Глава V. “МАКСИМКА? БРОСАЙ ОБРАТНО!..”
Джумджума. 9 июля 1916 года
…Роберт Кольдевей выпрямился и, вздохнув, обернулся к группе мужчин, учтиво прислушивающихся к его хриплому голосу. Белоснежные котелки гости держали в руках, в зачарованных глазах стыло ожидание чуда. Археолог для них, подумал Кольдевей, нечто вроде таинственного, не совсем понятного существа, перепачканного глиной и пылью, но зато причастного ко всему тому, что самой вечностью упрятано в недрах таких чудовищных холмов, как Джумджума.
Что ж, решил Кольдевей, они получат свое.
В конце концов, от этих господ зависит — продолжатся ли раскопки? Они решают финансовые задачи Германского Восточного Общества. А раз так, они должны вернуться в Германию с полным осознанием невероятной важности проводимых им, Кольдевеем, и контролируемых ими, попечителями Германского Восточного Общества, археологических раскопок.
Роберт Кольдевей провел важных гостей по унылым, выжженным солнцем отвалам грубого щебня и, внутренне усмехнувшись, показал полустертые письмена на развалинах каменной стены.
— Вот это было начертано таинственным перстом на стене во время одного из безумных пиров Валтасара, — объяснил он. И специально понизил голос: — “В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала — мене, текел, упарсин…”
Пусть дивятся.
Чем больше странного расскажут они в Германии, тем лучше пойдут дела.
Кольдевей усмехнулся.
Конечно, гости поражены. Они видели руины, которые повергают в трепет неопытного человека. Они видели руины пещи огненной, в которую царь Навуходоносор приказал бросить трех невинных отроков. А еще я покажу им темный раскоп, пусть думают, что именно в нем томился пророк Даниил, брошенный на съедение львам.
Кольдевей сжал зубы.
Гости не должны покинуть раскопки разочарованными.
Собирая Совет Германского Восточного Общества, эти элегантные господа должны помнить, что далеко в Месопотамии некий Роберт Кольдевей, археолог, родившийся в Брауншвейге, денно и нощно работает во славу и во имя возвышения именно Германского Восточного Общества. Они должны наконец понять, что истинные археологи всегда похожи на моряков. Перед археологами, как перед моряками, всегда простерты никем не изведанные пространства. Эти господа в белоснежных цилиндрах должны крепко помнить, что существует масса таких вопросов, ответить на которые может только прошлое. Черт побери! Он глубоко убежден, что на большинство вопросов честные ответы действительно можно получить только в прошлом! И он будет копать выжженные солнцем холмы даже в том случае, если господа из Совета Германского Восточного Общества вообще откажут ему в помощи. А это реально, покачал он головой. К сожалению, это очень реально, особенно если проклятые британские войска двинутся к Вавилону! Но он все равно будет копать холмы Джумджума, даже если уйдет последний рабочий! Разве не здесь в конце концов была найдена странная металлическая шкатулка, никак не вяжущаяся с дикими временами, как облака протекшими над каменными холмами?
Роберт Кольдевей не любил спешить.
Он никогда не спешил. Случалось, он старался ускорить работу, но не более. Он не спешил, раскапывая южный берег Троады и зеленые берега острова Лесбос, не спешил, раскапывая вавилонские холмы. Может, потому и не знал он усталости, может, потому и наткнулся на некую шкатулку, выкованную из необычно тяжелого металла.
Впервые в жизни рука Роберта Кольдевея дрогнула, впервые ему захотелось сразу поднять непонятную находку, подержать шкатулку в руках. А ведь следовало осторожно обмести пыль, употребив на это самые мягкие щетки, зарисовать место находки, присмотреться, обдумать…
Но нетерпение!
Внезапное нетерпение!
Рука археолога сама собой потянулась к шкатулке, указательный палец лег на алое пятно, отчетливо выделяющееся на крышке. Кольдевей чувствовал: не надо этого делать! — но находка была поистине странной. Даже рабочие–сирийцы, бросив мотыги, удивленно уставились на господина. Они привыкли к тому, что в вавилонских холмах никогда не находят железа, и вдруг… шкатулка… Припав пересохшими губами к фляжкам, рабочие–сирийцы настороженно следили за тем, как широко раскрыты глаза Кольдевея, как странно он держит руку над шкатулкой, будто хочет ее погладить, а потом увидели, как шкатулка исчезла, и услышали неистовую брань господина.
Последнее удивило их больше, чем исчезновение какой-то шкатулки.
На холмах Джумджума не ругаются.
Если ты не хочешь, чтобы могучие духи, таящиеся в пыльных руинах, стали тебя преследовать, если ты не хочешь, чтобы они камнями отдавили тебе пальцы и обрушили на голову другие камни, если ты не хочешь, чтобы желтая пыль душила тебя, как пальцы ночного вора, если ты не хочешь, чтобы сама твоя работа превратилась в кромешный ад, никогда не дразни духов, никогда не давай воли духам, никогда не произноси вслух бранных слов!
Роберт Кольдевей знал об этом и уже в следующем году ощутил последствия своего проступка. Сперва Совет Германского Восточного Общества отказал ему в ассигнованиях на продолжение раскопок, а потом проклятые британцы заняли Багдад и двинули войска к Вавилону.
