груде старых бумаг. Растрепанные книг без названий. Разрозненные бухгалтерские бланки. Покоробившаяся от сырости картонная папка. На пыльном титульном листе уверенным почерком было выведено:
Л. ВРАЧ
ИЗВЛЕЧЕНИЯ
Какие еще извлечения? — тупо подумал Шурик.
И вспомнил. Врач жаловался: папку с бумагами сперли. Чуть ли не Костя–Пуза. А оказывается, бывший бульдозерист! Не забывая поглядывать на спящего Лигушу, перелистал бумаги, вложенные в папку. Выписки, газетные вырезки. Одна заметка сразу остановила внимание Шурика.
“19 апреля в Якутске на улице Ярославского случился загадочный пожар. В одной из квартир трехэтажного дома был найден полностью обгоревший труп. При этом мебель даже не закоптилась, в квартире не обнаружили ни утечки газа, ни замыкания в электропроводке. Возможность самосожжения экспертами сразу была исключена. Зато высказывается странная, с точки зрения науки, версия о самовозгорании…”
И дальше:
“Трагедия на улице Ярославского стала предметом специального расследования. Обращает на себя внимание тот факт, что официальные лица впервые открыто употребили термин самовозгорание. Но это не означает, что наши судмедэксперты и пожарники уверовали наконец в потусторонние силы. Само явление самовозгорания известно очень давно, это у нас до последнего времени данный факт упоминался лишь в закрытых отчетах. А в мировой практике описано много случаев странного и неизменно ведущего к летальному исходу самовозгорания человеческих тел, которые не поддаются пока научному объяснению.
Всерьез указанное явление изучал английский писатель Чарльз Диккенс. Остались некоторые описания происшествий. Например, 26 февраля 1905 года полиция графства Хэмпшир была вызвана на странный пожар, который привел к гибели пожилую пару, проживавшую в деревушке Батлокс–Хет около Саутгемптона. Обугленные до неузнаваемости тела мистера и миссис Кайли лежали посреди комнаты, при этом огонь совершенно не тронул ковры, занавески, покрывала, накидки на креслах. Создавалось впечатление, что мистер и миссис Кайли вспыхнули сами по себе.
Знаменитый химик фон Либих отрицал самовозгорание, но указанным явлением занимались другие крупные специалисты. Их усилиями составлена следующая характеристика загадочного явления.
Первое — это невероятная скорость распространения огня. Случалось, что за несколько мгновений до трагедии жертву видели в полном здравии.
Второе — это чудовищная интенсивность пламени, в котором за короткое время обугливаются и плавятся даже кости. Специальные исследования показали, что в крематории за несколько часов невозможно добиться таких результатов, как при указанном явлении. Интенсивность огня приводит к тому, что жертвы даже не пытаются сопротивляться или звать на помощь.
Третье — это локализация теплового удара. Стремительный огонь охватывает человеческое тело и не касается при этом постели, в которой лежит жертва. Описаны случаи, когда в совершенно неповрежденном чулке находили обуглившуюся ногу несчастного человека. “Наперекор природе” — так один врач в отчаянии назвал подобные явления. Все они так сильно расходятся с общепринятой логикой, что большинство ученых воздерживаются от какого-либо проведения экспериментальных исследований. Просто немыслимо, что горящие человеческие ткани могут вызвать такой огромный тепловой импульс.
Возможность самовозгорания до сих пор оспаривается и отрицается многими авторитетными специалистами. Нередко высказывается чисто бытовая версия — дескать, жертвами всегда оказываются неосторожные, злоупотребляющие куревом и алкоголем люди. Но если иногда трагедия и происходит с людьми не самого ангельского образа жизни, всех загадок такая версия не объясняет. Кроме того, тот же великий скептик фон Либих доказал, что практически невозможно так пропитать алкоголем живую ткань, чтобы она мгновенно воспламенилась и обуглилась.
В начале века пользовалась популярностью газовая теория, каждое живое тело выделяет некие трудноуловимые летучие образования, которые при определенных обстоятельствах могут вспыхнуть весьма жарким пламенем.
Столь же экзотическим является предположение, что некоторые биологические субстанции могут гореть без пламени.
В XX веке мы достаточно просвещены и знаем, что несть числа способам погубить человека так, что все только плечами от недоумения пожимать будут. Одних только видов смертоносного излучения, которое способно изжарить человека прямо в одежде, найдется с десяток. Но даже если допустить идею маньяка с самодельным лазером, то как объяснить случаи самовозгорания в далеком прошлом?
