ПРИГОВОРЕННЫЙ

Зовите меня Израил.

Г. Мелвилл

Глава первая

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Голос Джека Берримена, великого профессионала, голос человека, сломленного судьбой, голос, полный ужаса, боли, отчаяния, взывал из бездны. И он взывал ко мне, а не к Господу. Ведь это я, а не Господь дышал тяжелым влажным воздухом юрского периода, прятался под беннетитами и ловил в ладонь листочки гинкго, похожие на сердце. И это я всплыл, а не Джек Берримен. Он утонул в океане времен, как утонули в том же океане Лесли и его напарник.

Вскрыв банку пива, я вытянул ноги в проходе между рядами кресел.

Я мог лететь сейчас над океаном, но в последний момент сменил рейс.

Я не хотел в Европу, меня туда не манило. Затеряться можно и в Питтсильвании, или в краю нижнего Пидмонта, или в Калифорнии, жаркой, как печь. Мне все равно, отличаются кучевые облака Европы от кучевых облаков, плывущих над краем каштанов, над дельтой Отца вод или над лесами мормонов. И там, и там, тронутые грозовой чернью, они в любой момент могут пролиться дождем. Мне все казалось одинаково отвратительным. Я все и всех ненавидел.

“Вы познаете истину, и истина сделает вас свободными”.

Я не мог смириться с тем, что Джек не вернется.

В свое время на Джека было заведено не одно судебное дело, много раз в него стреляли, он попадал в тяжелые аварии; несколько весьма мощных компаний не без оснований подозревали, что Джек тайно побывал в святая святых их самых секретных отделов; в двадцати странах Джек получил патенты на изобретения в области химии и электроники, при этом мало кто знал, что элегантный инженер Д. К. Берримен умеет разбираться не только в сложнейших электронных схемах, но и в сложнейших тайнах человеческой психологии; он водил все виды транспорта и умел пользоваться любым оружием.

Умел…

Я сжимал зубы.

Белые кучевые облака медленно текли под крыльями самолета.

Когда за тобой следят, ты чувствуешь себя необычно. Ты еще не знаешь, в чем дело, но интуиция уже подсказывает — что-то не так. Ты вдруг становишься не совсем таким, как обычно. Ни один человек в мире, за исключением доктора Хэссопа, не мог знать, где я сейчас нахожусь, а мой главный противник — Лесли, — тот вообще был отделен от меня десятками миллионов лет, но я чувствовал холодный неуют. “Господи! Господи! Господи! Господи!”

Кто-то из пассажиров, проходя мимо, споткнулся, на мгновение коснувшись моего плеча.

— Простите.

Я поднял голову.

Темные очки, темный костюм, строгий галстук. Загорелое лицо, открытая улыбка. В общем, ничего особенного. Разве что глаза за темными очками. Цепкие, быстрые. Но когда я выставил большой палец, неизвестный расцвел.

Он страдал от своей неловкости.

Проводив его взглядом, я глянул на дорожку, уложенную между рядами кресел.

Идеальная работа — нигде ни морщинки. Дерьмо! Как можно споткнуться на столь ровном месте? Я был полон ненависти. Голос Джека Берримена, хриплый голос умирающего профессионала, рвал мне душу. Никакими силами я не мог выбросить его из памяти.

Я вновь увидел человека, насторожившего меня, — он возвращался из туалета.

На этот раз он прошел мимо, даже не повернув головы. Именно равнодушие наводило на мысль, что он помнил о только что случившемся, и для него скорее всего это не было случайностью. Трудно ли обронить на сидящего человека микроскопического электронного “клопа”? “Мозлер ресерч” и “Кэл корпорейшн” выпускают надежную технику. Незаметный “клоп” может держаться даже на зеркальной поверхности, а сигнал, испускаемый им, улавливается на расстоянии до сорока миль. Где я ни буду, люди, интересующиеся мною, всегда будут знать, где я.

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Я не знал, на кого может работать человек со столь благожелательным голосом, но он не понравился мне. Так же, как его сосед — почему-то не снявший плащ. Его квадратная физиономия будила во мне бешенство. Я не собирался терпеть опекунов, на кого бы они ни работали. Никто в мире не имел права знать — кто я и куда лечу. Никто, проходя мимо, не имел права меня касаться. Конечно, случившееся могло быть случайностью, но я никогда не верил случайностям.

Ладно, решил я, займусь опекунами в порту дозаправки.

У меня будет около сорока минут. Это немало.

Я правильно оценил поведение опекунов.

Нацепив “клопа”, они потеряли всякий интерес к моей персоне. Я их больше не интересовал. До этого я занимал все их мысли, теперь они позволили себе расслабиться и в порту дозаправки фундаментально утвердились в баре. Конечно, ошибка не исключалась, повторил я себе, но лучше перестраховаться. Я мог сменить одежду в любом из магазинчиков, заполнявших аэропорт, но это бросилось бы в глаза, а я не хотел раскрываться. Я злился, прохаживаясь перед витринами с жареным миндалем, апельсинами, тряпками и оптикой, злился, обходя парикмахерские и бары, — в шумной толпе не чувствуешь себя одиноким. Когда-то Беллингер — писатель, которого я сам опекал, — спросил: ты считаешь себя некоей величиной? Официально я числился всего лишь его садовником. Но даже в шкуре садовника я чувствовал себя некоей величиной, я не мог позволить держать себя на привязи.

Еще раз заглянув в бар, я убедился, что мои опекуны никуда не торопятся.

По узкой лестнице я поднялся в служебный коридор аэропорта. Мне нечего было тут делать, но я чувствовал, что именно здесь можно решить некую проблему.

Лампы дневного света, плевательница в углу, двери без табличек.

Одна из дверей открылась. Темнокожий мужчина, флип, наверное, в джинсах, в рабочей куртке, приподнял очки и близоруко всмотрелся в меня:

— Кого-то ищете?

— Дженкинса.

— А кто это?

Я пожал плечами. Меня интересовал не мифический Дженкинс, а одежда флипа. Кажется, она была примерно моего размера.

— Вы здесь один?

Он опустил очки на полагающееся им место и нахмурился:

— Вам не следует здесь оставаться.

— Конечно. Я знаю, — коротко ответил я и так же коротко ударил ладонью по его беззащитному горлу.

Минут пять, а то и больше этот человек проведет в забытьи.

А когда очнется, многое покажется ему удивительным. Его тряпки, например, совершенно не стоили моего нового твидового костюма, который я на него натянул, предварительно очистив карманы. А вот когда, привлеченные сигналами “клопа”, к нему явятся ребята из самолета, он еще раз здорово удивится.

Из первой телефонной будки я позвонил доктору Хэссопу.

— Меня ведут, — сказал я, не тратя времени на объяснения. — Я полностью меняю планы.

— Прямо сейчас?

Еще бы! Я знал, что его волнует. Меняя планы, я уходил из его поля зрения.

— К черту горы, — намекнул я. — Океан успокаивает не хуже.

Доктор Хэссоп все понял.

— Тебе будет полезен Пан.

Вот и все, что он сказал. Но я понял доктора Хэссопа.

Глава вторая

Пять дней я мотался по океанскому побережью, выясняя — не тянется ли за мной хвост. Автобусы, попутные грузовики, даже катер — машин в прокате я не брал и ночевал в полупустых кемпингах. Осень подмела плоские холодные пляжи. Сезон закончился. Наверное, я напоминал вялую и злую осеннюю муху, не знающую, куда себя деть.

Пасмурным днем я добрался до безымянного мыса, ошеломившего меня крутизной обрывов и абсолютной пустотой нескольких деревянных домиков, принадлежавших некоему Пану. Океан накатывал на скалы, вымывая хитрые гроты. Неумолчный грохот, писк чаек, шипение пены.

— Найдется местечко для одинокого человека? — спросил я, выкладывая на стойку удостоверение на имя Л. У. Смита, инспектора перевозок.

— Почему нет? — Пан ухмыльнулся.

Не думаю, что его предупреждали о моем появлении. Так не делается. Он не знал, не мог знать меня. Просто сезон закончен, он честно предупредил: много не накупаетесь, но на берегу можно посидеть, солнечные дни еще будут. К тому же сэкономите, объявил он, я не стану обдирать вас, как обыкновенного летнего туриста.

— Конечно. Я турист осенний.

— Улавливаете разницу, — одобрил Пан. — Но если втайне думаете о развлечениях, считайте, вам не повезло. Эти края, они для философов. Милях в двадцати есть городишко, но он вам не понравится. Не городишко, а сплошное отделение полиции нравов. А чуть ближе по берегу разбили лагерь зеленые. Ну, эти ребята из “Гринпис”, не путать с ребятами другого цвета. С ними рюмочку не опрокинешь — собирают дохлую рыбу и митингуют. Предполагаю, какой-то особый вид эксгибиционизма.

— Мне это все равно.

— Но деньги вперед.

Похоже, Пан не удивился моему выбору.

У него были колючие голубые глаза — как звездочки в пасмурном небе. С отъездом последнего своего постояльца он бросил бриться. Но мизантропом я не мог его назвать. Обсудив условия, он сам предложил мне пузатый стаканчик вполне приличного джина.

Несколько дней я отсыпался в домике над крутым обрывом.

Тесно, иногда душновато, зато можно запирать дверь, и не сильно подберешься к домику, не нашумев. На узкий пляж вниз вела единственная узкая тропинка. Раскинувшись на плоской базальтовой плите, хорошо прогретой солнцем, я часами мог глядеть на тропинку. Когда-то, миллион лет назад, вот по таким тропинкам поднимались на сушу наши далекие предки. Понятно, я не считал так буквально, это всего лишь образ. Но все мы действительно вышли из океана. Не знаю, что повлияло на доисторических рыб, в принципе они и сейчас могли наслаждаться тихими глубинами. Нет, зачем-то полезли на сушу, подобрали палку и камень, поднялись на задние конечности, бросились завоевывать новый мир. А заняв сушу, с большим энтузиазмом начали строить вторую природу, вполне враждебную той, которую называют истинной. Не рев вулканов, а рев авиабомб, не потрясения животных свар, а смута бунтов и войн. Кажется, ничто уже не связывает нас с прошлым, но океан, неутомимо накатываясь на береговые утесы, будит в нас воспоминания и тоску.

Беллингер сказал однажды: я слушаю вечность — она не молчалива. Только сейчас его слова дошли до меня. В конце концов, я тоже слушаю вечность, хотя ее шепот не приносит мне утешения.

— Я из Трансильвании, — сказал как-то Пан. — Это в Европе. Точнее, на ее задворках. Я даже не знаю, кто я по происхождению. Слыхали про смешение языков? Думается, это случилось там, где я родился. Но меня это мало интересует. А вас?

— Нисколько, — поддержал я его.

Моя профессия (профессия Л. У. Смита) Пана не интересовала.

Перевозки? Скучно. Перевозки — не путешествия. А он когда-то много путешествовал. Хочешь увидеть мир — вступай в армию. Он и сейчас готов мотаться по свету, но денег нет и здоровья недостает. А когда-то он с удовольствием прогуливался по Лексингтон–авеню и Берри–бульвару и не путал кабаков Эймори–стрит с кабаками Коул–факс–авеню.

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Голос Джека звучал все глуше.

Потихоньку я загонял воспоминания в самый глухой угол сознания.

Мною никто не интересовался, Пана это не удивляло. Он, наверное, привык к одиночкам — кто полезет в такую глушь? Пляж, сидение на ветру на скалах. Вечером бдение в баре. Пан понимал это, хотя изредка вдруг бросал хозяйство на меня и отправлялся в тот самый пакостный городишко, который, по его словам, походил на одно большое отделение полиции нравов. Обратно он возвращался с продуктами, с местными новостями и связкой газет.

— Видели наши дороги? — спрашивал он, наполняя стаканчики. — Справа скалы, слева обрыв. Когда я начал тут ездить, — сказал он хвастливо, — я даже подбадривать себя не успевал. Сам не знаю, чего пугался.

— А теперь?

Пан ухмыльнулся:

— Теперь я себя подбадриваю.

Белые облака.

Они громоздились на горизонте, их несло к побережью, они таяли и вновь возникали над вечно колеблемым океаном. Меня убаюкивала доисторическая белизна, ведь такими облака были в эпоху ревущих вулканов, в эпоху голой земли, еще не тронутые плесенью вездесущей жизни; такими они проплывали над раскачивающимся “Мэйфлауэром”, над ордами Аттилы, над аттическими городами; такими они были в безднах времен, над хищниками, рвущими тела жертв в душной тьме джунглей.

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Я, кажется, приходил в себя. По крайней мере начинал понимать жалобы Пана.

— Я из тех, кто никогда не будет богатым, — жаловался Пан. — Того, что у меня есть, едва ли хватит на старость.

— Но выглядите вы крепко. Я не утешал его.

Мне было наплевать, как он выглядит, но для своего возраста он действительно выглядел неплохо. Он скептически поджимал губы:

— Я, конечно, не выгляжу стариком, но в Индии мне уже не побывать. А будь у меня деньги, я бы вновь съездил в Индию.

— Почему именно туда?

— Не в Антарктиду же. — Голубые глазки посверкивали. Он был доволен, что нашел собеседника. — Я там не бывал. Но я плавал на Оркнеи.

— Что-то вроде кругосветного путешествия?

— Не совсем. Сам не пойму, что меня гоняло по свету. Но если мне нравилось место, я непременно пытался его обжить. Я не квакер и не болтун, у меня свой взгляд на мир.

Я кивал.

Мне было все равно, о чем он говорит. Меня устраивал фон — живой фон бессмысленной человеческой речи. Конечно, не так впечатляет, как океан, но все же…

— Почему в Индию?

Он хмурился:

— Страдание очищает. Еще лучше очищает вид чужих страданий. Я до сих пор радуюсь, что не родился индусом. Хорошо чувствовать свои мышцы, ступать по земле, знать, что завтра ты можешь поменять край, если он тебе разонравился. А индус рождается на мостовой и на мостовой умирает.

— И никаких других вариантов?

— Наверное, есть, но они исключение. — Он ухмыльнулся. — До сих пор рад, что я не индус. Ради такого ощущения стоило съездить в Индию, правда?

Я кивал.

— Страдание очищает. Человек, видевший Индию, мыслит уже не так, как человек, никогда не покидавший своего паршивого городишки.

— Наверное.

Взгляд Пана остановился на газетах, беспорядочно разбросанных по стойке бара.