14 июля 1993 года
Самый ужасный пример массового уничтожения живых существ — это всемирный потоп, ведь в те дни погибли миллионы невинных младенцев. А известно ли сегодня точное число жертв? Существуют ли какие-нибудь специальные мемориалы, посвященные потопу? Осуждался ли прогрессивной мировой общественностью зачинщик потопа?
Вполне законный вопрос.
Покинув Врача, Шурик зашел в кафе.
Кофе оказался невкусный, совсем не как у Врача, но по крайней мере можно было подумать. “Ты его тоже невзлюбишь…” Почему Врач так сказал? При последнем обвальном падении нравов в Т., видимо, пришибло всех, а особенно Врача. То, что он рассказал, ни в какие ворота не лезло. Оказывается, Иван Лигуша, бывший бульдозерист, неудачник в общественной и в личной жизни, никогда, по словам Врача, не смог бы покончить с собой (то есть совершить волевой осознанный выбор) уже потому только, что был рожден специально для того, чтобы его убивали. Понятно, заметил Врач, сам факт появления на свет такого человека настораживает.
Последнюю мысль Врач никак не прокомментировал.
Впрочем, в истории Ивана Лигуши многое приходилось принимать на веру, как данность. Зачем-то, например, Лигуша понадобился Соловью. Врач сам видел, как недурно одетый, хорошо сложенный человек, в котором, понятно, никто не мог заподозрить беглого зека, присаживался в кафе за столик Лигуши. Возможно, считал Врач, Соловей сделал несколько попыток попасть в дом Лигуши, но бывший бульдозерист гостей принимал только в кухне или во дворе. Сцепщик Исаев, возвращаясь в апреле с дежурства, слышал голоса в доме Лигуши. Ночь, рассказывал он, улица не освещена, голоса злые. Потом кого-то выбросили за калитку. Может, Соловья. А над ним роились дикие осы.
Как позже выяснил Леня Врач, сцепщик Исаев часто возвращался с дежурства поддатый. К тому же по душевной своей конституции он относился к людям впечатлительным. Хотя следует напомнить, что очередное убийство бывшего бульдозериста произошло как раз на другой день после ночных видений Исаева.
Костя–Пуза (для всех, понятно, даже не Соловей) явился в кафе с Анечкой Кошкиной. И Анечка, вертлявая, как шестикрылый воробей, держалась прямо как дама. Устроились они рядом со столиком Лигуши, к которому, пока он не выпил первых шести литров пива, никто не подсаживался. И все шло мирно и весело, пока подвыпившего разомлюя Лигушу не стал раздражать нежный, как пух голубя под мышкой, голос Анечки Кошкиной. С хамской самоуверенностью бывший бульдозерист заявил, что Анечкин кавалер, несмотря на представительный вид, скоро сядет. И не в домашнее уютное кресло, а в казенный дом. “А я знаю, за что я сяду!” — криво усмехнулся на это Костя–Пуза и, выхватив из-под плаща обрез, одним выстрелом отправил Лигушу в морг, откуда уже сам Лигуша отправил в реанимацию смотрителя. А в мае, добавил Врач, уже Анечка Кошкина отправила бывшего бульдозериста в морг, откуда Лигуша, по сложившейся традиции, отправил в реанимацию все того же смотрителя.
И еще была одна деталь. Незадолго до вечера с выстрелами Иван Лигуша побывал в Городе. Он что-то там спрятал. А потом послал записку Роальду: “Пятнадцатого меня убьют”.
— Может, это ты и убьешь Лигушу, — ухмыльнулся Врач, провожая Шурика. — В Т. каждый второй готов убить Лигушу.
Веселенькое дельце. Псих Дерюков находит обрез Кости–Пузы и стреляет из него в Константина Эдмундовича. Анечка Кошкина открыто угрожает убить Лигушу. А теперь выясняется, что этого желает каждый второй житель Т.
— Не нравится мне все это, — сказал Шурик Врачу. — Чего, например, хотел от Лигуши Костя–Пуза?
— Откуда мне знать? — Врач отвел в сторону влажно помаргивающие глаза.
— Ладно, — сказал Шурик, — поставим вопрос иначе. Чего хотела от бывшего бульдозериста Анечка?
— Откуда мне знать?
— Ладно, — покачал головой Шурик, — поставим вопрос по–другому. Почему Костя–Пуза искал знакомства с Лигушей? Почему Лигуша ни с того ни с сего испугался Соловья и послал Роальду записку? И что, наконец, он спрятал в Городе?
— Это не один вопрос, — недовольно заметил Врач. — Это четыре вопроса.
— Может, ответишь хотя бы на последний?
— Шкатулка… — протянул Врач.
— Какая шкатулка? — удивился Шурик.
— Шкатулка рыцаря…
— Ну–ну, — поощрил Шурик. Он видел, как блеснули глаза Врача. — Ты что-то знаешь. Я вижу, ты что-то знаешь. Или догадываешься.
Надо признать, догадки Врача выглядели не слабо.
Он, Леня Врач, человек въедливый и дотошный, он много лет интересуется историей. Он человек любознательный. Он любит точность, он много лет изучает исторические документы на трех доступных ему языках и переписывается с археологом Ларичевым.
— А при чем тут Лигуша?