Американские ученые Максвелл Кейд и Делфин Дэвис придерживаются мнения, что самовозгорание происходит при поражении человека шаровой молнией. По их расчетам, температура шаровой молнии может достигать такого уровня, что при определенных обстоятельствах человек сгорит не только в одежде, но и в собственной коже. Ученые сравнивают указанный эффект с действием микроволновой печи. Это как бы подтверждается некоторыми случаями. Например, в Кингстоне (штат Нью–Йорк) было обнаружено тело мистера Лейка, превратившееся буквально в пепел, в то время как ни одна деталь его одежды не пострадала. Подобное случилось и на станции Анжерка (Кузбасс) в 1957 году. Там два шахтера, выпивавшие на сухой железнодорожной насыпи, так и остались сидеть обугленные и мертвые, в нетронутых кепках, рубашках и брюках. Такое впечатление, писал следователь, что обугленные трупы были одеты специально. Но сделать такое, не испачкав одежду, было нельзя.
Возможно, наиболее верна версия, базирующаяся на следующем наблюдении: большинство случаев самовозгорания приходится на пик солнечной активности. Выведены многочисленные графики, указывающие на явную зависимость зарегистрированных случаев самовозгорания от напряженности геомагнитного поля.
Впрочем, и это всего лишь предположение”.
Ни хрена себе, подумал Шурик. Лежишь в постели и вдруг — на тебе! — вспыхиваешь как факел. Заметка ему не понравилась. “Я лечу сильными средствами” — вспомнил он. Надеюсь, это не Леня Врач бегал по улицам с самодельным лазером.
Он опасливо глянул сквозь щель на небо.
Он не знал, переживает ли солнце пик активности, но то, что гроза надвигается и вот–вот грянет, был уверен. А где гроза, там и шаровая молния… А где шаровая молния…
Он суеверно сплюнул.
Воздух на сеновале был сух, наэлектризован.
Отвинтив крышку термоса, Шурик с удовольствием хлебнул кофе.
В покоробившейся папке Л. Врача, якобы выкраденной Костей–Пузой, нашлось много интересного. Например, мудреные графики и не менее мудреные хронологические таблицы, в которых Шурик, понятно, не разобрался. Шамши–Адад, Ишме–Даган, Мут–Ашкур, Пузур–Син, Пузур–Апшур, Элиль–нацир, Ашшур–дугуль, Ашшур–апла–идин — все какие-то нечеловеческие, тревожащие имена.
Не забывая следить за дремлющим Лигушей, Шурик прочел еще несколько выписок.
“…Палец египтянина коснулся алого пятна, мягко продавил металлическую крышку, как бы даже на мгновение погрузился в странный металл, но, понятно, так лишь казалось, хотя Уну–Амон сразу почувствовал: вот что-то произошло. Не могли птицы запеть — в комнате было пусто, а за окнами ревело, разбиваясь на песках, Сирийское море. Не могла лопнуть туго натянутая струна, ничего такого в комнате не было. Но что-то произошло, звук странный раздался. Он не заглушил морского прибоя, но раздался, раздался рядом, и Уну–Амон жадно протянул вперед руки: сейчас шкатулка раскроется!
Но про филистимлян не зря говорят: если филистимлянин не вор, то он грабитель, а если он не грабитель, то уж точно вор!
Шкатулка, темная, отсвечивающая как медная, но тяжелая больше, чем если бы ее выковали из золота, странная, неведомо кому принадлежавшая до того, как попала в нечистые руки ограбленного филистимлянина, эта шкатулка вдруг просветлела, на глазах превращаясь в нечто стеклянистое, полупрозрачное, как тело морской твари медузы, не теряя, впрочем, при этом формы. Наверное, и содержимое шкатулки стало невидимым или хотя бы прозрачным, потому что изумленный Уну–Амон ничего больше не увидел, кроме очень смутного, совсем неясно поблескивающего тумана.
А потом и туман исчез”.
Шкатулка, удивился Шурик.
Что-то я часто стал натыкаться на шкатулку.
О таинственной шкатулке, на этот раз попавшей в какую-то книгу без начала и конца, Шурик уже слышал. От Роальда, от Врача, даже от Анечки Кошкиной. Кое-кто, похоже, считал, что эта шкатулка находилась недавно в руках бывшего бульдозериста. Но при чем здесь какой-то египтянин?
Шурик извлек из папки книжку.
Точнее, тетрадку, выдранную из книжки.