— Многие, правда, не бывали в Индии. Конечно, это не криминал, — покосился он на меня, — но кругозор таких людей сужен. И таких людей, к сожалению, большинство. Они не знают, что с чем сравнивать, а потому не умеют ценить жизнь.

— Только поэтому?

Пан усмехнулся:

— Каждый день мы читаем о самоубийствах, да? А аварии на дорогах? Разве станет человек, видевший много страданий, мчаться на красный свет или стреляться на глазах у приятелей?

— Бывает такое?

— Еще бы! — Он вновь наполнил стаканчики. Он, пожалуй, не отдавал отчета, сколь справедливы его слова. — Только что писали об одном придурке. Собрал людей на пресс–конференцию и пустил себе пулю в лоб. — Пан колюче уставился на меня: — Почему он так сделал?

— Наверное, не бывал в Индии.

— Вот именно! — Пан обрадовался. — Вы умеете понять мысль. А смешнее всего то, что придурок, о котором я говорю, запросто мог смотаться в Индию, средств у него хватало.

— Боялся?

— Не знаю, — неодобрительно отозвался Пан. — Он давно числился в чокнутых. Десять лет просидел где-то на задворках, а в банке у него росли проценты. Знаменитый человек, я заглядывал в его книги.

— Что значит десять лет на задворках?

— Ну, на задворках это и есть на задворках. Роскошная вилла в лесном краю. Никого к себе не пускал. Даже баб. Разве не придурок?

— О ком это вы?

— Слышали, был такой Барлингер?.. Нет, кажется, не так. — Он развернул одну из газет. — Да, точно, Беллингер… Здесь даже фотография есть.

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Мерзкий холодок пробежал по плечам.

Я забыл, что все это еще близко. Я даже опустил глаза, чтобы Пан не увидел их выражения. Скептически обозрев фотографию, он вынес окончательный приговор:

— По глазам видно — придурок. Такие не ездят в Индию.

Зато он бывал в Гренландии, подумал я. И сказал вслух:

— Я слышал о Беллингере. Знаменитый писатель. Выдвигался на Нобелевскую премию. Там, в газете, никакой ошибки?

— О! — удовлетворенно подтвердил Пан. — Можете убедиться.

Я взял газету. Пан не ошибся: имя Беллингера попало на первую полосу.

Больше того, в газету попало еще одно знакомое мне имя: доктор Хэссоп. Он проходил и как свидетель, и как старый приятель писателя. Просмотрев текст, я узнал, что весь роковой для Беллингера день доктор Хэссоп провел в компании с писателем и его новым литературным агентом. Не знаю, собирался ли доктор Хэссоп принимать участие в объявленной Беллингером пресс–конференции, но он постоянно находился при старике. Может, он что-то такое чувствовал? Или сумел вытянуть из него что-то важное? Одиннадцать лет молчания, и вдруг — пресс–конференция! О чем собирался Беллингер поведать миру?

В стенах отеля “Уолдорф–Астория” Беллингер тоже ни на минуту не оставался один.

Пресс–конференцию назначили на вечер, но журналисты уже с обеда толкались в отеле. Великий отшельник собирался нарушить обет молчания, это разжигало страсти. Правда, доктор Хэссоп и литературный агент Беллингера следили за тем, чтобы до пресс–конференции к старику никто не попал. “О чем Беллингер хочет сообщить прессе?” — “Узнаем вечером”. — “Как Беллингер чувствует себя?” — “Превосходно. Он даже позволил себе глоток виски”. — “Он пьет?” — “Беллингера можно отнести к умеренным трезвенникам”. — “А как с депрессией? Правда, что Беллингер страдает приступами депрессии?” — “Ноу коммент!” Доктор Хэссоп великолепно держался перед журналистами. И литературный агент поддерживал его. Вдвоем они отбили все предварительные атаки журналистов. Готовит ли Беллингер к изданию какие-то новые вещи? Он что-нибудь написал за годы затворничества? У него есть любовницы? Ну и так далее.

За пятнадцать минут до начала пресс–конференции в номере Беллингера раздался телефонный звонок. Старик сам снял трубку, но разговор не продлился долго. Если быть точным, разговора, в общем, и не было. Кто-то произнес в трубку два или три слова. Беллингер даже не ответил. Он аккуратно опустил трубку на рычаг, подошел к письменному столу, выдвинул нижний ящик и что-то из него достал. Доктор Хэссоп и литературный агент стояли у окна, обсуждая какую-то новость. Когда прогремел выстрел, им осталось лишь вызвать врача и полицию. Беллингер застрелился из старого немецкого “вальтера”.

Что это был за звонок?

Беллингер начал разговаривать по телефону?

На вилле “Герб города Сол” он не позволял себе этого.

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Я вытащил Джека Берримена с острова Лэн, а Джек вытащил меня из бэрдоккской истории. Мы много раз рисковали, но поддерживали друг друга. А вот старику Беллингеру, насколько я мог судить, не на кого было опереться. Вообще, что надо услышать по телефону, чтобы, повесив трубку, не раздумывая, пройти к столу, вытащить пистолет и пустить пулю в лоб, не обращая никакого внимания на людей, которые, может быть, могли помочь ему?

К черту! Я ничем не хотел забивать голову.

Я устал от вранья; я сам не раз прикладывал руку к вранью.

Я чувствовал, что вокруг Беллингера теперь забушует океан вранья. Я даже с Паном не встречался двое суток — валялся на пляже, благо, вновь появилось солнце. Но потом резко похолодало, и я появился у Пана.

— Вам надо купить плащ или пальто, — заметил он, критически оглядев мою куртку. — Что вы предпочитаете?

— Мне все равно.

Он подмигнул:

— Могу дать машину.

— Машину?

— Ну–ну, — поощрил меня Пан, потирая рукой длинный небритый подбородок. — Иногда полезно развлечься. Только я предупреждал, у нас дороги неважные. Может, составить компанию?

— Не стоит.

— Я вижу, вы не из трусливых.

Он растянул тонкие губы в глупой усмешке, и я вдруг увидел, что он не просто пьян, а по–настоящему пьян. Если он свалится с машиной с обрыва, здесь тоже не будет отбоя от полицейских и журналистов.

— Давайте ключи, — сказал я. — Поменяемся ролями. Я за припасами, вы на пляж.

— На пляж? — Эта мысль развеселила Пана. — Почему не поваляться на камешках, пока они не остыли, правда?

И пожаловался:

— Я даже пугаться стал с опозданием. С чего бы это? Поворот за спиной, а меня морозом прихватывает.

— Это джин, — сказал я. — Реакция на большие порции джина. Что вам привезти?

— Привезите свежие газеты. Что попадет под руку, то и берите. Ну и кое-что от зеленщика. Он знает, что именно я всегда беру. Скажите ему, что вы от Пана, он сам соберет корзину.

Я кивнул. Я чувствовал: заляжет Пан не на теплых камешках, а в кресле у окна с бутылкой джина в руках. Дай Бог, если к моему возвращению в бутылке останется хотя бы капля.

Но насчет дороги Пан нисколько не преувеличивал.

Некоторые повороты оказались даже опаснее, чем я думал.

Тут мало кто ездил. Я едва успевал проскакивать над обрывами, подернутыми глубокой океанской дымкой, а пару раз легонько царапнул крылом о нависающие над дорогой скалы.

Глухо. Ничто не радовало взгляд.

И городок оказался под стать дороге — убогим и пыльным.

Аптеки и бары пусты, в магазинах ни души, даже зеленщика я разыскал с трудом. Тоска провинции запорошила глаза единственному встретившемуся мне полицейскому. Он кивнул мне как старому знакомому, но к машине не подошел.

У первой телефонной будки я остановил машину.

— Наконец-то, — сказал доктор Хэссоп, удостоверившись, что голос в трубке принадлежит мне.

— Я не хотел звонить раньше.

— А почему звонишь сейчас?

— Я видел газеты.

Доктор Хэссоп сразу понял, что речь идет о Беллингере, но ничего не сказал.

— Это они? — спросил я. Мне не хотелось произносить вслух алхимики.

— Скорее всего.

— Планируете продолжение?

— Его не надо планировать. Оно неизбежно. Как ты?

— Теперь лучше.

— Перед отъездом ты выглядел неважно.

— Теперь лучше, — повторил я. — Я вам нужен?

— Наверное, скоро понадобишься.

— Как скоро?

— Ты поймешь сам.

— То есть вы дадите мне знать?

— Нет, ты поймешь сам, — упрямо повторил он. Видимо, техники Консультации, записывающие разговор, уже растолковали, из какого городка я звоню, потому что он ни разу не поинтересовался моим новым адресом. Зато спросил: — На какое имя тебе можно написать?

— Написать? — удивился я.

Кажется, за всю жизнь я ни с кем не состоял в переписке.

— Вот именно, — ровным голосом подтвердил доктор Хэссоп. — Через пару дней загляни на почту.

— Л. У.Смит.

— Я так и знал, — ровным голосом подтвердил доктор Хэссоп.

Через два дня я вновь побывал в городке.

Населения в нем не прибавилось. Он был полон скуки, даже тоски, подчеркиваемой резким ветром и писком чаек. Пустые магазины, полупустые бары; церковь тоже была пуста. Редкие автомобили на пыльных улицах казались купленными по дешевке и скопом; я, например, увидел “форд” тридцатых годов, нечто вроде самодвижущейся платформы. Впрочем, он действительно двигался.

— Одну минуту.

Девушка встала из-за почтовой стойки и толкнула служебную дверь.

Почта до востребования лежала перед ней в специальной коробке, но девушка встала и прошла в служебную дверь. Мне это не понравилось. Грузный старик, молча заполнявший за столиком бланк телеграмм, поднял мутные глаза и уставился на меня. Мне это тоже не понравилось.

— Л. У.Смит?

— Он самый.

Девушка, так же, как и все вокруг, присыпанная пылью невидимой, но остро ощущаемой скуки, протянула конверт. На ощупь в нем ничего не было, и это мне тоже не понравилось.

Алхимики…

Проскакивая опасные повороты, я кое-что вспомнил.

Алхимики были слабостью доктора Хэссопа. Он не раз пытался к ним подойти. Несколько раз ему это удавалось, но к результатам не привело. Задолго до истории с Беллингером (да и с Шеббсом) доктор Хэссоп развивал мысль о некоем тайном союзе, оберегающем нас от собственных глупостей.

Оберегающем?

А Сол Бертье? А Голо Хан?

А Месснер? А Скирли Дайсон? Наконец, Беллингер?

Я был полон сомнений. Что-то мешало мне, что-то подсказывало: мыс, где я укрываюсь, перестает быть надежным убежищем. Особенно после моего звонка доктору Хэссопу и этого конверта.

Пан тоже меня удивил.

Он встретил меня на пороге, очень навеселе.

Я так много для него сделал, объяснил Пан, что он решил выпить со мной (будто раньше ему это не удавалось). Уже вечер, значит, никто не поступится принципами. Правда? Он мог и сам съездить за припасами, но хотелось, чтобы я получил удовольствие (он подмигнул несколько фривольно). Ему больно смотреть на мое одиночество. Городишко у нас, конечно, занудный, заявил он, и женщины в нем занудные, но вдруг я люблю именно такой тип? Пан опять заговорщически подмигнул. Сам-то я, фривольно подмигнул он, крепко держусь, но иногда даже на меня накатывает. Чем больше джина, тем хуже, признался он. А не пить нельзя по той же причине. Или наоборот. Пан запутался. Зато с утра пошла пруха. “Я только проводил тебя, как подкатили двое. На отличной машине. Очень разумные ребята”. Сами ни капли, а вот его, Пана, угостили от души.

Он никак не мог уняться:

— Видели когда-нибудь мексиканских тараканов? Как хороший карандаш, да? А когда они смотрят на тебя, сразу чувствуешь — они смотрят именно на тебя. И вид у них такой, будто они имеют прямое отношение ко всей местной контрабанде. Будь они еще покрупней, они бы и дорогу переходили на зеленый свет. Вот вы, — укорил он меня, — любите посидеть у стойки, а мексиканские тараканы любят поглазеть на вас.

— Их, наверное, можно как-то вытравить, — неодобрительно заметил я. — В чем тут проблема?

— Вытравить? — Колючие глаза Пана налились страхом. Он жутко переживал за придуманных им мексиканских тараканов. — Никогда больше так не говорите!

— О чем это вы? — спросил я грубовато.

Пан хихикнул, но получилось почему-то невесело:

— Да все о них. О мексиканских тараканах. Обыкновенный человек с ними более трех суток прожить не может.

— Преувеличиваете!

— Нисколько.

Он здорово без меня поддал.

Видно, те двое, что заезжали к нему, оказались щедрыми. “Сами ни капли…” Интересно бы взглянуть на таких скромных ребят.

— Я точно знаю, — горячился Пан. — Обыкновенный человек с мексиканскими тараканами рядом и трех суток не проживет. Я не говорю о вас или о себе, мы-то с вами не из тех, кто шуршит книгами. Терпеть не могу, когда у человека глаза умные, а руки ничего не умеют делать. Для мексиканских тараканов, — вернулся он к любимой теме, — такое невыносимо. Они все чувствуют, как хорошие собаки. Они терпеть не могут книг. При них лучше очков не надевать и шуршать страницами.

— Вы мрачновато сегодня настроены.

— А края здесь разве веселые? — Он протрезвел, даже взгляд у него стал осмысленным. — Еще выпьете?

— Последнюю.

— А что касается мексиканских тараканов, — голубые глаза Пана вновь заволокло пьяным туманом, — в этом я прав. Лучше жить рядом с гризли, чем с ними.

— Как-нибудь проверим, — хмыкнул я.

— Вы что, готовы отправиться в холодильник Сьюорда?

— Да нет. — Я поднялся. — На Аляску я не хочу, но проверить можно и другим способом.

Приняв душ, я выкурил сигарету.

В конверте, присланном доктором Хэссопом, оказалась всего только одна тонкая бумажка. Ксерокопия списка, выхваченного прямо из огня — края переснятой бумажки даже обуглились; я имею в виду не ксерокопию, а листок, с которого ее сняли. А список был напечатан столбиком:

Штайгер.

Левин.

Кергсгоф.

Лаути.

Беллингер.

Крейг.

Смит.

Фарли.

Фоули.

Ван Питт.

Миллер.

Я просмотрел список несколько раз.