Врач довольно блеснул влажными глазами, но было видно, что догадки его тревожат. Изучая исторические документы, он в самых разных, никак не связанных друг с другом текстах (записки крестоносца Виллардуэна, дневники археолога Кольдевея, отчеты средневековых инквизиторов, папирус с описаниями путешествий египетского торговца Уну–Амона), обнаружил упоминания о некоей загадочной шкатулке, появлявшейся в разные времена то здесь, то там, но не дававшейся людям в руки. Упоминания об этой заколдованной шкатулке он обнаружил даже в отписках дьяков Сибирского приказа.
— Все дьяки были пьяницами, — не поверил Шурик.
— Кольдевей тоже любил выпить, — возразил Врач, — тем не менее вся мировая история стоит и на его трудах. А еще… Шкатулку, о которой я говорю, видела Анечка Кошкина… Она видела ее у Лигуши… Понимаешь?
— Да что это за шкатулка? — не выдержал Шурик.
Врач ответил уклончиво. Он, мол, собрал кучу интересных вырезок. Он даже специальную папку завел — “ИЗВЛЕЧЕНИЯ”. Газетные вырезки, конспекты, список литературы, предположения. И вот в апреле, перед первым убийством Ивана Лигуши, папка пропала. Прямо со стола. Никому она, кроме самого Врача, не могла понадобиться, тем не менее пропала.
— Если ты подумал на Костю–Пузу, — хмыкнул Шурик, — то поверь мне, из бумажного его интересуют только ассигнации.
Речь о шкатулке, отрезал Врач. Он уверен, что после многих загадочных приключений таинственная шкатулка действительно могла попасть в руки Лигуши. Он же бульдозерист. Сносил, например, бывший купеческий квартал. Не каждый побежит с такой находкой в милицию. А Анечка видела шкатулку. В руках не держала, правда, но видела. И Соловей с чего бы стал клеиться к бывшему бульдозеристу? Явно вызнал что-то от Анечки. Тут Лигуша и начал крутиться.
Научный коллектив разработал программу “Дуромер”, составленную из многочисленных психоаналитических тестов. “Дуромер” позволяет с высокой степенью точности оценивать как физическое, так и интеллектуальное состояние любого живого организма.
Шурик раздраженно сунул газетные вырезки в карман.
Если выбросить из головы загадочную шкатулку, оставались вполне реальные Костя–Пуза, Анечка Кошкина и главный клиент — бывший бульдозерист Иван Лигуша. Вот такой треугольник.
“Пятнадцатого меня убьют”.
“Ладно, не дам я тебя убить, — сплюнул Шурик. — Мне шестнадцатого в отпуск, не дам я тебя убить”. Это Шурик повторил и Роальду, разбудившему его телефонным звонком в третьем часу ночи.
“С ума сошел!” — возмутился Шурик.
“В соседнем подъезде обчистили фирму “Тринити”, вывезли мебель и компьютеры”.
Шурик невольно заинтересовался:
“Вчера?”
“Ага”, — коротко подтвердил Роальд.
“Ты что, меня подозреваешь?”
“Ты пришел как раз в это время”.
“А ведь видел я рыло, похожее на Данильцына, — хмыкнул Шурик. — Помнишь такого? Опытный мебельщик. Проверь, в городе ли он?”
“Ты и грузовик видел?”
Шурик, не без тайного торжества, назвал запомнившийся ему номер. Правда, не стоит радоваться. Трудно ли заменить номер?
“Проверим”.
“Слышишь, Роальд, — уловил подходящий момент Шурик. — У меня с деньгами туго. Я тут психа одного брал и потерял бумажник”.
“А не связывайся с психами”, — грубо ответил Роальд.
Вот такой ночной разговор. Шурик с тоской прислушался к рыданиям, вновь плывущим над сонным Т.:
— Барон! Барон!
Вот ведь и “Дуромер” наконец изобрели. Мне бы такую штуку. Я бы каждого прогнал через “Дуромер”. И Анечку, и Лигушу, и Врача. Любая тайна, вздохнул Шурик, чревата злом. Скрытым, неясным.
Питейно–закусочное заведение приглашает на торжественное открытие всех активных питейцев и всех активных закусочников.
“Я не хочу сходить с ума”.
“Я не хочу сходить с ума, я не хочу сходить с ума, я не хочу сходить с ума”, — трижды повторил про себя Шурик.
Он пересек пустую площадь и остановился перед затененной березами зеркальной витриной магазина “Русская рыба”. Собственно, витриной служил огромный аквариум, сваренный, наверное, из бронестекла. Возможно, ночью он подсвечивался, но днем в аквариуме царил таинственный полумрак. Серебряно суетясь, рвались со дна светлые рои мельчайших воздушных пузырьков. Медленно, как в мультфильме, колебались зеленоватые космы водорослей. Что там прячется? Морской водоглаз, о котором упоминал Леня Врач? Или дело в шляпе, которое можно купить на базаре? И вообще, что такое ме–фи–ти–че–ский мясник?
Остро чувствуя свое интеллектуальное несовершенство, Шурик внимательно рассматривал цветные таблицы, которыми был украшен верх аквариума.
Вепревые рыбы.
Так и было написано.
А рядом было написано — нандовые.