Никаких указаний на автора или на название книги Шурик не нашел. Зато сохранившийся текст начинался со следующих слов:
“…Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз много слышал о мерзостях грешного города. Он слышал, например, что жители Константинополя развращены, что сам базилевс развращен, а священнослужители давно отпали от истинной веры. Они крестятся тремя пальцами, не верят в запас божьей благодати, создаваемой деяниями святых, они считают, что дух святой исходит только от Бога–отца, они унижают святую Римскую церковь, отзываясь о ней презрительно, а своего лжеимператора Мурцуфла равняют с самим Господом Богом, тогда как сей базилевс часто, забывая властительное спокойствие, отплясывает в безумии своем веселый кордакс, сопровождая пляску непристойными телодвижениями.
Грех! Смертный грех!
Город греха! Город вечной ужасной похоти!
Палец рыцаря Андрэ де Дюрбуаза как бы погрузился в прохладный металл. Вздрогнув, рыцарь оторопело уставился на шкатулку.
Дьявольские штучки!
Под пальцем рыцаря шкатулка странно вдруг изменилась. Долгий звук раздался, будто рядом вскрикнула райская птица, а может, дрогнула напряженная до предела струна, сама же шкатулка при этом начала стекленеть, мутиться, но и очищаться тут же, как воды взбаламученного, но быстрого ручья. Она как бы бледнела, ее только что плотное вещество превращалось в плоть морского животного медузы, только еще более прозрачную. Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз увидел игру теней, стеклянных вспышек, таинственных преломлений, отблесков, то кровавых от близкого чудовищного пожара, то почти невидимых, лишь угадываемых каким-то боковым зрением в дьявольской, несомненно, не Господом дарованной игре.
А потом таинственная шкатулка исчезла.
— С нами Бог!”
Опять шкатулка…
Интерес Лени Врача, собиравшего все упоминания о таинственной шкатулке, был неподделен.
“…Старые документы для историка имеют такое же значение, как окаменелости для геолога, а труды ученых как раз являются старыми документами. О мыслях этих ученых они говорят нам понятно хотя бы потому, что люди прежних времен походили на нас. Вот почему если бы произошло изменение естественных законов, то это отразилось бы на всех частях Вселенной, и человечеству, естественно, тоже не удалось бы ускользнуть от всех этих изменений. Если предположить, что человечеству удалось бы выжить в новых условиях, оно непременно должно было бы подвергнуться определенным изменениям, хотя бы адаптивным. Тогда язык прежних людей стал бы для них совершенно непонятным; слова, которые раньше употреблялись, не имели бы для них смысла или в лучшем случае имели бы не тот смысл, что прежде. Не происходят ли некие странные изменения в течение последних нескольких столетий, не меняются ли постепенно законы физики?”
Шурик обалдел.
Не случайно бывший бульдозерист цитировал Менделя. Изучив папку Лени Врача, он мог цитировать кого угодно. Правда,
что может связывать средневековых рыцарей и древних египтян с пьяницей Иваном Лигушей? Какое, черт побери, изменение законов физики?
Будто подчеркивая интеллектуальную несостоятельность Шурика, издали снова донесся голос:
— Барон!
Продам ненасиженное яйцо динозавра средних размеров.
Наконец-то разумное предложение.
Яйцо динозавра. Не насиженное. Нужная штука в хозяйстве!
Шурик насторожился. В пустой стайке под сеновалом, где и мыши, похоже, не водились, вдруг раздался подозрительный шорох. Явно человек… И он явно собирался подняться… Он уже ступил ногой на легкую деревянную лесенку…
Шурик быстро огляделся.
Прелые веники, ссохшееся тряпье, бумаги. В конце концов, можно просто сыпануть в глаза сухой землей.
— Не дури!
— Роальд? — изумился Шурик.
— Не дури! — негромко повторил Роальд, бесшумно укладываясь рядом на мумифицированный чекистский кожан. На Шурика сразу пахнуло спокойной уверенностью. — Держи.
Шурик почувствовал холод ствола.
Табельное оружие, ПМ, пистолет Макарова, зарегистрированный на его имя, но всегда хранившийся у Роальда.
— Зачем он мне?
— Заткнись! Некогда объяснять.
— Костя–Пуза? — догадался Шурик. — Брать будем?
Роальд даже не обернулся.
Свидетели, второго июля принимавшие участие в свадьбе со стороны жениха, срочно дайте о себе знать.
Аккуратно уложив ПМ на пыльную папку, Шурик прильнул к щели.
Лигуша продолжал спать. Ничто в мире не изменилось. Душная жара смирила даже воробьев. Откуда-то докатывались раскаты близившейся грозы.