Не буду утверждать, что фамилия Миллер относится к редким, но ее присутствие в одном списке с погибшим Беллингером мне откровенно не понравилось. Кто все эти люди? Почему они сведены в одном списке? Почему доктор Хэссоп нашел нужным ознакомить меня со списком?

Я прошелся по комнатке.

О чем болтал Пан? Какие тараканы? Почему мексиканские? “Обыкновенный человек с ними более трех суток прожить не может”. С кем пил Пан? Почему конверт на имя Л. У. Смита хранился на почте не в общей коробке с корреспонденцией до востребования, а где-то отдельно? В телефонной беседе доктор Хэссоп сказал, что я пойму, когда придет время вернуться…

Набросив на плечи куртку Л. У. Смита, я прошел мимо пустых домиков к бару — звонить можно только оттуда. Утром уеду, решил я. Даже если звонок засекут, это не будет иметь значения. Главное — не нарваться на пьяного Пана. Я надеялся, что он спит, и, к счастью, не ошибся.

Включив боковой свет, я положил руку на телефонную трубку и задумался.

Потом набрал номер.

Гудки… Долгие гудки…

Ничего нет тоскливее долгих гудков в ночи, даже если они доносятся из телефона.

Наконец доктор Хэссоп отозвался. Я сказал:

— Я изучил список.

— Он тебя удивил?

— Не знаю.

— Там есть знакомые имена…

— Это точно.

— Наводит на размышления?

— Где нашли бумажку?

— В сгоревшем джипе на Восточном мосту. Трупов нет, владельца машины не нашли. Листок, о котором ты говоришь, мы выкупили у копа. Следишь за прессой? Если нет, перелистай газеты за последние три месяца.

— Тоже встречу знакомые имена?

— Не менее пяти…

— Из одиннадцати?

— Вот именно.

Из короткого пояснения доктора Хэссопа следовало, что пять человек уже повторили судьбу Беллингера. Я получил по почте не просто список. Это был список самоубийц. Из одиннадцати человек пятеро уже распрощались с жизнью. “Штайгер из эмигрантов. Восточная Германия, психиатр, — объяснил доктор Хэссоп. — Левин — биолог. Закрытая бактериологическая лаборатория в Берри. Кергсгоф — военный инженер, немец. Как ты понимаешь, вовсе не по гражданству. А Лаути — физик. Да–да, физик, — почему-то повторил он. — Ну а пятого ты хорошо знаешь”.

— Что приключилось с первыми четырьмя?

— То же, что с пятым.

— Причины?

— Неясны.

Я помедлил, но все же спросил:

— Они?

Доктор Хэссоп промолчал.

— А пятый номер? Вы успели с ним поговорить?

— Ничего, стоящего внимания. Но старик собирался выступить на пресс–конференции.

— Людей в списке что-то связывает?

— Может быть, значимость работ, их результаты.

— Они залезли куда-то не туда? Не там копнули?

— Не знаю, — повторил доктор Хэссоп.

— Хорошо. Перейдем к последнему номеру. — Я имел в виду имя Миллера. — Это однофамилец?

— Не думаю.

Я повесил трубку.

В баре стояла тишина.

Я слышал чайку, вопящую над заливом.

Что-то в голосе Хэссопа мне не понравилось. Может, он был излишне сух.

— Положи руки на стойку!

Вот этот голос точно был сух. И он принадлежал не Пану. Чьи-то ловкие руки быстро обшарили меня. “Правильно ведешь себя, Миллер. Видишь, какой калибр?” Я кивнул. Скосив глаза, я видел — калибр хороший. Еще я видел седую шевелюру, из-под которой поблескивали холодные глаза. Ну да, знакомый тип: мало лба, много подбородка. Я всегда таких не любил.

— Запомни, Миллер. Мы не грабители, но и не пастыри. Спросят — отвечай, не спрашивают — молчи. А чтобы тебя не тянуло на глупости, обернись. Только неторопливо. Совсем неторопливо, Миллер.

Не снимая рук со стойки, я медленно обернулся.

У входа в бар, нацелив на меня пистолет, устроился верхом на стуле, судя по рябой морде, поджарый ирландец. Я всегда считал, что ирландцы рыжие, но этот был совсем пегий, не успел поседеть, как напарник. По злым голубым глазам было видно: спуск он нажмет при первом моем движении.

— Ты Миллер? — переспросил седой.

— Я — Л. У.Смит.

— Ну, это одно и то же. У меня тоже есть резервные имена. — Седой ухмыльнулся. И снова перешел на сухой тон: — Слушай внимательно, повторять ничего не буду. Нас попросили доставить тебя в одно местечко. Хорошее оно или плохое, я не знаю. Сам увидишь. Наше дело доставить тебя туда. Если придется застрелить тебя по дороге, за труп заплатят меньше. Но расходы нас не пугают. — Он перевел дух. — Сейчас ты встанешь и спокойно пройдешь в машину. Чемоданов у тебя нет. Оставь записку Пану и оплату за телефонные переговоры. Не надо, чтобы Пан начал ломать голову над твоим исчезновением.

— Это вы его напоили?

— А что такое? — насторожился седой.

— Он тут нес чепуху про мексиканских тараканов.

— Отоспится. Для него это не впервые.

— Что значит не впервые?

— Заткнись! — пресек мои расспросы седой.

И бросил на стойку блокнот и карандаш Пана:

— Займись делом. Нам некогда.

Глава третья

Меня тщательно обыскали.

Удостоверение на имя Л. У. Смита их рассмешило.

“Хорошая липа, Миллер!” Им в голову не пришло, что удостоверение настоящее. Несхожесть фотографий лишь подтверждала в их глазах незаконное происхождение документа. “Ты, наверное, забыл, когда в последний раз пользовался настоящими документами! Или у тебя их вообще нет?”

Из реплик, которыми они обменивались, нельзя было понять, кто они, на кого работают. Стальными наручниками они приковали меня к заднему сиденью открытого джипа. Выглядело это несколько театрально, но скоро запястье распухло, его начало жечь. И с Паном оставались неясности. Мог он навести на меня этих ребят? Поведение ирландцев как-то не вязалось с представлением о невероятной мощи алхимиков. Конечно, это всего лишь наемники, но… Я никак не мог понять связь между списком самоубийц и моим похищением. Меня, конечно, можно загнать в тюрьму, застрелить на горной дороге, но как можно меня подтолкнуть к самоубийству? Беллингер слушал вечность и тосковал, он не любил, когда нарушали гармонию, а я к этим вещам всегда относился гораздо проще. Правда, доктор Хэссоп не раз утверждал, что алхимики манипулируют с материей и духом совсем иначе, чем физики, химики или психологи. Он утверждал, что сама артистичность алхимиков влияет на получаемые ими результаты. В принципе конечный продукт всегда зависит от твоего отношения к делу, но, черт побери, зачем я алхимикам? Я — Эл Миллер, промышленный шпион? Я понимаю — Беллингер, Голо Хан, Месснер, Левин, Лаути. За этими именами стояло нечто конкретное — они создавали, строили, открывали, писали книги и проповедовали, то есть, каждый по–своему, воздействовали на ход истории. А я?..

Расслабься.

Слишком мало информации для серьезных размышлений.

Ну, взяли тебя. Но, может, это ребята с комбината “СГ”? Или сердитые парни с острова Лэн? Или наследники бэрдоккских фармацевтов? Ну, жжет руку, все равно это лучше, чем валяться на берегу с простреленным черепом. Отнесись к происходящему, как к неизбежности. Солнце восходит и заходит, что с этим поделаешь? Надбавку за риск полагается отрабатывать. Утром выходишь из дому, садишься за руль, посылаешь поцелуй семье — мир крепок, устойчив. Ты рассчитываешь купить к обеду новый автомобиль, присмотреть кусок земли, заглянуть к любовнице, пропустить стаканчик в баре — прекрасный, устойчивый, на много лет вперед просчитанный мир; другое дело, что в трех милях от дома ты подрываешься на подброшенной мине, а если нет, то тебя убивают в случайной потасовке.

Ну и так далее.

А ирландцы не стеснялись.

Понятно, я только считал их ирландцами.

“Помнишь этого Коудли? — спросил седой. — Ну, рыжий, а кожа у него белая. Как писчая бумага. — Он поправил себя: — Как хорошая писчая мелованная бумага. Его потом пристрелили из охотничьего ружья”.

“Как так?” — удивился пегий.

“Ну, как. Приставили ствол к груди и выстрелили. Какие могут быть другие способы?”

“Это зависит от человека”.

“Может быть. Но простой способ это всегда лучший способ”. Выдав эту сентенцию, седой ухмыльнулся: “Зажги мне сигарету. И Миллеру тоже. Будешь курить, Миллер? — Он явно был доволен тем, как спокойно и ровно развиваются события. — Что притих? Дорога не нравится?”

“Ты смотри вперед”.

“Да я смотрю. — Повороты седого не пугали. — Если местечко, куда мы тебя доставим, покажется тебе гнусным, Миллер, не кори нас. Как ни гнусны местечки, в которые нас иногда загоняет судьба, — он будто подслушал мои мысли, — всегда можно отыскать местечко гнуснее”.

Я улыбнулся. Раз меня куда-то везут, значит, я нужен им живым. Да и какой смысл расстреливать промышленного шпиона? Забавно было бы взглянуть на тех, кто решился бы расстрелять прекрасную принцессу, которая много лет назад вывезла из Китая в шикарной шляпке, украшенной живыми цветами, личинки тутового шелкопряда; или на тех, кто решился бы пристрелить французского иезуита, который выкрал из императорской мануфактуры каолин, позволивший раскрыть тайну китайского фарфора. А еще был такой поэт–менестрель, одновременно большой знаток литейного дела, некто Фоли — со скрипочкой в руках обошел всю Европу. Об истинной цели его бродяжничества не догадывался никто. Смешно было бы убивать его, хотя он раскопал секрет производства высококачественной стали. В конце концов, знаменитый Никола Тесла утверждал, что умеет разговаривать с голубями и получает вести от марсиан, но двигатель, работающий на переменном токе, построил Тесла. Вот люди, которые могли бы украсить список потенциальных самоубийц. Почему в список попал я? Ведь мне не приходится производить, изобретать, строить. Я не имею прямого отношения ни к науке, ни к искусству. Я всего лишь перераспределяю информацию.

“Вот дерьмо!” — выругался седой. Оказывается, ему посчастливилось побывать в южной Дакоте. Бюсты президентов, высеченные в скалах, его потрясли. Еще больше его потрясло неравенство — ведь не все президенты попали в эту гигантскую галерею. Он даже оглянулся на меня: “Ты бы не смог работать в тех скалах”.

— Почему?

— Пальчики у тебя тонкие.

— Следи за дорогой. Мои пальчики многого стоят.

Ирландцы хихикнули. Они знали: я прав. И еще знали: машина в любой момент может сорваться с обрыва, тогда плакала их премия.

А меня интересовала не болтовня ирландцев. Меня интересовал список доктора Хэссопа. Однажды, довольно давно, сразу после бэрдоккского дела, я неожиданно легко выкрал некие бумаги, позволявшие потрясти пару нефтяных компаний, не всегда ладивших с законом. Хорошо, я успел показать бумаги Берримену. Джек тогда сразу сказал: “Вытри ими задницу. Потому ты и раздобыл их так легко, что они ничего не стоят”. Я возмутился. Бумаги казались очень надежными. Опытный Джек объяснил: “Будешь последним дураком, если втравишь в это дело Консультацию. У меня нюх на фальшивки. Не обольщайся. Это фальшивка. Настоящие бумаги всегда достаются с кровью. Не верь легкому успеху. Большинство секретных бумаг вообще фальшивка”.

А если весь список доктора Хэссопа таков?

Пятеро из одиннадцати! — напомнил я себе.

Любой человек, ищущий смысл существования, в некотором смысле — алхимик. Но если ирландцы, похитившие меня, имеют какое-то отношение к алхимикам, я этого пока не подметил.

Смутным утром с очередного поворота опасной, совсем уже запущенной дороги я увидел внизу круглую бухточку, охваченную кольцом черных отвесных скал, а с океана прикрытую туманной полоской рифов.

Тянуло сыростью.

Мигал одинокий фонарь.

Возможно, это и было то самое гнусное местечко, о котором толковали ирландцы, потому что, когда машина остановилась, фонарь внизу погас. С океана бухточку не засечешь, закрыта скалами и рифом, подумал я. И с суши туда попасть нелегко. Если бы не фонарь, я бы вообще не обратил на бухточку никакого внимания.

Ладно, решил я.

Будем считать, что я продлил отпуск.

У Пана тоже не было особых удобств. Главное, разобраться — зачем я здесь?

Глава четвертая

Глухо, как в Оркнейских холмах.

Потом из-за камней послышались шаги.

Они приближались. Кто-то поднимался по крутой тропинке, пыхтел, пару раз выругался. Ирландцы не проронили ни слова. Они знали, кто поднимется снизу, но я был поражен, потому что из-за развала камней, из-за острой скалы, нависающей над тропинкой, появился циклоп.

Это не прозвище. Просто я не нашел другого определения. “Я даже пугаться нынче стал с опозданием, — припомнились мне слова Пана. — Поворот уже за спиной, а меня вдруг как кипятком обжигает”. Меня тоже обожгло. И тоже с легким запозданием. В циклопе проступало что-то бычье — в мощной поступи, в наклоне мощной, коротко стриженной головы, в развороте мощных тяжелых плеч, обтянутых клеенчатой курткой; зато глаз у него оказался один, циклопам больше и не положено. Руки и ноги ходили у него, как шатуны, — он невольно зачаровывал. Даже плоское лицо ничуть циклопа не портило, а единственный живой глаз (второй был закрыт парализованным веком) светился умом.

— Привет, Эл, — прогудел он ровно и мощно. И приказал: — Снимите с него наручники.

Обращение мне понравилось, но для проформы я возразил:

— Я Эл только для друзей.

— Мы подружимся, — заверил меня циклоп.

И повернулся к седому:

— Подождите меня десять минут. Если мой друг Эл не пойдет за мной и захочет сюда вернуться, пристрелите его, а труп сбросьте вниз.

— Да хоть сейчас, — кивнул седой.

— Сейчас не надо.

Наверное, циклоп посчитал свой инструктаж законченным, потому что одинокий живой глаз пронзительно уставился на меня:

— Я — Юлай.

— Это имя? — спросил я.