Шурик внимательно всмотрелся в облачко рыбешек, суетливо вспухшее над колеблющимися водорослями. Какая нандовая, какая вепревая? Все были в одинаково пестрой боевой раскраске, какой давно уже не пользуются даже шлюхи Гонконга. А мордастый губана, презрительно зависший над вспухающим рыбьим облачком, напомнил ему Лигушу.
— Чучело!
— Это ты мне?
Шурик обернулся.
В двух шагах от витрины, четко отразясь в ней, появилась Анечка Кошкина.
— Это ты мне?
Он отрицательно помотал головой.
Ничуть Кошкина не походила на женщину, вертлявую, как шестикрылый воробей. Маленькая, рыжая, злая, она пылала в облаке густого загара, а зеленый взгляд проникал в самую душу.
— Мы же рядом в автобусе ехали, да? Я случайно попала на твой телефон или ты это подстроил? Ты мент, что ли?
— Считай как хочешь. Называть меня можно Шуриком.
— Шурик, значит, — скептически поджала губы Кошкина, сразу становясь похожей на одну из нандовых рыб. — Учти, времени у меня немного.
— Странные в Т. обычаи, — пожаловался Шурик. — Не успеешь с человеком познакомиться, как он заговаривает о времени.
И указал на лавочку под витриной:
— Присядем.
— А стоя?
— Я, Анечка, тебе не клиент.
— А что тебя интересует? — Кошкина не обиделась.
— Костя–Пуза.
— А–а-а… — разочарованно протянула Анечка. — Я еще в автобусе подумала, что ты мент. У тебя рожа такая. — Она, конечно, преувеличивала. — И о Соловье ты зря заговорил. Я следователю все подробно рассказала. Такая форма есть — лист допроса. Пойди к следователю и почитай.
— Я неграмотный.
— Неужели такие есть? — поразилась Анечка.
— Садись и выкладывай, — сухо кивнул Шурик. — Этот Соловей в Т. Ему человека убить — пара плюнуть. Захочет, и до тебя доберется.
— Нужна я ему…
— А говорили…
— Ты больше слушай, тебе наговорят! Злость Анечки оказалась неподдельной.
В апреле, рассказала Анечка, в библиотеку, которой она заведует, зашел интеллигентный мужчина в добротном пальто, в добротных башмаках и в не менее добротной шляпе. Шляпу, понятно, он снял. Не Лигуша, интеллигентный человек, с порога видно.
Глаза Анечки сумрачно сверкнули.
В библиотеке пусто и холодно. Батареи не греют, людей нет.
Даже неловко. Она перед интеллигентным человеком оказалась в пальто и в шапке, а на ногах полурасстегнутые зимние сапоги. Но он не удивился, знал, в какой стране живем. Чего, дескать? Везде бардак. Аж до британских морей, и все такое прочее! Интеллигентно сказал. И попросил книгу, имя писателя сразу не выговоришь. Виллардуэн! Это она потом заучила. Жоффруаде Виллардуэн! Прямо как мушкетер! Она, понятно, полезла в каталоги и оказалось, что книжка такая есть, но, к сожалению, на французском языке. Человек в шляпе заметно расстроился, он, оказывается, французским плохо владеет. Анечка его утешила, мы уже и “Аргументы и факты” не выписываем Человек в шляпе все понял и представился — Константин. Редкое имя по нынешним временам, ей понравилось. Да и вообще этот человек оказался обходительным. Кроме Виллардуэна, его интересовал ученый Кольдевей. Правда, книга Кольдевея оказалась на немецком языке. В зеленых болотных глазах Кошкиной несколько неуместно сверкнул огонек злой усмешки, потому что Константин, как оказалось, и по–немецки не очень хорошо читал. Но авторов знал, о книгах был наслышан Путал, правда, ударения, но ведь и имена какие! Анечка, например, раньше таких имен не слышала А то, что руку с наколкой Константин прятал, так в детстве все шалят. Он ей прямо сказал: я денег для библиотеки достану. Это что же такое? Библиотека совсем не комплектуется русскими книгами! Что молодежи читать9 Красивый такой, и говорил красиво.
— На этом красавчике трупы висят, — хмуро напомнил Шурик.
— А я знала?
Короче, Анечка подружилась с Константином. Хотела Лигушу позлить. Этот паскудник ведь много чего обещал. Кто ж знал, что Константин этот… ну, Соловей, значит… схватится за обрез? Лигуша всего и сказал-то, сядешь, мол. Кто такого не говорит? А Соловей сразу за обрез. Не знал, дурак, что, как ни стреляй, Лигуша все равно вернется.
— Как это вернется? — не понял Шурик.
— Ну как! Сам знаешь. Я все следователю написала. Пока у Лигуши эта шкатулка, в него хоть из танка стреляй!
— А следователь?
— Дурой назвал.
— У Лигуши действительно есть шкатулка?
— Была, — неохотно подтвердила Анечка. — Небольшая, а весит будто кирпич. Может, из золота. — Она вызывающе облизнула губы. — Соловей культурно мне в душу влез. Приятель, мол, у тебя интересный. — Глаза Анечки злобно вспыхнули. — Только стоимость рога я с него все равно слуплю!
— С Соловья? — не понял Шурик.
— С Лигуши.
— А Соловей бывал у Лигуши?