Скрипнула калитка.
Шурик скептически выпятил губу.
Он ждал Костю–Пузу, бандитов, натянувших на головы женские чулки, да кого угодно, хоть алкашей, а калитку открыла — своим ключом! — Анечка Кошкина. Маленькая, рыжая, в цветастой нарядной кофте. Как-то очень по–женски она поправила короткую юбку и коснулась рукой волос.
— Не люблю я этого… — шепнул Шурик. — Такой нож невозможно не пустить в дело…
С сеновала они отчетливо увидели то, чего никак не мог видеть все еще дремавший Иван Лигуша: решительным движением человека, принявшего важное решение, Анечка Кошкина извлекла из целлофанового пакета и сунула под нижнюю ступеньку крыльца нож.
Узкий.
Самого ужасного вида.
Брось на такой нож женский волос, он развалится на две части, не приостановив движения. Не какой-то там подарочный хрустальный рог, а настоящее холодное оружие!
При всем при этом Анечка не выглядела вертлявой, как шестикрылый воробей. Выглядела она скорее как леди Макбет. Когда-то Шурик видел такую пьесу. Его тогда поразило то, как профессионально отнеслась к своему предназначению небезызвестная леди Макбет. Похоже, Анечка Кошкина твердо решила переплюнуть ее в решимости. С печалью и нежностью глядя на спящего Ивана Лигушу, Анечка осторожно присела на ту ступеньку, под которую сунула нож. Что-то ее томило. Яркие губы кривились. Она то и дело водила рукой по красивому колену, едва прикрытому юбкой.
Лигуша очнулся.
— А–а-а… Ты…
Он как бы констатировал факт.
Похоже, у них у каждого был какой-то свой набор фактов, и факты эти они трактовали и комментировали, опять же, каждый по–своему.
— Сашку–парагвайца ругаешь, — с горечью прокомментировала Анечка. — Сашка за своим едет.
— Ага, — чванливо прокомментировал Лигуша. — Кокосы, бананы, сладкие тростники. Все свое. Этого дурака тонтон–макуты съедят.
— Где ты набрался таких слов? — ужаснулась Анечка. — Сашка — дурак, все знают, только ведь дуракам везет. У него наследство по закону. — Похоже, после автобусной беседы с Шуриком она на многое изменила взгляд. — Парагвай — тоже страна, правда?
— Пусть когти монтерские с собой возьмет.
— Зачем?
— А куда ему без когтей? — чванливо просипел Лигуша. — Пальмы высокие. Как доберется до кокосов?
Губы Анечки дрогнули.
— Ты — скот, — сказала она. Похоже, лимит добрых отношений у Анечки и Лигуши давно был выбран. — Ты в картофельной ботве умрешь, не в пальмах. Сбежать решил, меня бросить? В тебя уже стреляют, скот? Я ради тебя отгул взяла. Хотела в деревню съездить, потом раздумала. Ты же, дурак, без меня вконец рехнешься.
Роальд и Шурик переглянулись.
Сбежать? Лигуша хотел сбежать? Что за планы?
— Ты — скот. — Голос Анечки дрогнул. — Мне твердил, дескать, все верну. Я на тебя только трачусь. Такой рог подарочный! А ты врешь! Только я тебя, Иван, вычислила. Нет скота хуже.
Лигуша самодовольно хмыкнул.
— Семь лет! — горько выдохнула Анечка. — Вчерашнего разговора не помнишь, а про годы вдруг начал говорить.
Семь лет! Почему-то эта цифра пугала Анечку. “Семь лет!” — несколько раз повторила она с отчаянием.
— Всего-то семь лет, — презрительно просипел Лигуша.
— Я что, кривая? — спросила Анечка. — Или глаз у меня косит? Я что, безграмотная и зубы не чищу? Кто привечал тебя? Кто хранил? Кто в ночь за тобою шел?
— …кто рогом хрустальным в ночи размахивал? — сипло хмыкнул Лигуша. — Всего-то семь лет! Другие побольше ждали.
Анечка оцепенела. Ее кулачки сжались:
— В тюрьму упеку!
Лигуша самодовольно промолчал.
— Косте Соловью кто угрожал? Папку у этого Врача кто украл? Драки в кафе кто все время устраивал? Ты не семь, ты все десять отсидишь!
Они заговорили враз, перебивая друг друга.
Лигуша сипел, Анечка то повышала, то понижала голос.