— Не дерзи, Эл. Сам понимаешь, имя.

— Я уже сказал, что Эл я только для приятелей.

— А я сказал, что мы подружимся. Кстати, кто они, твои приятели?

— Уж не эти ублюдки, — кивнул я в сторону ирландцев, и их лица потемнели.

— Не дразнись понапрасну, — укорил меня циклоп. — Сейчас мы спустимся вниз. Там есть лачуга. Не знаю, как тебя, а меня она устраивает. Не надейся, выхода из этой бухты нет — ни на сушу, ни на море. Точнее, есть, но я его наглухо запираю. Даже не пытайся искать дыру в сетке, Эл. Она из очень приличной стали, зубами ее не перекусишь, а подходящего инструмента нет. Такое уж подлое местечко, — как бы удивился он. — Кроме того, внизу нас будет трое. Ты, я и пес Ровер. Настоящий пират, не только по кличке.

Я кивнул.

Почему-то я верил циклопу.

Было видно, что отсюда трудно бежать.

Правда, существуют и другие способы самоутверждения. К примеру, нет существ бессмертных. Таких, как циклоп Юлай, Господь создает надежно, но они тоже не бессмертны, по крайней мере мне всяких случалось выводить из игры.

Я двинулся за Юлаем.

Ирландцы с ненавистью глядели мне в спину.

Не ошибусь, если скажу, что они мечтали только об одном, чтобы я поскорее пристукнул Юлая и вернулся на дорогу.

Спуск занял семь минут.

Юлай остановился перед затянутым стальной сетью входом. Покосившись, отпер ключом гигантский замок, навешенный на металлическую сварную дверь.

— Проходи.

И похвастался:

— Настоящая высококачественная сталь. Коррозия такую не берет. И дурные руки не могут с ней справиться.

— Где ты хранишь ключи?

— Вешаю на щиток в бункере связи, — ухмыльнулся циклоп. — Но ты туда не войдешь. И этим путем, — указал он на крутую тропинку, — бежать тоже не советую. Она никуда не ведет.

— Но мы же по ней спустились.

— Но наверху пусто. По этой дороге никто не ездит, а пешком не уйти. Только голые камни и всякие опасности. Лучше жить со мной, я не надоедлив. А бежать… — Он почмокал толстыми губами. — Нет, бежать не советую. И Ровер не одобрит. Лучше поживи со мной, у меня тут недурное гнездышко. Захочешь выпить, скажи. Сам я не мастак по этой части, но гостя угощу. И еще учти, — вдруг сказал он, — я никогда не вру. Имя у меня странное, но я никогда не вру.

— Так многие говорят.

— Я Юлай. Я не многий.

Я не стал спорить.

— Выход из бухты тоже перекрыт стальной сеткой. По скалам не полезешь, слишком круто, под сетку не поднырнешь. И по сетке вверх не взберешься. Как ни крути, лучше не пытаться бежать. А вот купаться можешь в любое время, хоть ночью, мне все равно. Быстрее убедишься, как надежно утоплена стальная сетка в скальный грунт. Просто отличная работа! И еще, — добавил он, — в домике две комнаты. Большая — моя, это понятно. А тебе я отдаю маленькую, там стоит диван. Еще там много всякой аппаратуры, но лучше в тесноте, чем валяться рядом со мной в большой комнате и слушать мой храп. Что выбираешь?

— Комнатку.

— Правильно, — одобрил Юлай. — Я сам не терплю храпунов. Как ты насчет завтрака?

Кофе он сварил быстро и ловко.

Ну, бекон, яичница. Особой хитрости тут не требовалось.

— Нас тут только двое? — спросил я.

Он благодушно кивнул.

— Это плохо…

— Да ну, — возразил Юлай. — Это тебе только кажется Просто ты еще не привык к некоторым неудобствам. У меня много технических словарей, есть словари по радиоделу, можешь заняться.

Вдруг до него дошло.

— Ты что, опять о побеге? Брось. Если тебе и удастся повредить меня, — он так и сказал о себе, как о машине, повредить, — остается еще Ровер. А с ним совсем сложно. Со мной сложно, а с ним еще сложнее. Но если даже тебе повезет и ты повредишь Ровера, все равно отсюда не выбраться.

Он громко позвал:

— Ровер!

Я ничуть бы не удивился, окажись пес Юлая одноглазым, но природа не терпит искусственных вариантов.

— Вот он, мой пират, — ласково выговорил циклоп.

Я оторопел.

Гигантский пес, уродливая помесь бульдога и, возможно, овчарки, молча встал в открытых дверях. В отличие от хозяина в жестокой борьбе за существование он сохранил оба глаза, и оба они были налиты такой ледяной злобой, что я поежился. От ненависти они даже серебрились, отливали нехорошей чернью.

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

— Скажи ему, пусть отвернется.

Юлай был доволен произведенным эффектом.

— Это Эл, — представил он меня псу. — Эл — спокойный парень, мы с ним подружимся. Но если в голове у него что-нибудь повернется, спусти с него шкуру.

Челюсти Ровера нервно дрогнули.

— Но если Эл спокоен, если не пытается войти в бункер связи, — добродушно закончил циклоп, — трогать его не надо. Места тут всем хватит. Иди!

Пес не издал ни звука.

Он просто исчез.

— Неплохой парень, правда? Только стрелять не умеет, — похвастался Юлай. — Старайся не забывать о нем. С палкой или с камнем в руке шансов у тебя против Ровера нет.

— За каким чертом меня сюда притащили?

— Ты всегда такой торопливый?

— Всегда, — ответил я хмуро.

— Ох, не лучшее качество. — Юлай с любопытством обозрел меня своим смеющимся глазом. — Куда тебе торопиться? Ты же в отпуске. Не следовало тебе, Эл, путаться у нас под ногами. Это кое–кого рассердило.

— Кого, к примеру?

Юлай ухмыльнулся.

Его плоское лицо озарилось улыбкой.

Час ранний, злобный пес, бледные лица, за спиной — горная дорога, бессонная ночь, а поздний гость несет чепуху. Впрочем, смешно ему стало вовсе не из сочувствия. Он тут же посуровел:

— Я тебе вот что скажу, Эл. У меня всего один глаз, но это не значит, что я ничего не вижу. И я никогда не лгу. Мы, например, никого не убиваем. Если я говорю — никого, значит, так оно и есть. А если я говорю, что отсюда нельзя бежать, это тоже так.

— Но почему? — вырвалось у меня.

— Да потому что ты дерьмо, Эл. А у каждого дерьма свое место.

— Но почему я непременно дерьмо?

— По определению, Эл. Доказательств тут не требуется. Пари держу, что и недели не пройдет, как ты начнешь расставлять ловушки хорошим парням Роверу и Юлаю. Это же у тебя на лбу написано. У таких, как ты, сучья выучка, вы не можете не кусаться. Черт тебя знает, может, ты даже сумеешь меня пристукнуть, у тебя на это дело талант, но если такое и произойдет, тебе отсюда не выйти. Дело не в Ровере и не в замках. Так что заруби себе на носу, что лучше жить рядом с живым Юлаем, чем медленно помирать рядом с его трупом.

Он помолчал.

Потом неторопливо извлек из кармана отобранные у меня документы.

Толстым пальцем отодвинул в сторону список, полученный от доктора Хэссопа:

— Давно это у тебя?

— Со вчерашнего утра.

— Почтой получил?

— Почтой.

Юлай улыбнулся.

Слепой глаз и плоское лицо не портили его.

В нем чувствовалось столько энергии, что уродом он быть не мог. В конце концов, даже Гомер не считал циклопов уродами. Так, особая форма жизни.

— Надеюсь, список тебя развлек?

Я пожал плечами. Юлай сбивал меня с толку.

— Успел обдумать его?

— Не хватает информации.

— Да ну? — не поверил он и улыбнулся. — Это хорошо, что ты говоришь правду. Теперь для размышлений у тебя будет много времени.

И снова улыбнулся:

— Хочешь, сыграем в одну игру?

— Какую еще игру?

Мой взгляд его не смутил.

Он сунул волосатую, как у Ровера, лапу в карман и извлек оттуда еще одну бумажку, аккуратно сложенную вчетверо:

— Держи. Это я сам сочинил.

— Что это?

— А ты посмотри.

Единственный глаз циклопа так и сверкал:

— Ровер!

Повинуясь зову, пес бесшумно встал на пороге. Густая серая шерсть на загривке стояла дыбом.

— Сядь, Ровер, и проконтролируй ситуацию. Если наш друг Эл захочет что-то сделать по–своему, задай ему соответствующую трепку. А ты, Эл, разверни листок и прочти вслух то, что на нем написано.

— А зачем нам пес?

— Он должен знать о тебе все, в том числе и голос. Он должен узнавать тебя и по голосу, и по походке, и по запаху.

Я взглянул на Юлая: не сумасшедший ли он?

— Читай!

Я взглянул на столбец имен.

Линди.

Хоуэр.

С. Хоуэр.

Хоуэр–Тарт.

Саути…

— Это что? Театральные псевдонимы?

— Не шути, Эл. Эти люди не имеют никакого отношения к театру. Их объединяет одно — все они умерли. Кто там еще в списке?

— Некая Лотти…

Что-то сбивало меня с толку.

— У этой Лотти была фамилия?

— Наверняка, — совсем уже сухо объяснил Юлай. — Правда, я не смог ее выяснить, времени не хватило. Она была манекенщицей. Да что я рассказываю? Ты должен помнить ее.

“Я даже пугаться стал с опозданием. — Слова Пана преследовали меня. — Поворот за спиной, а меня как кипятком обжигает”. Я действительно вспомнил маленькую манекенщицу. Я знал ее по Бэрдокку. Правда, не слышал, чтобы она умерла… А Линди и Хоуэры… Я вспомнил их. Занятный народец, так и лезли под пули… В Бэрдокке тогда было погано. Совсем там было поганое местечко, правда, в дорогих ароматах. И там со мной был Джек Берримен.

— Занятно? — спросил Юлай. — Читай дальше.

Стенверт.

Белли.

Мейсон.

— Эти-то кто такие?

— Не помнишь? Мейсона не помнишь?

— Не помню.

Юлай и Ровер, наклонив лобастые головы, с подозрением и с нехорошим интересом вглядывались в меня.

— Фирма “Счет”. Теперь вспомнил? Там были заложники.

— Их захватил не я. Их застрелил Лендел!

— Вольно тебе вешать трупы на этого безумца. Перестрелку спровоцировал ты.

— Я был вынужден это сделать.

— А так и бывает. А труп он и есть труп, — ухмыльнулся Юлай. — Я ведь тебя ни в чем не корю.

— Этак ты и Лендела на меня запишешь.

— А ты как думал? На тебя он и записан.

— Он тоже умер? — удивился я.

— Пока жив. Но лучше бы умер.

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Керби.

Галлахер.

Моэт.

Ким Хон.

Сеттон.

Лайбрери.

Возможно, эти люди имели отношение к санитарной инспекции Итаки. Скорее всего так оно и было, потому что их имена стояли рядом с именем доктора Фула.

— Доктор умер?

Юлай кивнул.

Он смотрел на меня, как на бесхвостую ящерицу. С любопытством. Но и с большой гадливостью.

Тениджер.

Колвин.

Италия.

Нойс.

Я не выдержал:

— Это некорректно, Юлай. Ты берешь имена подряд, я многих просто не знаю, а потом говоришь — они умерли. Ну и что? Я сам могу составить такой список за пять минут. Насобирать кучу имен и скопом повесить на тебя.

— Видишь, ты говоришь о пяти минутах, — холодно заметил Юлай. — А у меня на этот список ушло почти пять лет.

— При чем здесь Нойс?

— Ты использовал ее в Итаке как прикрытие.

Это ее погубило. Он помедлил, потом презрительно выдавил:

— Ну давай, Эл, вычеркивай имена. Считаешь, что кто-то не на твоей совести, смело вычеркивай. Почему нет? Мне будет интересно сравнить мои данные с твоими соображениями.

Формен.

Мейсс.

Нильсен.

Берримен.

— Берримен! — поразился я. — Как это Берримен? При чем тут, черт побери, инженер Берримен?

Юлай и Ровер в три глаза уставились на меня.

— Слышишь, Ровер? Наш друг Эл желает корректности. Он удивлен. — Циклоп вдруг заорал: — Я что, сам выдумал этот список? Разве не ты написал его своим “магнумом”? Это были живые люди, Эл! Даже инженер Берримен, как ты говоришь, какое-то время был человеком. А ты всех убил. В том числе и его. Да, да, Эл, в том числе и его! Это мы не убиваем, запомни! В отличие от таких, как ты или инженер Берримен, мы действительно не убиваем. Мы лечим.

— Лечите? Как это понять?

— Расслабься, Эл. Ты знаешь.

Мы замолчали. Потом он задал вопрос, которого я боялся:

— Как ты думаешь, откуда у нас такие сведения?

— Пять лет, — покачал я головой. — Ты сам сказал, что на список у тебя ушло пять лет.

— Это верно. Но есть одна деталь. Уверен, что ты обратил на нее внимание. В списке есть имена, о которых знает только твой шеф.

— Хочешь сказать…

— Договаривай, договаривай, Эл! — Юлай издевался. — Нас тут трое, но Ровер от природы молчалив. Он никому не скажет, по какой причине я помянул шефа.

Глава пятая

Юлай оказался прав: бежать из его логова было невозможно.

Узкий выход из бухты ограждала стальная сетка; волна легко проходила сквозь нее, но человек не мог ни взобраться по ней, ни поднырнуть под нее. Черные скальные обрывы над домиком и бетонным бункером связи казались недоступны даже для опытного альпиниста; куда бы я ни пошел, везде мне чудилась тень Ровера. Кусок неба над головой, вот все, чем я располагал. Юлай посмеивался, оглядывая меня после прогулок. Он меня не боялся. Он мне не угрожал. Я ломал голову, почему он сказал, что они не убивают? А Мат Курлен, а Скирли Дайсон, а Сол Бертье, наконец, Беллингер? Раньше старик никогда не подходил к телефону, я это знал. Почему он поднял трубку в отеле “Уолдорф–Астория”?

Неужели меня действительно сдал шеф? И что он мог получить взамен? И обязательно ли на алхимиков работает Юлай? Почему не на Ассоциацию бывших агентов ФБР? Почему не на “Спайз инкорпорейтед”?

Правда, этот намек: мы лечим,

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Комнатка оказалась совсем крошечной.