— Не знаю. Может, пытался. Но без моей помощи. Не нравился Ивану Соловей. Даже в город поехал, увез, наверное, шкатулку. Думаю, и Константин там.
— Почему так думаешь?
— Ну, оставайся он в Т., он бы пришел ко мне! — со злой обидой ответила Анечка.
— Он жадный?
— Кто? Соловей?
— Лигуша.
Анечка снова вспыхнула.
— Лигуша-то прижимист. И еще как! А Константин, хоть и бандит, щедр. Если гуляет, все рядом будут гулять. А Лигуша ржавый гвоздь не пропустит, сунет в карман. Изодранную книгу найдет на свалке, подберет. Хламом у него весь дом забит. Ничего ценного нет, один хлам. И шкатулку куда-то сплавил.
— Ты правда завтра отгул берешь?
— Еще бы!
Шурик погрозил пальцем:
— Смотри, Кошкина! К Лигуше не суйся.
А Кошкина ответила:
— Иди ты!..
Беляматокий.
Шурик с сомнением смотрел вслед Кошкиной.
Что-то не сходилось в словах Лени Врача и Анечки. “Рожден, чтобы быть убитым…” Как это понять? Зачем Соловью понадобилась папка Врача, если, конечно, украл ее он? “Пора к Лигуше! — решил Шурик. — Если он укажет, где мой бумажник, обед закажу на двоих. И все съем!”
Шурик снова шел по Зеленой.
Ярко–желтый ковер ряски под трансформаторной будкой, штакетник с проросшей сквозь щели крапивой и лебедой, наклонившиеся заборы, просевшие деревянные дома, густо оплетенные зарослями малины, кюветы, не чищенные со дня их творения. Как и много лет назад, в сухой желтой пыли, растопорщив крылья, купались рябые куры. Орал петух, слепо уставясь во что-то плавающее перед его полусумасшедшими глазами.
Недостроенная гостиница.
Кишлак на руинах.
Шурик вздрогнул.
— Барон! Барон!
Причитая, прихрамывая, подхватывая на ходу подол длинной серой юбки, обогнала Шурика не старая, но какая-то запущенная женщина. Истошно воя, пронеслась вслед за ней, празднично сверкая яркой раскраской, пожарная машина. Что за суета, черт возьми? Куда все спешат?
Он свернул в переулок и почти сразу оказался на пустыре, поросшем по краю одичавшим крыжовником. По вытоптанной траве пожарники в брезентовых робах деловито раскатывали длинный плоский рукав. Над толпой зевак (в основном — женщины) торчал знакомый Шурику парагваец в голубых штанах и в белой рубахе. В свете дня усы парагвайца несколько поблекли, выглядел он пасмурно. Не сгибаясь, как сеятель, длинной рукой он разбрасывал зевакам красно–синюю книжку.
— Есть только два пути, только два пути… — высоким пропитым голосом невесело вещал он. — Один путь, широкий, сами знаете, ведет в ад… Другой, очень узкий, в небо… Так в книжке написано, сами прочтете… Не ходите путем широким… Подумайте прежде, чем путь избрать… Задумайтесь о душе… У нас, в Асунсьоне, духовные книги бесплатно…
Скорее всего двигало парагвайцем похмелье. Одна из книжек досталась и Шурику. Он, не глядя, сунул ее в карман и спросил соседку:
— Что там?
Она неодобрительно оглянулась:
— Шурф.
— Какой шурф?
— Глубокий.
— Ну и что? — не понял Шурик.
— Как что? — До женщины вдруг дошло, что Шурик ничего не знает.
Мгновенно подобрав губы, вся оживившись, вся сразу придя в движение, вовсе не стараясь заглушить парагвайца, но сразу заглушив его, она зашептала в ухо Шурика страстно:
— Ишь, проповедник! — Она даже плюнула в сторону парагвайца. — Нашел дураков! Кто будет читать? И без книжек ясно: все — грех!
Шурик удивленно раскрыл книжку.
Пламя ада пыхнуло ему в лицо. На черном фоне форзаца жгучее пламя выглядело особенно зловеще По черному, как небо Аида, фону, как страшное напоминание, бежали слова.
Убийство,
эгоизм,
азартные игры,
клевета,
зависть,
сплетни,
скверные мысли,
непослушание,
гордость,
злость,
неверие,
страсть,
ненависть,
жадность,
месть,
воровство,
гадкие желания,
обман,
пьянство,
непочтение к старшим,
прелюбодеяние,
неприличные разговоры,
и много, и много чего еще. И что ни слово — все в цель!
Особенно потрясли Шурика гадкие желания и неприличные разговоры.
— А тут — с ночи!.. — Соседка страстно схватила Шурика за руку, при этом она старалась не привлекать внимания. — С ночи рыдают и плачут, а он — книжки!.. Эй, Сашка! — вдруг заорала она, руки в бока. — Катись отсюда со своими книжками!
И приказала пожарникам:
— Заливай!
— Ага, заливай, — хмыкнул старший, в брезентовой робе и в каске. — Воды-то хватит. А вдруг существо утонет. Стонет ведь. Лучше веревку бросить.
— Барон! Барон! — простонала рядом женщина, обогнавшая Шурика по дороге к пустырю. Подол длинной серой юбки она держала в руке и испуганно прислушивалась к разговорам. На женщину сочувственно оглядывались. — Барон! Барон!