“Не десять лет, ты пожизненное получишь!” — Анечка не жалела сроков для Лигуши, а бывший бульдозерист чванливо тянул: “Это за рог-то? Это за хрустальный-то, подарочный-то?” — Анечка с ненавистью подтверждала: “За рог, за рог! За хрустальный!” — И вдруг выговорила с ужасом и ненавистью: “Семь лет! Зачем тебе старуха? Ты врешь!”
Шурик ничего не понимал.
При этом он чувствовал (не без ревности) — у Роальда такой проблемы нет.
Как всегда, Роальд знал больше, чем кто-либо другой. Не зря ведь прикатил в Т. Дело не в гонораре. Не поехал бы Роальд в Т. ради гонорара и не прихватил бы табельное оружие.
Странный на крыльце шел разговор.
Кажется, Лигуша куда-то собирался, и, кажется, надолго.
Все время возникала эта цифра — семь лет. Анечка считала — срок, Лигуша возражал — время. Но Анечку все равно не устраивали никакие формулировки. Семь лет казались ей чем-то чрезмерным. И в самом деле… Через семь лет моложе и привлекательнее она не станет… Шурик с раздражением осознал, что ни Лигуша, ни Анечка ни разу не упомянули ни одного конкретного географического пункта. А где можно проваландаться в нашей стране семь лет? Парагвай, упомянутый в разговоре, несомненно, являлся единственной страной, куда Лигуша не собирался. Нисколько не пугала бывшего бульдозериста и Анечкина угроза запереть его на все десять лет. “А здесь не тюрьма? — сипел Лигуша. — Подумаешь, семь лет! Другие подольше ждали!” Квакая с придыханием, как-то смеясь неприятно, он заколыхался, как настоящий человек–гора, подвергшийся внезапному землетрясению. Голый рыхлый живот затрясся, как бурдюк, каждый вечер наливаемый плохим пивом.
Вскочив, взбешенная Анечка коротким движением приткнула к голому животу Лигуши свой ужасный нож.
— Она убьет его! — шепнул Шурик.
— Заткнись! — Роальд даже не обернулся. — Возьми его на прицел.
— Лигушу?
Роальд не ответил.
Шурик сжал пистолет.
Он видел каждое движение Лигуши. Он видел: сейчас Лигуша дернется, и Анечка вонзит нож в его рыхлый потный живот. Никогда Шурик не чувствовал себя так погано. Когда пьяные тинейджеры загнали его в тупик между машинами и стеной универмага, он и мысли не допускал, что не отобьется. Он думал, как бы не искалечить придурков. И когда Соловей душил, катал его в картофельной ботве, он, в общем, был уверен — ничего не случится, выручат. Но целиться в полуголого бульдозериста, к животу которого и так приставлен нож…
Он перевел прицел на тонкую напрягшуюся руку Анечки и понял: в нее выстрелить он не сможет.
— Лигушу на прицеле держи! — злобно прошипел Роальд.
Шурик ничего не понимал. Добивать бывшего бульдозериста, когда его пырнут ножом? Он засопел, удобнее утверждая руку с пистолетом на балке. Лерка была права. Мерзкая работенка. Хуже, чем на помойке. Сеновал душил Шурика. Прокаленная солнцем крыша дышала испепеляющим жаром. Держа Лигушу на прицеле, Шурик увидел, как по его голому рыхлому животу скользнула темная струйка крови. Все-таки накололся, скот.
Увидев кровь, Анечка охнула и выронила нож.
Обессиленно опустившись на ступеньку, она заплакала.
— Семь лет… — шептала она… — Ты не вернешься… Зачем тебе старуха?..
Лигуша воровато оглянулся на калитку.
Воробьи снова галдели в ветках на той стороне березы, что нависала над улицей, но улица была пуста. Узкая, как туннель, сжатая стволами мощных берез, улица томительно ожидала грозовых взрывов, ливня, сбивающего листву. В пустом и печальном небе, изнутри налитом мрачной фиолетовой чернью, не было ни птицы, ни самолета. Никто не услышал бы Анечку, вздумай она кричать.
— Барон! Барон!
Странно пригнувшись, коснувшись рукой ступеньки, неожиданно легко для такого большого тела, огромный рыхлый Лигуша подхватил оброненный Анечкой нож. Он пришелся бывшему бульдозеристу по руке, он удобно лег в его ладонь. Лег как влитой. Ослепленный блеснувшей молнией, Шурик все же увидел: узкое страшное лезвие без замаха пошло на Анечку. Роальд медлил, наверное, его тоже ослепило, а лезвие ножа необратимо шло на Анечку. Было видно, что уклониться она не успеет. И Шурик выстрелил.