— У тебя тут лингафонные курсы? — удивился я, увидев металлические стеллажи, уставленные аппаратурой. Только одна стена с небольшим окном была свободна от стеллажей. Прямо под окном стоял низкий диван.

— А тебе не все равно? — Циклоп ухмыльнулся и честно предупредил: — Учти, я буду слушать тебя днем и ночью. Я здорово интересуюсь тобой, особенно тем, что ты можешь выболтать во сне.

Дверь в комнату Юлая не запиралась.

Он действительно не боялся меня. “А постельное белье найдешь в шкафу”. Я мог убить его во сне. Но зачем? Я помнил о Ровере, о стальной сетке, отрезавшей выход в океан, о рифах, перекрывших бухту. Кроме того, я чувствовал тайну. Настоящую серьезную тайну, густо пропитавшую логово Юлая.

Поэтому я спал.

Диван стонал подо мной.

Я проваливался в мерзкие сны, но действительность нравилась мне еще меньше. Я просыпался от собственного крика. Перемигивались во тьме разноцветные лампочки. Я действительно кричал? Или мне показалось? Неужели Юлай правда пишет весь этот бред? Какая-то нечистая сонливость одолевала меня. А из открытого окна несло гнилью океана. Живой, огромной, величественной гнилью.

Сдав меня, шеф мог выйти на некие контакты с алхимиками.

“Было бы грехом открыть воинам тайну твоего искусства. Остерегайся всегда! Пусть даже муравей не проберется туда, где ты работаешь”.

Главные заповеди мы всегда вспоминаем с опозданием.

Я слышал храп Юлая, слышал шум океана. Мой промысел всегда был слишком жесток, думал я, чтобы теперь тешить себя иллюзиями. Нельзя восклицать в отчаянии: Господи, помоги! Предназначение Господа не в том, чтобы оказывать тебе помощь. Ты сам должен просчитывать свои шансы. Господь просто дает тебе (или отнимает) разум.

А если Юлай лжет?

В конце концов, общеизвестно, что все человеческие поступки густо замешены на лжи. Чистая правда подорвала бы саму идею Бога.

“Мы лечим”.

И два списка.

Кто сплел столь странную сеть?

Алхимиками занимался доктор Хэссоп, тогда почему Юлай ни разу не упомянул его имя? А список самоубийц? Почему в него включен я? Они (я так и подумал — они) готовят новую инсценировку? Им вполне удалась инсценировка с Беллингером и с его предшественниками, теперь они хотят повторить ее на мне? Но я не Голо Хан и не Беллингер. Да, я стрелял, я отнимал. Но и в меня стреляли, и у меня отнимали. Почему я? Никто ведь не требует слез раскаяния от рабовладельца или покаяния у солдат, спаливших цветущий город.

Доктор Хэссоп…

В очередной раз вынырнув из тяжелых снов, я присел на подоконник.

Светало.

В плоской бухте определилась темная, кипящая под сеткой вода.

Когда-нибудь сетку все равно сорвет, подумал я. Полоски белого тумана красиво разлиновали сумрачную стену скал; угадывался в стороне черный бетонный горб — то, что Юлай называл бункером связи. Где-то там молчаливо таился Ровер. Меня передернуло от мимолетного воспоминании о его желтых жутких клыках.

Уединенное, неприметное убежище.

Только ли убежище? Для кого оно создавалось? Кто до меня томился на этом каменистом берегу? Давно ли тут Юлай? Он, кстати, оказался легок на помине! Заглянув в комнатку, усмехнулся:

— Не спится?

Я молча кивнул.

— Главное, не заскучать, Эл.

Глава шестая

Слова Юлая меня рассмешили:

— Не заскучать? А чем, собственно, мы должны заниматься?

Циклоп расправил мощные плечи:

— Ждать, Эл.

— Чего?

— Там увидим.

Он выдыхал слова ровно и мощно.

— Гуляй по берегу, купайся, вода еще не совсем остыла. Лови крабов, разговаривай с Ровером. Только не приближайся к бункеру связи.

Я воспользовался настроением циклопа. Разливая кофе, спросил:

— Месяц назад в рейсовом самолете два придурка нацепили на меня электронного “клопа”. Ты как-то связан с ними?

— Почему нет?

— А Пан? А подозрительный старик на почте? А мои телефонные звонки?

— Хочешь меня разговорить? — ухмыльнулся Юлай. — Правильно. За утренним кофе люди, как правило, разговорчивы. А я вообще большой говорун. Но очень узкий. Люблю поговорить о своем приятеле. О тебе, Эл. Я подробно изучил твою жизнь. “Домашняя пекарня”, ты ведь служил в АНБ? Стамбул, Бриндизи, Вьетнам. Консультация, пожалуй, самый интересный период жизни. Зато и самый грязный, — отрезвил он меня. — Бэрдокк, Итака, остров Лэн. Тебя не любят в очень разных краях. “Счет”, “Трэвел”. Послушай, — вдруг спросил он, — с чего ты взял, что такие изобретения, как машина Парка, могут служить негодяям?

— Не знаю, кого ты называешь негодяями, — сварливо ответил я, — но согласись, я свое дело сделал.

— Ну да, ты уничтожил машину Парка, — как эхо, откликнулся Юлай. — Она сгорела на обводном шоссе.

— А у нас осталась документация.

— Не строй иллюзий. У вас осталась фальшивая документация. Уж мы постарались, чтобы вам в руки попала липа. Если вы что-то и построите на основе полученной документации, то улетите недалеко. — Плоское лицо циклопа порозовело. Мое бешенство, явно отразившееся в глазах, развлекло его. — Сам подумай. Зачем машина Парка какому-то Номмену? Даже твоему шефу? Или его темным клиентам?

Он презрительно фыркнул:

— Ты ведь считаешь себя явлением, Эл? Так вот, огорчу тебя. Ты, конечно, явление, но вовсе не великое. Если уж быть совсем точным, ты всего лишь характерное явление. Не будь тебя, нашелся бы другой, ниша промышленного шпионажа никогда не остается незанятой. Иногда можно и не воровать. Иногда можно просто платить неплохие деньги специалисту, выпускающему, скажем, плохой нейлон. Потому что хороший нейлон не снашивается. И ваши клиенты от этого сердятся. Так что лучше платить ответственному человеку, чем предоставить человечеству отличный, неснашивающийся материал. Вообще можно много придумать всяких красивых вещей, чтобы оправдать свои действия, правда, Эл? Например, борьба с монополиями, перераспределение информации…

Я сумрачно кивнул.

— Думай ты глубже, Эл, ты докопался бы до той простой мысли, что историю делают не рабы. Войны и перевороты, как бы историки их ни толковали, ничего не меняют. Мир столько раз оказывался на краю пропасти, что давно пора понять — время войн закончилось, необходимо найти принципиально новый вариант развития. Древний охотник совершал революцию, изобретая дротик или стрелу, но рано или поздно убеждался — одной охотой не проживешь. Древний земледелец совершал очередную революцию, изобретая плуг, но и перед ним через какое-то время вставал вопрос: что дальше? — Циклоп расслабился. Кажется, он впрямь любил говорить. — Мы строим атомные станции и летаем в космос. Но что дальше? Природное равновесие нарушено, ты видел это в Итаке, ресурсы почти исчерпаны — загляни в любой серьезный статистический отчет. Что дальше?

Он отставил пустую чашку и уставился на меня:

— Кое-кто надеется на океан. Дескать, океан способен прокормить нас какое-то время. Но мы гадим в него еще больше, чем на сушу, к тому же мы неутомимо плодимся, так что всегда остается этот вопрос: что дальше? Нельзя же все время воровать секреты друг у друга. В конце концов секреты кончатся. Популяция, Эл, достигнув критической массы, всегда начинает пожирать саму себя.

— Разве место над пропастью непривычно для нас? — спросил я. — Кому охота бегать в соседнее племя для того, чтобы поджарить быка? А огонь они не дают, они скрывают, как можно добыть огонь. Почему, собственно, не украсть способ добычи огня у этих жадюг и не поделиться со всеми?

— Опять украсть, — искренне огорчился циклоп. — Будущее на этом нельзя построить.

— Будущего не существует.

Наконец его зацепило.

— То есть как так?

— Будущее — наш вымысел, — засмеялся я. — Голая теория, иллюзия, взращенная нашим жалким воображением. Мы не живем и никогда не будем жить в будущем. Мы живем и всегда будем жить только в настоящем, и всегда нам придется решать сегодняшние проблемы. Украсть можно все, кроме будущего. Это подтверждает мою правоту.

— Разве, дожив до завтра, мы не оказываемся в будущем?

— Конечно, нет.

— А что же такое завтра? Где мы оказываемся, достигнув его?

— Как обычно, в дерьме. То есть в очередном сегодня.

— С тобой не скучно. — Юлай покачал головой. — Но это логика папуасов. У папуасов, Эл, нельзя просто так родить и назвать ребенка. Надо обязательно подкараулить соседа, выяснить его имя и убить, только после этого можно наречь указанным именем ребенка и впустить его в мир.

— Психи, — оценил я логику папуасов. — И ты тоже псих, Юлай.

— Возможно. Но я не люблю воров. — Он холодно обозрел меня. — Это из-за таких, как ты, Эл, я вынужден изучать логику папуасов. Ты что-то вроде вируса, Эл. Это только считается, что время лечит все болезни. На самом деле это не так. Шизофрению, например, время не лечит. А воры, они все — шизофреники, Эл.

— Слишком много слов, — пробормотал я.

— Ты можешь изложить короче?

— Конечно. Все просто, — пожал я плечами. — Зачем прятаться за красивыми словами, Юлай? Наверное, вы переиграли Консультацию. Наверное, так. Догадываюсь, что мы здорово рассердили вас. Но поскольку я все еще не убит, значит, вы собираетесь меня использовать. Может, обеспечите новым именем, даже внешностью. А что дальше? Заставите меня воровать? Иначе зачем вам я? А ведь это, Юлай, и означает — расписаться в своей беспомощности?

Юлай изумленно моргнул:

— Ты действительно так думаешь?

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Я провозился с уборкой более трех часов.

Я не торопился, протер все углы комнатки.

Пыльная оказалась работенка, зато теперь я знал каждую вещь, прижившуюся в логове Юлая. Низкий диван (я на нем спал), деревянный стол, обшарпанное кресло, не раз менявшее обивку, шкаф с постельным бельем и верхней одеждой, наконец, нечто вроде пузатого старомодного комода с выдвижными ящиками, набитыми всяким радиомусором. Радиодетали валялись и на полу, на подоконниках. Я собрал их и побросал в ящики комода. “Представляю, что творится в бункере связи”, — хмыкнул я заявившемуся Юлаю. Циклоп хохотнул, как запаздывающий гром: “Это трудно представить”.

Но мебель была только внешним кругом. Гораздо больше меня интересовал круг внутренний. Я, например, тщательно изучил постельное белье и одежду — никаких меток; перерыл комод, пошарил под диваном и под столом; удивительное дело — Юлай не хранил в домике ничего лишнего.

Несколько технических словарей, старые тапочки.

Вряд ли тут бывали когда-то гости, я не обнаружил никаких следов.

Но самым тяжелым оставались сны.

Я спал в душной крошечной комнатенке, похожей на кубрик.

Храп Юлая, доносившийся из соседней комнаты, мне не мешал, как не мешали перемигивающиеся цветные лампочки постоянно включенной аппаратуры. Плевать, чем занимается Юлай, что он записывает, — я хотел выспаться на всю дальнейшую жизнь.

Вот только сны… В долгих снах я видел мертвые берега Итаки… А может, пустые берега острова Лэн… Не знаю… Странная музыка… Я просыпался в слезах.

Но чаще всего я видел себя бегущим вверх по холму.

Задыхаясь, я бежал к вершине холма — коснуться рукой небесной синевы, нависавшей так низко. Она должна быть плотной, считал я, как облака, когда на них смотришь из самолета. Я ничего так не хотел, только взбежать на холм и коснуться рукой небесной синевы.

Кажется, Сизиф был хулиганом, из чистого хулиганства он скатывал тяжелые камни на единственную караванную тропу, по которой ходили торговцы. За это Сизифа покарали боги. “Господи! Господи! Господи! Господи!” Задыхаясь, шумно дыша, хватаясь руками за сухие кусты, я бежал вверх по холму к манящей, такой плотной и близкой синеве. Кажется, я что-то выкрикивал на бегу, а может, мне вслед кричали; проснувшись, я не мог припомнить слов. Но я кричал (или мне кричали) что-то важное, что-то необыкновенно важное, что-то такое, наверное, что могло изменить мою жизнь. Но я не мог вспомнить — что? Попытки вспомнить приносили мучительную головную боль. Я просыпался, и подушка была мокрой от слез. Что я кричал во сне? Почему меня это мучило?

Не знаю.

Проснувшись, я садился на подоконник.

Внизу шумел невидимый океан, в темном небе проплывал пульсирующий огонек — жизнь другого, не моего мира; помаргивали цветные лампочки аппаратуры, придавая грубым стеллажам праздничный вид. Все вокруг казалось основательным, прочным, созданным надолго, но — чужим.

Совершенно чужим.

На исходе второй недели я выяснил нечто важное: у циклопа бывают гости!

Проснувшись за полночь, я дотянулся до брошенного на стеллаж полотенца, потом привычно пересел на деревянный прохладный подоконник. Внизу, в ночном тумане, смутно блеснул огонек. Я машинально взглянул на часы. Что может делать Юлай на берегу за полночь? Потом, не теряя из виду мечущегося в тумане огонька, я оделся.

Огонек ни на секунду не оставался в покое, он двигался, описывал странные дуги; потом снизу отчетливо донесся негромкий рокот великолепно отлаженного лодочного мотора.

Комната циклопа, когда я в нее заглянул, показалась мне пустой, темной и незнакомой. “Юлай!” — позвал я, зная, что он не откликнется.

Он и не откликнулся.

Я взял фонарь, открыл наружную дверь и окликнул:

— Ровер!

Пес тоже не откликнулся.

Огонек то гас в тумане, то разделялся на два. На берегу явно что-то происходило.