— Видишь? — сказал парагваец пожарнику и высоко поднял руку с устремленным к зениту кривым пальцем. — Страдания! Одни только страдания и никакого счастья! Никакие добрые дела не спасут нас.
Но тоже не выдержал:
— Заливай!
— А вдруг человек там?
— Коли наш — всплывет! А чужой — пусть тонет.
— У нас все свои, — отрезал пожарник. — Лешка, бросай веревку!
Веревка полетела вниз. Наступила тишина.
Униженный парагваец грозно насупился:
— Только покаяние…
Приметив в толпе несчастную в длинной серой юбке, так и повторявшую безостановочно: “Барон! Барон!” — он повысил голос:
— Барон всплыл бы… А веревкой ему вовек не обвязаться…
Парагвайца не слушали. Все напряженно следили за веревкой, скользнувшей в мрачное отверстие шурфа. Кто-то взвыл:
— Вцепился!
— Ага! — торжествующе потряс кулаком пожилой пожарник. — А то сразу — заливай, заливай, будто мы заливальщики. А ну, берись, мужики!
— О Господи! Что там? — заволновалась толпа.
— Барон в веревку вцепился!
— Да не может Барон вцепиться!
— Тягай!
— И–и-и раз!.. И–и — и два!..
Толпа ахнула.
После очередного мощного рывка пожарных и добровольцев на истоптанную траву, как пробку из бутылки, выбросило толстого холеного борова. Он был испачкан глиной, ошеломленно щурился и, как революционный матрос пулеметными лентами, был крест–накрест перевязан веревкой.
Толпа взвыла:
— Привязался! Сам привязался!
Шурик обалдел. Хрю–хрю, брыкающийся окорок, сказал бы Врач. Как может боров обвязаться веревкой? “Это что же? — спросил он растерянно, ни к кому отдельно не обращаясь. — Как такое может быть?” А Барон тем временем, похрюкивая, близоруко разглядывал людей. Веревку с него сняли, узкие глазки понимающе ухмылялись. Барон что-то знал. Знаю, знаю, намекали на что-то узкие глазки борова. Увидев это, явно обиженная, смахнув с лица застоявшиеся слезы, владелица Барона выхватила из-за спины хворостину и вытянула ею вдоль розовой круглой спины.
Взвизгнув, Барон бросился в переулок.
Подхватив подол длинной серой юбки, хозяйка борова бросилась за ним, на ходу тоскливо выкликая:
— Барон!
— А путь широкий ведет к погибели, — бормотал парагваец. Наверное, за пропаганду он деньги получал в Уругвае. — Не ходите путем широким, выбирайте узкий, но святой путь…
— Сворачиваемся! — приказал старший пожарник, но кто-то призвал его к тишине: — Слышите? Там опять рыдают!
Толпа притихла.
Черный провал шурфа притягивал толпу как магнит.
— Да лей наконец воду! Затопите, к черту, этот шурф! — крикнула женщина, осуждавшая бесплатные книжки парагвайца. — Что всплывет, то и всплывет. Хуже никому не будет, зато узнаем, что там.
— Затопить! — решила толпа.
Старший пожарник неуверенно оглянулся.
Крутые физиономии его помощников сияли готовностью. Затопить? Нет проблем! Другое дело, если засыпать. У них и лопат мало.
— Веревку! — приказал главный пожарник, ставя толпу на место.
Веревка вновь полетела в шурф. Главный пожарник сразу стал похож на пожилого рыболова. Сбив каску на ухо, он уперся ладонями в колени и наклонился над черным провалом.
— Клюет?
— Вроде вцепился!
— Кто вцепился? — ахнула толпа.
— А я знаю? Тяни!
На утоптанную траву, загаженную окурками, тараща огромные испуганные глаза, вылетел после мощного рывка пожарных и добровольцев тощий, как палка, таджик. Пестрый халат на нем был густо измазан глиной, тюбетейка, шитая серебром, сползла на лоб. Глаза таджика пылали как угли.
— Максимка, — разочарованно взвыл парагваец. — Бросай максимку обратно!
Смуглое лицо максимки исказилось. Он понимал русскую речь. Он не хотел снова в шурф, он судорожно вцепился обеими руками в траву: “Не надо бросай обратно!” И быстро пополз в толпу, боком, как краб. Какая-то сердобольная баба не выдержала и накинула на него платок:
— Шо, змэрз, Маугли?
***
Куплю все!
Интересно, захаживает Лигуша в кишлак?
Впрочем, вопрос уже не имел смысла. Шурик наконец добрался до цели.
Грузный бревенчатый дом Лигуши, явно срубленный еще до войны, почерневший от времени, запирал конец улицы, превращая ее в тупик. Глухой высокий забор был недавно подправлен, на свежих тесинах красовались самодеятельные надписи и рисунки. Все они были сделаны детской рукой, носили отталкивающий характер и касались особых примет Лигуши. А в глубоком вырезе калитки что-то чернело, вроде как кнопка электрического звонка. Шурик ткнул пальцем в вырез и получил ошеломляющий удар током.
— Черт!
На этот вскрик выглянул из-за соседнего забора ветхий старикашка в заношенной телогрейке и в зимней ватной шапке на голове.