Единственным человеком, всерьез верящим в существование таинственных алхимиков, конечно, был доктор Хэссоп. Он давно перевалил черту семидесятилетия и большую часть прожитой жизни отдал попыткам выйти на прямую связь с непонятным мне тайным союзом. Однажды ему повезло: к нему подошел человек со странным перстнем на пальце. В гнезде перстня светилась чрезвычайно яркая точка. Казалось бы, ерунда, но от этой светящейся точки доктор Хэссоп раскурил сигару… Потом доктор Хэссоп вышел на некоего Шеббса… Позже на старика Беллингера… Все эти встречи закончились кровью. То есть ничем.

Ночь.

Огоньки в тумане.

Если впрямь существует некий тайный союз, оберегающий человечество от ими же придуманных страшных игрушек, у такого союза должен существовать огромный архив. Я не представлял, что может храниться в таком архиве. Таинственный перстень? Рукописи Бертье и Беллингера? Технические откровения физиков Голо Хана и Лаути? Жуткие журналистские изыскания Памелы Фитц? Образцы неснашивающихся тканей, урановых пилюль, превращающих воду в бензин, секреты гнущегося стекла, холодного света, греческого огня, герметической закупорки?

Возможно.

Логика здесь желательна, однако можно обойтись и без нее.

Доктор Хэссоп был бы счастлив заглянуть в такой архив хотя бы одним глазом; и я вдруг подумал, что это не шеф (адепт дисциплины), а именно доктор Хэссоп мог сдать меня… Ну, скажем, хотя бы за подтверждение того, что подобный тайный архив существует…

— Ровер!

Ни отклика, ни движения. Я вообще не слышал эту тварь.

Камни, тьма. И взвесил в руке фонарь. Он показался мне достаточно тяжелым.

С некоторым сомнением я ступил на тропинку, круто ведущую вниз, к бухте. Никто меня не остановил. Но огонек внизу вдруг погас, а шум лодочного мотора отдалился. Значит, из бухты все-таки есть выход, отметил я про себя.

Я спускался, светя под ноги.

Никакой лодки я, конечно, не нашел, но влажный песок был примят сапогами, а под поблескивающей в свете фонаря стальной сеткой колыхалось на воде радужное пятно.

Странный шум послышался за спиной.

Спасло меня только то, что, обронив фонарь, я просто прыгнул в воду.

Обороняться против взбесившейся от ярости твари было невозможно. Я решил, что лучше утонуть, чем попасть под клыки Ровера.

Глава седьмая

— Я предупреждал: Ровер инициативен. Ты сутки мог купаться в холодной воде, если бы я не вернулся. Он ни за что не пустил бы тебя на берег.

Циклоп наклонил мощную голову, веко на невидящем глазе дернулось — он устал.

Я подумал: все же он не похож на обычного исполнителя. Охранять меня могли те же ирландцы — они нанимаются как раз для такой работы, а записывать мои ночные вскрики — с этим вообще справился бы и Пан. В Юлае, несомненно, чувствовалось нечто большее.

— Я плохо сплю, — пожаловался я.

— Зато становишься инициативен.

Мне не понравился тон Юлая.

— Ты говорил, что никогда не лжешь, — усмехнулся я. — Ты говорил, что выхода из бухты не существует. А как же моторная лодка? Я слышал гул двигателя, видел пятна от горючего.

— Я не лгу, — устало кивнул Юлай. — Я вернулся на лодке. Войти к нам можно только снаружи, отсюда мы не можем открыть вход. Примирись с этим.

— Почему-то твоя правда выглядит слишком сложно.

— Это не имеет значения.

Он выложил на стол пачку газет.

— Я ложусь спать. Не болтайся по берегу, пусть Ровер придет в себя.

Газетчики все еще занимались Беллингером.

На поверхность всплыли странные подробности. Печатались отрывки из знаменитых романов “Генерал” и “Поздний выбор” с комментариями офицера АНБ, не пожелавшего назвать свое имя. Он утверждал, что некоторые тексты Беллингера являются шифрованными; правда, не предлагал ключ. Некто доктор Сайс, лингвист, опубликовал семь личных писем писателя, написанных в годы Второй мировой войны. В одном из них Беллингер сдержанно хвалил Данию, удивляясь тому, что “…все миссис в Дании — Хансены”. Доктор Сайс считал себя другом Беллингера. Он намекал, что у него есть и другие письма. Из них следует, что знаменитый писатель одно время был близок к крайне правым течениям. Однажды доктор Сайс якобы спросил: “Почему, черт побери, Бог так добр к тебе, а ко мне всегда скуп?” Он имел в виду постоянные успехи старика — земного, конечно, а не небесного. Беллингер коротко ответил: “Возможно, это ошибка. Но ошибки Бога не бывают случайными”.

Выступил в печати и доктор Хэссоп.

До войны он и Беллингер совершили путешествие по Европе. Маршрут не совсем обычный — древние монастыри. Беллингера интересовали условия добровольно выбранного одиночества. Складывалось впечатление, что уже тогда как бы готовился к десятилетнему уединению на вилле “Герб города Сол”.

Я еле дождался Юлая.

Он появился наконец выспавшийся.

Плоское лицо смеялось, единственный глаз посверкивал.

“Чего я жду? — никак не мог понять я. — Неужели потеря Джека действительно сломала меня?” “Господи! Господи! Господи! Господи!” Я мог говорить Юлаю все что угодно, но прав был он — будущее все равно наступает. Правда, мы не осознаем, что приближение будущего — это приближение смерти. Мы всегда умираем в будущем. Почему же мы так его ждем?

А что подталкивает людей к самоубийству? Желание обратить на себя внимание? Но разве Беллингер искал внимания? Может, усталость? Но Беллингер не походил на усталого человека. Конечно, иногда достаточно одного слова, одного жеста, чтобы вызвать в человеке смертельный разлад, но Беллингер, по–моему, не готовился к смерти. Скорее к будущему.

Черт побери, снова я касался парадокса.

— Мне надоело сидеть в этой дыре, Юлай. Сколько еще? Месяц? Год?

— Сколько понадобится, — отрезал Юлай. — Хоть сто лет. Правда, ты столько не выдержишь.

— А ты?

— Я тоже.

Он сказал это просто, без иронии.

— Этот список, который ты забрал у меня. Да, да, тот самый, в котором упоминаются Беллингер и я. Он как-нибудь изменился?

— Пока нет.

— Пока?

— Как видишь, я с тобой откровенен.

— Но почему?

— Да потому, что ты выведен из игры.

— Ты так считаешь?

— А ты нет?

Он явно дразнил меня. Он явно знал что-то такое, что позволяло ему не считаться со мной.

Несколько дней мы встречались только за столом, потому что Юлай почти не вылезал из бункера связи, охраняемого Ровером.

А меня мучили сны.

В этих ужасных снах я снова и снова бежал вверх по холму — к недостижимой, как я уже понял, синеве неба. А просыпаясь, в поту и в слезах, выглядывал в ночь, ожидая, пока утихнет бешено бьющееся сердце. Бесшумно появлялся Ровер, смотрел в мою сторону. Я не мог понять, откуда в нем столько ненависти. В ночи рокотал двигатель невидимой моторной лодки. Метался свет фонаря. Наверное, я был плотно связан со всеми этими таинственными ночными событиями, но как?

Прошло полтора месяца.

Мне перестал сниться холм.

Теперь я просто проваливался в небытие, мне ничего не снилось.

Может, я просто привык к обстановке, не знаю. Стоило коснуться подушки, как я засыпал. И вообще меня теперь трогали только самые простые вещи — дым костра, разложенного на берегу, неумолчный накат океана, звезды в ночи. Внешне все оставалось как будто прежним — и беседы за столом, и многочасовые бдения Юлая в бункере связи, и неистребимая ледяная ненависть Ровера, но в осеннем неподвижном воздухе, в холодном дыхании скал вызревало нечто новое — тревожное, будоражащее душу.

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

— Эл!

Я проснулся.

Юлай стоял на пороге.

Перемигивающиеся лампочки работающей аппаратуры бросали тусклый свет на его плоское лицо.

— Эл!

Я проснулся, но не откликнулся.

Циклоп по–бычьи напрягся, медленно наклонил мощную голову и прислушался. Видимо, он хотел убедиться, что я действительно сплю. Не включая свет, оделся. Негромко хлопнула дверь.

Со своего темного подоконника я сразу увидел внизу огни.

Тянуло отбивным ветром, по небу несло рваные тучи. Самое лучшее время для серьезных дел. В приглушенном рокоте лодочного мотора теплилась ласка. Я вдруг почувствовал — что-то случится сегодня. Что-то важное. Свистнул внизу Юлай и вместе с Ровером двинулся к бункеру связи.

Одевшись, я спустился на берег.

Ровер ушел с хозяином, я его не опасался.

Сам берег показался мне темным и пустым. Но на самом деле это оказалось не так. У самой воды, негромко выругавшись, показался незнакомый мне человек. Вздрогнув от неожиданности, я затаился за выступом скалы и пропустил, незнакомца так близко, что услышал затрудненное дыхание. Он был в клеенчатой зюйдвестке и явно знал, куда ведет каменистая тропа. Низкий капюшон закрывал лицо, но мне было плевать. Я лихорадочно высматривал: где лодка?

Потом я ее увидел.

Металлическая сеть влажно поблескивала в неясном лунном свете. Лодка стояла, приткнувшись к берегу. Я сразу увидел черный проем в сетке, будто его вырезали ножом. Если вывести лодку — ее мотор работал на холостом ходу, — погоня объявится не скоро. Ни Юлаю, ни неизвестному не на чем меня преследовать. Я по привычке прижал локоть к боку — “магнум” придал бы мне уверенности.

Минута? Полчаса? Есть у меня хоть какой-то запас?

Я решился.

Я прыгнул в лодку.

Цепляясь пальцами за скользящую плотную сетку, вывел лодку в проем.

Мир был соткан из смутной игры теней.

Он был соткан из негромкого плеска, запаха водорослей и йода.

Мир раскачивался, показывая мне клыки подводных, вдруг обнажающихся камней. Лодку раскачивала волна, вдруг обдавала меня брызгами. Я насквозь промок, но не торопился включать мотор, хотя тучи теперь шли так плотно, что заметить меня с берега было невозможно. Очередной черный камень, до блеска отполированный водой, угрожающе поднялся за бортом. Я оттолкнулся от него веслом. Найду ли я проход в рифах? Во тьме, затопившей невидимые прибрежные скалы, не маячил ни один огонек. Я не слышал голосов, выстрелов. Скорее всего Юлай и его гость еще не обнаружили пропажу.

А может, и не надо ничего обнаруживать?

Может, они следили за мной, видели каждое мое движение?

Все произошло слишком просто. Слишком просто, черт побери, вдруг дошло до меня. Если они спровоцировали меня, сейчас появится вертолет. Меня поймают в луч прожектора и расстреляют прямо в океане.

Включив мотор, я сразу ощутил его ровную надежность.

Без всякой злобы я подумал: Юлай упустил меня.

И все же что-то саднило.

“Мы лечим…”

Юлай знал о вошедшей в бухту лодке. Он окликнул меня в комнате и, наверное, заметил, что я не сплю. Тем не менее ушел в бункер связи и увел с собой пса. А гость, оставив лодку, поднялся наверх, не удосужившись перекрыть выход в океан. Не слишком ли много счастливых совпадений?

Опять потянуло ветром. В разрывах туч поблескивали тоскливые звезды, то появлялась, то исчезала луна — зеленая, ледяная. Я для этой луны ничего не значил, ей было абсолютно все равно, куда я плыву, однако своим неверным светом она спасала меня. Валы накатывались громоздкие, вялые. Поднимаясь, они таинственно и нежно вспыхивали, ветер сдирал с них пену, и я то взлетал в смуту лунного преломленного света, то проваливался на темное дно влажных колеблющихся провалов.

Часа через два слева по ходу вспыхнули многочисленные огни.

Городок? Наверное, тот, в который я наезжал на машине Пана? Скучный, как смерть, пыльный, как пустыня?

На кормовой банке я вдруг наткнулся на сверток.

Что-то плоское в парусине. Если бы циклоп подстроил этот побег, вряд ли бы он стал что-то оставлять в лодке.

Светало.

Сквозь легкие хлопья нежного тумана выступило суровое каменистое побережье.

Из воды торчали обломанные мачты, тяжело громоздились остовы полузатопленных судов. Что-то вроде кладбища старых кораблей, морская свалка. Лучшего места не придумаешь. Я так обрадовался этой свалке, что забыл об осторожности. Лодку бросило бортом на ржавую дугу накренившегося танкера, выпотрошенного, судя по звуку, до самых трюмов. Я упал и разбил о шпангоут губы.

Ладно. Свобода всегда пахнет кровью.

Еще свобода пахла гнилью и водорослями, ржавчиной и мазутом.

А еще она всхлипывала, вздыхала, чавкала и стонала под ободранными бортами давно отживших свое кораблей.

Глава восьмая

Конечно, это был не тот скучный городишко.

А если вдруг тот, то его здорово почистили от пыли и скуки, а жителям поддали под зад. Они с утра бегали как заведенные.

Центральный парк, конечно, оказался Баттери–парком — ни больше ни меньше, хотя украшали его гипсовые скульптуры, сработанные далеко не Роденом. Вдыхая воздух свободы, я неторопливо прогулялся по Ярмарочному парку, где почему-то не нашел ни одной торговой палатки. Зато увидел “Библиотеку и картинную галерею” — здание столь мощной постройки, что в нем спокойно можно было хранить весь национальный запас золота страны. А в конце прогулки набрел на “Музей нашей естественной истории”. Он был столь велик, что в нем можно было выставить скелет кашалота в натуральную величину.

Два отеля в центре городка оказались “Паркер–хаусом” и “Карильоном”.

В первом я выпил чашку кофе с фирменными круглыми булочками, а второй меня удивил малыми размерами. В отличие от настоящего “Карильона” в нем не заблудился бы и карлик.

Зато магазинчики меня устроили.

Разумно быть экономным…

Стерн доставит куда угодно…

Никто не продает дешевле Гимбелса…

Звучало несколько хвастливо, но отвечало истине.

Я нашел в магазинчиках все, что необходимо человеку в моем положении. Сменил брюки и башмаки, сменил рубашку. Правда, куртку Л. У. Смита не выбросил — привык к ней. Как ни странно, после стольких обысков и переодеваний я сохранил в кармане наличные деньги; на них не покусились даже ирландцы. Я не побывал лишь в отделениях “Тиффани” и “Корветт”, зато “Рекорд Хантер” сразу меня привлек — не новыми музыкальными альбомами и не выставкой музыкальных инструментов, а уютным кафе; я проголодался. Бифштекс с печеным картофелем, хлеб, сдобренный чесноком; я заказал стаканчик виски — хватит с меня вынужденных постов, тем более что добрая половина посетителей, невзирая на раннее время, была уже навеселе. В кармане у меня лежал плейер с наушниками и две кассеты. Я попросил что-нибудь шумное. Продавщица в “Рекорд Хантер” улыбнулась мне понимающе.

— Ты один?

Я вздрогнул.

Женщине было под тридцать.

— Этажом выше живет моя злая жена, вредная служанка, собака и куча сопливых детей, я даже не знаю, сколько, — ухмыльнулся я. — Каждые два года жена приносит мне не меньше троих, такой у нее характер.

— Сколько же тебе лет? — удивилась женщина, растягивая в недоверчивой улыбке густо накрашенные губы.

— Много. Я вроде фараона, свалившегося с небес.

— Ты фараон? — еще больше удивилась она.

— В некотором смысле. Но не в том, который тебя тревожит.

Она ничего не поняла, но недовольно отошла к стойке. Рисковать она не хотела. Профессия научила ее относиться к фараонам настороженно. Но не успел я разрезать бифштекс, как кто-то громко спросил:

— Знаешь, кто мы?

Я обернулся.

Ребята хорошо выпили.

— Что тут знать? — хмыкнул я. — Один лысый, другому жарко. Ну и денек! Тут все такие общительные?

Лысый обиделся:

— Ты, гляжу, не очень любезен.

— Зато не навязываюсь! — отрезал я. — Назови я тебя волосатым, ты бы больше обиделся. Правда? — И предупредил: — Я здорово устал. Давайте без этих штучек — сломанные стулья, разбитые бутылки. Правду вам говорю, мне не до драк.

У них хватило ума рассмеяться:

— Похоже, ты с запада? По выговору слышно.

Я кивнул.

— Мы присядем?

Я не хотел этого, но возражать не стал.

Они устроились за столиком и с большим интересом уставились на меня. Лысый улыбался на всю катушку, второй неутомимо менял платки — пот с него так и лил. Я дожевал бифштекс и насухо протер тарелку корочкой хлеба. Это почему-то понравилось им.

— Знаешь, почему сегодня в нашем городе весело? — спросил лысый.

— Весело? — Я оглянулся.

— Ну да, ты с запада, ты не знаешь, — с некоторым превосходством кивнул лысый. — Все вы там, как эти… — Он поискал сравнения, но ничего весомого не нашел. Даже взглянул на своего потного приятеля, но и у того не нашлось подсказки. — Ну да ладно. У нас вроде как праздник. Сегодня вернулся Гинсли.

— Поздравляю. Кто это?

Они переглянулись:

— Тебе ничего не говорит это имя? — Они были поражены.

— Как двухлетнему ребенку вывеска Липписа.

Я помахал рукой бармену:

— Кофе! Двойной.

— Зря, — сказал лысый.

— Почему? Я всегда в это время пью кофе.

— Я о Гинсли, — пояснил он. — За здоровье Гинсли можно пропустить стаканчик бесплатно. Так сам Гинсли решил. Ему тут принадлежит полгорода, а вторая половина полностью зависит от него. И вот он вернулся.

Бармен принес кофе и действительно три стаканчика.

— Оплачено, — важно сказал он.

— Мистер Гинсли?

— Конечно.

— Он путешествовал? Далеко, наверное?

Они переглянулись и с еще большим любопытством уставились на меня:

— Ну да, это вроде так. Он большой путешественник, наш Гинсли. Хорошо, в этот раз он попал не в Синг–Синг, а в новую тюрьму Виберна. Не хотел платить залог. Но там вокруг химические заводы, долго не посидишь. Вот он плюнул на все, заплатил кому надо и вернулся.

— Ну, всякое бывает… — заметил я неопределенно. — Раз вы всем городом отмечаете возвращение Гинсли, значит, он этого заслужил.

И спросил бармена:

— Где у вас телефон?

— У входа.

Я оглянулся. У входа стояли пять столиков, и все были заняты.

— А если с удобством? Чтобы никому не мешать?

— Тогда пройдите в коридорчик, там будет дверь. Это мой кабинет, — сказал бармен важно (он владел этим баром). — Но за отдельную плату.

— Конечно.

Кабинет оказался крошечной комнаткой, без окон.

Я включил свет и поднял трубку. Почему, черт побери, Юлай действительно ни разу не назвал имени доктора Хэссопа?

Долгие гудки.

Я заново набрал номер и вновь услышал гудки.

Даже автоответчик не включился. Странно. Закурив, я вернулся за столик.

— Быстро ты, — сказал потный.

Я кивнул.

— Умеешь делать дела.

Я кивнул.

— Где ты остановился? — Они явно уже считали меня своим другом.

— Пока нигде, — пожал я плечами. — Может, посоветуете? Что-нибудь такое, без роскоши, но с удобствами.

— “Паркер–хаус”! “Карильон”! — в один голос сказали лысый и потный.

Но бармен не согласился:

— Человеку вполне подойдет кемпинг. Их тут много, и все они полупустые. Летний сезон кончился.

— Кемпинги, небось, принадлежат Гинсли?

— А то!

— Тогда пропустим еще по стаканчику.

Я взглянул на бармена:

— И себе налейте. За мой счет.

На этот раз доктор Хэссоп ответил.

Он ничем не выразил своего удивления, но дал понять, что рад тому, что я всплыл. Он так и сказал — всплыл, как об утопленнике.

И замолчал.

Ждал, что я скажу.

— Этот список… — Я знал, что через пятьдесят секунд техники выдадут ему мои точные координаты. — Он изменился?

Доктор Хэссоп лаконично ответил:

— Крейг.

— Это попало в газеты?

— Да, но не на первые полосы.

— Неужели еще ни один кретин не связал все эти случаи воедино?

— Этому мешают.

— Кто?

Он не ответил.

Я спросил:

— А кто он, этот Крейг?

— Инженер–электронщик. Крупный специалист.

— Похоже на историю со стариком? — Я имел в виду Беллингера.

Он вздохнул:

— Когда тебя ждать?

— Не знаю.

Устроился я все же в кемпинге.

Он был разбит милях в трех от кладбища кораблей, но не это повлияло на мой выбор. Никаких дел с Юлаем я иметь не хотел, возвращаться к лодке не собирался, а кемпинг удачно вписывался в осенний, выбегающий на берег лес. Желтая листва, уютные, посыпанные песком дорожки. Да и домики оказались удобными; в каждом просторная комната, душ, коридорчик, даже крохотная кухонька. Разговаривал я с самим хозяином. Нервный, худой, он чрезвычайно обрадовался тому, что я выбрал именно его заведение. “Вам кто-то рекомендовал этот кемпинг?” — “Друзья”. — “Сколько времени предполагаете пробыть? Примерно неделю? Разумно”. Он смешно шепелявил. “Разумно, очень разумно. Погода у нас меняется каждый день, все оттенки почувствуете”.

Я взял несколько банок пива, минеральную воду, пару кокосов и тяжелый нож.

— Умеете вскрывать кокосы? Будьте осторожнее, нож тяжелый и острый, легко пораниться.

Хозяину кемпинга в голову не приходило, что я беру нож не ради кокосов.

От себя он добавил зелени и кусок копченого лосося (за счет заведения). “Я и сам люблю коротать вечера в одиночестве”. А если понадобится, добавил он, в домике есть телефон.

Коридорчик оказался теснее, чем я думал, но это меня порадовало. Я не хотел, чтобы в нем толкались сразу пять человек. Окна закрывались плотными жалюзи — снаружи вряд ли разглядишь, что делается в комнатке. Дверь в кухню открывалась прямо из коридора — тоже удобно, если кто-то попытается войти без приглашения. А если оставить на кухоньке свет, а самому лечь в неосвещенной комнате, позиция хоть куда, дает несомненные преимущества. Я был уверен, что если Юлай решил меня вернуть, его люди появятся уже сегодня.

“Мы лечим…”

Я бросился на диван, лицом к открытой двери.

День уходит. Приходит вечер. Скоро зазвучат охотничьи рога.

Первое дело — добыть оружие. Большие надежды я возлагал на тесноту коридорчика. С теми, кто окажется в коридорчике, я справлюсь и ножом. А после…

Я вздрогнул.

Телефон, стоявший на низком столике, действительно тренькнул.

Красивый печальный звук, обжегший меня смертельным холодком. “Это кто-то ошибся номером, — сказал я себе. — Или звонит хозяин. И то и другое совершенно неинтересно. Не стоит поднимать трубку, Эл”.

Глава девятая

Но телефон не умолкал.

Хозяин обязан уважать покой своих гостей.

Скорее всего, решил я, кто-то ошибся номером и не хочет отступать. Возвращение Гинсли сегодня многих настроило на боевой лад. Не снимая трубку, прижав ее рукой, я перевернул аппарат, отыскивая регулятор звука. Но искать было нечего — звук регулировался автоматически.

Я выкурил сигарету.

Я внимательно проверил окна и дверь, потом заглянул на освещенную кухоньку и бесшумно прошелся по комнате, а телефон не смолкал.

Тогда я поднял трубку.

— Эл, какого черта? — Я сразу узнал ровный голос циклопа. — Ты же у себя. Не могу я человека послать, ты его там по глупости изувечишь. Я тебя знаю. Надеюсь, ты не утопил лодку? У меня там сверток валялся.

Я промолчал.

Отпуск не получился.

Опекуны в самолете, Пан, ирландцы, теперь Юлай.

С Паном все ясно. И с опекунами, с ирландцами тоже. Но вот Юлай. Он все же не походил на человека, которого, по определению доктора Хэссопа, можно было назвать алхимиком, но он не походил и на тех людей, с которыми я постоянно имел дело. Он заявил, что с некоторых пор я путаюсь у них под ногами, но не сказал, у кого это у них. Я провел с Юлаем почти полтора месяца, а что толку? “Мы лечим…” Похоже, что моя долгая возня с алхимиками — сизифов труд; чем выше я поднимаю камень, тем с большей силой он падает к ногам.

— Надеюсь, ты не лазил в мой сверток?

— А ты поверишь? — наконец отозвался я.

— А почему нет? Мы ведь не в игрушки играем.

— Я не заглядывал в твой сверток.

— Спасибо, Эл.

Я слушал ровный голос циклопа и прикидывал — сколько я смогу продержаться в фанерном домике кемпинга и есть ли в этом смысл? С ножом ведь не пойдешь против автоматического оружия. И еще вопрос: войдут они в дом или попросту расстреляют меня сквозь эти фанерные стены?

— Хочешь, чтобы я вернулся, Юлай?

— Ты с ума сошел! Я и так еле от тебя избавился! — Он хохотнул там, как отдаленный гром. — Мне просто нужны лодка и сверток!

— И ты не будешь меня преследовать?

— Вот именно. Живи как хочешь. Только не впутывайся в пьяные драки.

— С кем? — быстро спросил я.

— Не знаю. Где моя лодка?

— Я припрятал ее надежно, Юлай. Если со мной что-нибудь случится, ты не увидишь ни свертка, ни лодки.

— Ты что, правда не понял? — удивился Юлай, проявляя некоторые признаки нетерпения. — Ты что, правда думаешь, что ушел от меня сам? Я, конечно, опасался, как ты там пройдешь рифы, но, в сущности, ничего опасного, ты справился. Так что кончай болтовню. Я хочу получить лодку, твоя судьба меня не интересует.

— Ну хорошо. Предположим, побег организовал ты. Почему же ты не забрал сверток?

— Обыкновенная забывчивость. Разве с тобой такого никогда не случалось? Разве я не говорил тебе, что мы лечим, а не убиваем.

— А Беллингер?

— Ты можешь назвать имя убийцы?

— А Крейг? А Штайгер? А Левин? А Керксгоф? А Лаути?

— Все то же самое, Эл. Назови имя убийцы, и я приду к тебе с повинной. Их никто не убивал. Они сами сделали выбор. И думаю, правильный.

— А Сол Бертье? А Голо Хан? А Памела Фитц?

— Ты умеешь связывать факты, Эл, но эту задачку тебе не потянуть. Слишком мало информации. Не получится. Зачем забивать голову именами покойников? Твое дело — подыскать тихую работу. Или сесть за мемуары. “Записки промышленного шпиона”. Как тебе? Дарю название. Сбережения у тебя есть, перебьешься.

— Хочешь, чтобы я сменил работу?

— Конечно.

— А если я скажу — нет?

— Ты придурок, но ведь не такой.

— Где гарантия, что к утру меня не застрелят?

— Пошел ты! — рассердился циклоп. — Обойдешься без гарантий. Возьми в прокате машину и кати отсюда. Или улетай. Никто тобой больше не интересуется. От тебя одни неприятности. Поэтому исчезай, нечего тебе болтаться в наших маленьких городках. Чем быстрее ты исчезнешь, тем лучше.

— Для кого?

— Для тебя, конечно.

— Ладно, лодку я верну, — согласился я. — Но почему я должен менять работу?

— А смерть, Эл? — проникновенно спросил циклоп. — Почему ты не хочешь помнить о ней? Она всех уравнивает. И заказчиков, и клиентов.

— Вы же не убиваете, а лечите.

— Вот именно, — зарокотал он. — Мы не убиваем. Нам не нужно этого делать, ты все сделаешь сам. Ты забыл? Ты же внесен в список. Если ты снова начнешь искать некие странные связи между Паном и Л. У. Смитом, между президентом страны и бродягой, выигравшим часы в благотворительной лотерее, между физиком Ханом и каким-то там неудавшимся нобелевским лауреатом, ты, конечно, получишь профессиональное удовлетворение, но… Это катастрофически приблизит твой конец… В чисто физическом смысле… И все, что надо, ты сделаешь сам… Сам! Понял? Нам не нравятся люди, сующие нос то в рукопись Беллингера, то в сейф фирмы “Трэвел”… Ты слишком близко подошел к тому, что тебе не по уму…

Я слушал Юлая, а сам ни на секунду не отводил глаз от освещенных дверей. Конечно, жалюзи так сразу не сорвешь, но дверь можно вышибить ударом ноги.

— Вы же не убиваете, — повторил я. — Чего мне бояться?

— Не чего, а кого, Эл.

— Кого же, Юлай?

— Себя.

— Что это значит?