— К Ваньке? — спросил он, прищурившись. — Плох стал Ванька. Раньше все слышал. Как закричит человек у калитки, идет встречать. А сейчас хоть закричись. А может, не помнит — зачем люди кричат? — удивился старик. — Раньше здесь бондарь жил. Мамаша Ванькина дом у него купила. Давно умерла, а Ванька-то не хозяин. Вон береза пригнулась к самой крыше. Сырость от нее, крыша гниет. Мхи пошли по краю. Нет, — заключил старик, — не хозяин Ванька.
И неожиданно выпалил:
— Ты к Ваньке зачем?
— По делу.
— Ну, ясный хрен, — согласился старикашка. — Кто ж не по делу? Ты крикни громче.
— Куда уж громче? — раздраженно пробурчал Шурик, потирая обожженный электричеством палец.
— А ты крикни, — убеждал старикашка. — Оно ведь как? Один крикнет, другой смолчит, вот и гармония.
Как раз в этот момент над подправленным забором поднялась голова бывшего бульдозериста. Наверное, по ту сторону забора была врыта в землю скамеечка. Стоя на ней, Лигуша сразу
возвысился — и над Шуриком, и над улицей. В темных, бобриком, волосах звездочками посверкивали чешуйки простой русской рыбы, в глазах застыло равнодушие:
— Чего?
— Бумажник потерял.
Лигуша скучно почесал затылок. Подумал о чем-то, прикинул. Потом медленно открыл калитку.
Вблизи он показался Шурику необъятным.
Не то чтобы толст был. Рыхл скорее, странно приземист, как мамонт из детской книжки. И голова, как у мамонта, — огромная, шишковатая. Впрочем, без бивней.
И скучен был Лигуша.
Безмерно, самодовольно скучен.
Ни наступающие дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво нисколько его не трогали, как будто он давно знал все — и о себе, и о жизни. Тяжело ступая босыми ногами по дорожке, вытоптанной в лебеде, забившей двор, Лигуша, сопя, провел Шурика на высокое деревянное крыльцо, оттуда в сени, а из сеней в кухню.
Просторная, неожиданно опрятная кухня.
Русская печь, ситцевая занавесочка над сушилкой.
Занавесочка давным–давно выцвела, почти потеряла цвет, но все равно оставалась опрятной. Веселый солнечный свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на беленые стены, на потолок. Клеенку, покрывающую деревянный стол, испещряли темные пятна, но и они были замыты, по–своему опрятны, не вызывали брезгливости или раздражения. Правда, сковорода, покрытая металлической крышкой, стояла не на подставке, а на толстой зеленой книге. Шурик даже имя автора рассмотрел: Лукреций Кар… А может, Карр… Последние буквы закрыло сажей.
Но вот странно.
На всем, несмотря на опрятность, лежал светлый налет сухой рыбьей чешуи. И была плотно прикрыта дверь в комнату.
— Ну что? Ноет плечо? — недоброжелательно поинтересовался Лигуша.
Шурик кивнул. Вопрос его не удивил. Мало ли… У людей постоянно что-нибудь ноет. Все же повисла на кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркивал, демонстративно занявшись сковородой. Отвернувшись от Шурика, он поставил сковороду в печь и хлопнул вымазанной сажей книгой по колену. При этом рожа у Лигуши была мерзкая. Знаем, дескать, знаем, что к чему. Чувствовал что-то в Шурике.
— Читаем?
Шурик был уверен, что Лигуша ухмыльнется хмуро, недоброжелательно, но бывший бульдозерист заносчиво просипел:
— Воронье чтиво.
До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Кара. Но потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:
— Для своего времени эта книга была, наверное, занимательной…
Лигуша обернулся. Туман равнодушия в его глазах растаял, они сразу стали желтыми, как у волка.
— Для своего времени?
— Нуда…
— Если Грегор Мендель, — чванливо просипел Лигуша, — если Грегор Мендель пишет, что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы двух различных видов только один вид производит оплодотворение, это что — тоже верно только для своего времени?
Шурик обалдел. Он не знал, кто такой Мендель, правда, слышал ругательство — менделист. Еврей, наверное. Извращенец. Но то, что Лигуша сумел так круто сослаться на какого-то Менделя, болезненно его зацепило. Смирись, сказал он себе. В конце концов, ты работаешь на этого человека. Кем бы он ни был, что бы ни выделывал, ты на него работаешь.
Бывший бульдозерист сипло спросил:
— Ну?
Шурик пожал плечами:
— Бумажник я потерял…
Он был уверен, что Лигуша спросит: где? когда? при каких обстоятельствах? Вот тут Шурик и ввернул бы мягко: вас защищал, не допускал враждебных выходок, а в результате… Но Лигуша, противно пожевав толстыми губами, чванливо бросил:
— Двадцать процентов!
— Чего двадцать процентов? — не понял Шурик.
— Как чего? Денег. Правда, их в твоем бумажнике кот наплакал.
Лигуша нагло ухмыльнулся, пожирая Шурика желтыми самодовольными глазами. Ни за что не поверишь, что этот человек только что упоминал в беседе извращенца Менделя. Впрочем, говорят, Иван Владимирович Мичурин тоже походил вот на такого старого куркуля.
— С потерянной суммы? — догадался Шурик.
— С найденной, — самодовольно поправил Лигуша.
Они снова замолчали. Беспрерывно жуя, ворочая могучими челюстями, Лигуша, не торопясь, прошелся по просторной кухне. Громадные руки он прятал в карманы брюк, босые ступни звучно шлепали по крашеным половицам.
— Ну? — опять спросил он.
Шурик пожал плечами. Он не знал, что, собственно, говорить.
К счастью, говорить не пришлось. С бывшим бульдозеристом вдруг что-то случилось. От него понесло жаром. Странно икнув, он присел на корточки. Но даже в этом положении его глаза оставались на уровне глаз сидящего на скамье Шурика. Желтые, по–волчьи внимательные, омерзительно пустые глаза, хотя в глухой их пустоте, как в глухом ночном небе, угадывалось что-то, угадывалось. Быстро глотая, как рыба, выброшенная на сушу, он все же просипел:
— У Лешки.
— Что у Лешки?
— Твой бумажник. В кафе.
— Лешка — это официант? — догадался Шурик.
Лигуша кивнул. От него сильно несло жаром. Рыхлые плечи обвисли. На низком лбу выступил пот.
— Ты рыбу ешь… — почему-то посоветовал он. И посмотрел на Шурика с глубоким, с чрезвычайно отчетливо выраженным чувством превосходства: — Разную…
И встал.
Сжав ладонями виски, вышел в сени.
Шурик не потерял ни секунды. Внимательно прислушиваясь к позвякиванью металлического ковша (Лигуша, наверное, черпал ковшом холодную воду из кадушки), он неслышно пересек кухню и толкнул тяжелую деревянную дверь, преграждавшую вход в комнату.
И замер.
Яркий солнечный свет весело играл на крашенном желтой краской, но давно облупившемся, пошедшем пузырями полу. Сухая известка на стенах лупилась, по углам сквознячок шевелил разросшуюся паутину. Ни стола, ни стула, только под окном валялись какие-то обрезки. И висели гигантские осиные гнезда под потолком — будто шары, вылепленные из папиросной бумаги!
Не врал, значит, сцепщик.
Могли, значит, осы вцепиться в Соловья, в Костю–Пузу!
— Двадцать процентов! — просипел, входя в кухню, Лигуша. Шурик даже дверь не успел прихлопнуть. Но Лигушу это нисколько не тронуло. Плевать ему было на то, чем занимается Шурик.
— Я согласен… — ошеломленно выдохнул Шурик. И не выдержал: — Но послушайте… У вас там осы!
— Уж точно лучше, чем клопы, — отмахнулся Лигуша.
И в последний раз повторил:
— Двадцать процентов!
— А где вы спите?
— Я нигде не сплю.
— То есть как? — не поверил Шурик.
— А зачем спать? — просипел Лигуша, легонько, но твердо выталкивая Шурика из кухни. — Двадцать процентов отдашь в кафе вечером.
Всем, считающим себя дураками! — пишите на Владимир, улица Чехова, 6. Отвечу каждому.
Надо написать.
“На албанском, идущем от евонного”.
Шурик точно чувствовал себя дураком. Он ничего не понял в Лигуше. Чушь какая-то. Обязательно напишу во Владимир! “Вот сфабрикованное мною фру–фру”.
— Шурик!
Из окна махал рукой Врач:
— Роальд звонил. Зайди, поговорить надо.
***
Не верю ни в Христа, ни в Дьявола, ни в лидера ЛДПР! Хватит тупого рабства! Ищу соумышленников, охотно приму пожертвования. Вопросы — кто мы? откуда? куда идем? — остаются главными.
— Знаешь, — признался Шурик. — Я, кажется, впрямь его ненавижу.
— Лигушу? — обрадовался Врач.
— Его, скотину.
— Хочешь мяса, кончи зверя! — Врач таинственно оглянулся. — Сделай его! Пусть лучше совесть мучит, чем терпеть такое.
И спросил, не желая упускать увлекательного зрелища:
— Когда?
— Да хоть завтра, — желчно ответил Шурик.
— С утра? — жадно спросил Врач.
— Откуда мне знать?
— Тогда так. Серьезными делами лучше заниматься под еечер. К вечеру суждения трезвее, да и день можно провести полнокровно. Хороший обед, беседа с друзьями, неторопливая подготовка…
Врач не спускал жадных глаз с Шурика. И в темных его глазах, как и в глазах Лигуши, тоже что-то угадывалось, угадывалось…
— Сам смотри. Анечка убивала Лигушу под вечер. Под “КамАЗ” Лигуша попал под вечер. Костя–Пуза стрелял в Лигушу вечером. Вечер — вот лучшее время для исполнения затаенных желаний!
— А если Лигуша… Снова вернется?
— Общественность против, — быстро возразил Врач.
— Плевал Лигуша на общественность! — возразил Шурик, с содроганием вспоминая комнату, украшенную страшными матовыми, как бы бумажными фонарями осиных гнезд. — Ты хоть знаешь, что у него в комнате под потолком сотня осиных гнезд? Там ничего нет, кроме них.
— Да хоть термитники! — Врач удовлетворенно потер руки. — Тебя ведь мучит не это.
И нагнулся над столом, сверху вниз в упор глядя на Шурика:
— Я ведь уже говорил: функция Лигуши — быть убитым.