— Это значит, Эл, что ты сильно ошибаешься, утверждая, будто будущего не существует. Оно существует, оно еще как существует, Эл! А корни его кроются глубоко в прошлом. Ты крупный хищник, Эл, мы слишком долго не обращали на тебя внимания. Ты не имеешь права входить в будущее, понимаешь? Твое время кончилось. И когда понадобится, ты уберешь себя сам. Если, конечно, не послушаешь доброго совета и не засядешь за мемуары. Я ведь не зря возился с тобой чуть не полтора месяца. Мы тебя зарядили. В твоем подсознании спрятана бомба, Эл, настоящая информационная бомба, и она может уничтожить тебя в любой момент. Вот почему ты должен молчать, спрятаться и забыть о своем поганом ремесле. Я вложил в твое подсознание слова–детонаторы, слова–ключи; они связаны с алхимиками и, конечно, с твоим ремеслом, Эл. Считай, ты приговорен.

Отвратительный холодок мурашками жег мне спину.

Приговорен? Информационная бомба? Слова–детонаторы?

Ну да… Беллингер девять лет провел в уединении, не подходил к телефону, не смотрел телевизора, не слушал радио, не принимал гостей, но однажды забылся и поднял телефонную трубку… Человек влюбляется, человек строит карьеру, он полон сил, он путешествует, его планы распространяются на ближайшие сорок лет, он неутомим, он готов перестроить мир, у него на все хватит сил, но однажды он поднимает телефонную трубку, слышит два–три слова и после этого молча сует в рот ствол пистолета, лезет в окно небоскреба, неловко прилаживает петлю…

Унизительное чувство беспомощности и беззащитности.

Какой жгучей, какой невыносимой должна быть мука, чтобы заставить крепкого, счастливого, уверенного в себе человека нажать спусковой крючок или сунуть голову в петлю; какой чудовищной должна быть мука, чтобы заставить крепкого, уверенного в себе человека в одно мгновение отказаться от всего, чем он жил, что его окружало, — от листвы за окном, от писка птиц, от детских голосов, женщин, знаний, поиска, путешествий; так не бывает, чтобы человек в одно мгновение отказывался от всего того, что строил целую жизнь. Но с Беллингером так случилось.

Значит, мой побег был предусмотрен.

Он входил в планы Юлая, как перед тем входило в планы мое похищение.

А теперь я ему не нужен. Он меня нейтрализовал. Он сделал все, что следовало сделать. Моя деятельность перестала укладываться в рамки, определенные неизвестными мне людьми. То, что я заглянул в роман Беллингера, их насторожило, то, что я угнал машину Парка, заставило действовать. Наверное, под этот пресс попал и доктор Хэссоп. А потом договорился и сдал меня, может, за обещание встречи с одним из посвященных. Ведь Юлай так и сказал: не ищи святых в своем семействе. Встреча с посвященными, наверное, не разочарует доктора Хэссопа, а вот я влип. Если бы, скажем, я заглянул в местечко, которое Юлай называл бункером связи, может, я бы понял, почему мне позволили жить в комнатенке с аппаратурой. Да именно потому и позволили, что комнатенка была набита нужной аппаратурой. Те лампочки, что так красиво подмигивали ночью на стеллажах, были лампочками контроля. И я не просто кричал в своих смутных снах, это Юлай насильно вколачивал в мое подсознание слова–ключи, слова–детонаторы. “Ты представить себе не можешь, какое это интересное место — бункер связи. — Я отчетливо представил ухмылку Юлая. — Оттуда я могу держать прямую связь с любой человеческой душой, если, конечно, — ухмыльнулся он, — она подключена к аппаратуре. То, что ты, Эл, выбрал комнату с аппаратурой, психологически легко объяснимо: человек в подобных условиях всегда выбирает уединение. А я тебе предложил отдельную комнату. С тобой было интересно. Это большое искусство — так подобрать слова–ключи, чтобы в нужный момент они сработали сразу, как настоящие детонаторы. Запомни, Эл, если ты впредь выйдешь за обозначенные тебе границы, я имею в виду возвращение к твоему поганому ремеслу, я позвоню… Понимаешь?..”

Я понимал.

Я уже слышал о таком.

Некая программа вводится в подсознание человека, и, будь ты хоть семи пядей во лбу, твоя жизнь с этой минуты зависит от вложенной в тебя программы. Слова–ключи можно услышать по телефону, их может произнести диктор с экрана, они могут случайно донестись до тебя в кафе или на автобусной остановке, ты можешь, наконец, увидеть их на обрывке газеты.

И если такое происходит, ты забываешь обо всем.

И если такое происходит, ты откладываешь недописанное письмо, прерываешь деловой разговор, отворачиваешься от плачущего ребенка и берешь в руку пистолет, а может, на полном ходу выводишь свой автомобиль на полосу встречного движения.

“Господи, Господи! Господи! Господи!”

— Ты ведь знаешь мой голос, Эл? Ты ведь всегда отличишь его от других голосов?

— Наверное.

— Ну так вот, Эл. Забудь о своем ремесле. А я обещаю, что забуду о тебе. — И хохотнул, как эхо грома. — Где лодка?

— На морской свалке. — Не было смысла скрывать это. — Метрах в трехстах к северу от берега. Легко найти, если знать. Там торчит ржавый танкер, его борт виден издалека. Лодка под ним.

— Сверток на месте?

— Разумеется.

Глава десятая

Нелегко думать о смерти, когда она загнана в тебя против воли.

В общем-то смерть входит, поселяется в нас уже в минуты зачатия. Но это — от неба, от судьбы. Я не хотел, чтобы моя смерть, а соответственно, жизнь, зависела от какого-то циклопа.

Ночь тянулась медленно.

Шум наката, доносившийся с океана, лишь подчеркивал ее странную неторопливость. “Все, чем занят сегодня мир, это — шизофрения, коллективная шизофрения”. Я не хуже Юлая знал: шизофрения, она из тех болезней, которые не лечатся временем. Смерть может ожидать тебя за углом. Но где бы она нас ни настигла, в этом всегда есть элемент некоей неопределенности. А где неопределенность, там и надежда. А моя смерть теперь определялась только Юлаем. Я проморгал главное. Те красивые цветные лампочки помаргивали не зря. Стоило мне уснуть, стоило смежить веки, успокоить дыхание, как автоматически включалась вся система внедрения — от бункера связи до моей комнатушки; сонный, я активно впитывал яд, сочиненный циклопом. Он сдирал с меня волевую защиту, проникал в самые дальние уголки подсознания.

Я вдруг вспомнил недочитанный роман Беллингера. Он, несомненно, коснулся чего-то важного. Старик явно наткнулся на что-то такое, что заставило героев резко пересмотреть свои взгляды. Он вычитал в белесом полярном небе что-то такое, что повлияло на его собственную душу. Правда, мне не повезло, я не дочитал рукопись.

Не могу сказать, что ночь оказалась слишком уж мучительной.

Тем не менее утром я уже торчал за стойкой какого-то весьма затрапезного бара. Дым клубами, в углу орал пьяный матрос, возомнивший себя морским чудищем, — никто ни на что не обращал внимания. В заношенной куртке Л. У. Смита я выглядел здесь своим. По крайней мере, заглянув мне в глаза, бармен хмыкнул и, не спрашивая, налил полстакана какой-то гадости.

Я хлебнул, но самую малость.

Бармен недоброжелательно изучал меня.

Скользкий, быстрый, хорошо выбритый, он заходил то справа, то слева, и я не стал его мучить. “У тебя, наверное, есть всякие такие игрушки”, — наклонился я к нему. Пронзительные глазки бармена тревожно забегали. “Иногда, сам знаешь, заваляется такая игрушка — хранить опасно, а выбросить жалко. Так вот…” Я выгреб из кармана почти все наличные. “Все будет твоим, — сказал я. — Мне нужно что-нибудь серьезное, но не громоздкое. Я знаю, в таких местах, как это, часто болтаются ничейные игрушки. За некоторыми и хвост тянется, но мне наплевать на это. А вот тебе лишние хлопоты не нужны”.

Я попал в точку.

Бармен быстро взглянул на меня:

— Не пойму, о чем это ты?

Его ухмылка мне не понравилась, но я видел: он все прекрасно понял. Теперь надо было, чтобы он еще поверил. “Ладно, — сказал я. — Тут ребята постоянно таскают друг друга за волосы. Понятно, копы забегают. А у тебя игрушка под прилавком. А за игрушкой хвост. — Я говорил наугад, но, видимо, попадал в точку. — Зачем тебе это?”

— Что-то я тебя не припомню, — неохотно выдавил он.

— Вот и хорошо, — обрадовался я. — Не гонюсь за популярностью, я не кинозвезда. Если честно, вообще не люблю известности. По мне, чем быстрее мы забудем друг друга, тем лучше. Я заберу игрушку и исчезну, а у тебя останутся денежки. Кэш, — нагло ухмыльнулся я. — Сдачи не нужно. Я в некотором смысле человек идеальный. Увидели меня и забыли.

— Что-то я тебя раньше не видел, — стоял на своем бармен.

Я глянул ему в глаза, и он осекся.

Не знаю, что там блеснуло в моих глазах, но он осекся.

И поверил. И сгреб со стойки купюры.

— Минут через сорок я буду проезжать мимо, — кивнул я, допив стаканчик. — Сунешь игрушку в салон, я приостановлюсь. И пусть обойма будет набита. Терпеть не могу, когда меня обманывают.

Бармен кивнул.

В его пронзительных плоских глазах читался испуг.

Взять машину в прокате не составило никаких проблем, а плейер с наушниками я еще вчера купил в “Рекорд Хантер”. Игрушку бармен незаметно сунул в салон машины — бельгийскую штучку, аккуратно перевязанную клетчатым морским платком. След за этой штучкой тянулся, наверное, очень грязный, иначе хозяин не отдал бы ее за откровенные пустяки.

Хочешь выиграть, не прыгай в болото сразу. Сам черт не знает, кого там можно разбудить.

Но выбора у меня не было.

Рано или поздно Юлай позвонит.

Ему все равно, вернусь я к своему ремеслу или нет.

Он не из тех, кто будет предупреждать. Не знаю, какие слова–детонаторы он загнал в мое подсознание, но то, что он знает их, это был факт. Он не станет стрелять в меня, не унизится до слежки, до наемных убийц, однажды он произнесет в телефонную трубку несколько слов. А все остальное я сделаю сам.

Сам.

Это меня и бесило.

Машину я оставил на съезде с шоссе, под деревьями. Даже дверцу не запер — не был уверен, что вернусь. Пистолет приятно холодил живот; надев наушники, я проверил плейер. “Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо… — вопил Гарри Шледер. — Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда солнце палит во всю силу… Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу…”

Я сорвал наушники.

Сердце колотилось. Гарри Шледер умел оглушать.

Но, в конце концов, я сам просил выбрать для меня что-нибудь погромче. Не каждый перекричит Гарри Шледера. Именно это меня устраивало. Мы шли с ним в паре, и я болел за его луженую глотку.

Берег выглядел пустым.

Я перелез через металлический забор и увидел ржавые остовы, обломанные мачты. Они торчали возле побережья, как память о каком-то давнем морском сражении. За ними плоский океан просматривался до самого горизонта, и ничего на нем не было, кроме отдаленных облачков, сносимых ветром к востоку.

Я перебирался с одной руины на другую.

Где-то перепрыгивал с борта на борт, где-то брел вброд.

Жалобно вопили чайки. Стоны и скрип перебивали загадочные шорохи. Обломанные мачты, загаженные птицами надстройки, запах смерти и ржавчины, запах отверженности. Наконец, наклонясь к пустому иллюминатору танкера, я увидел под собой лодку. Что там в этом парусиновом пакете? — вспомнил я.

Но спускаться в лодку мне не хотелось.

Я тщательно проверил пистолет и плейер. Я не хотел, чтобы что-то заклинило в деле. Слова, которые знал Юлай, ни в коем случае не должны были дойти до моих ушей. Что бы Юлай ни крикнул своим мощным голосом, я не должен был услышать слов. Это здорово, подумал я, что мне выдали запись Гарри Шледера. “Разве я творил неправду? Разве отнимал молоко у грудных детей? Убивал птиц Бога?”

Когда все кончится, я уйду.

Когда все кончится, я навсегда покину эти края.

Найду домик у озера, как мечтал Беллингер. Откажусь от встреч с людьми. Конечно, если слова–ключи известны только Юлаю, я могу несколько ослабить режим. Ведь протянул старик Беллингер одиннадцать лет, пока о нем вспомнили.

Пискнула чайка.

Донесся издалека рокот мотора.

Удобно устроившись перед пустым иллюминатором, я вынул пистолет, нацепил наушники и включил плейер на полную мощность. Никто меня услышать не мог, а я никого не хотел слышать. “Я чист, чист, чист! Я чист чистотой феникса!”

Я видел лодку, видел парусиновый сверток на крашеной банке, видел широкую спину циклопа, наклонившегося над мотором. Упершись ногами в ржавый металлический борт, я двумя руками навел пистолет на Юлая. “Я чист, чист, чист!” Я видел темное пятно на клеенчатой куртке, обрисовывающее очертания левой лопатки. Я решил стрелять именно в пятно. Юлай должен умереть сразу. Он должен упасть и умереть. Он владел тайной слов–ключей, слов–детонаторов, и я не хотел, чтобы он с кем-то поделился этой своей тайной. Даже со мной, черт побери! Я не хотел видеть его лицо, не хотел видеть, как движутся губы.

“Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу…”

Я чувствовал бешенство. Я не хотел зависеть от какого-то там циклопа.

Юлай упал после первого выстрела.

Я решил, что мне повезло, но он начал приподниматься, он, наверное, застонал и все силился повернуть голову. “Я чист чистотой феникса!” Я вдруг понял, что испытывал Одиссей, привязанный веревками к мачте, Одиссей, слушавший пение сирен. Их песни были набиты словами–детонаторами. Но Одиссей был привязан. “Господи! Господи! Господи! Господи!” Я боялся, что заклинит плейер или откажет пистолет. И добил Юлая тремя выстрелами в голову.

Писк чаек.

Запах ржавчины, гнили, разложения. Шлепки и шипение волн.

Циклоп лежал на дне лодки. Таинственная комбинация слов умерла вместе с ним. Я не чувствовал больше ни тревоги, ни злобы, ни даже страха, только усталость. И уж нисколько я не жалел Юлая. Он делал свою работу. Все мы рано или поздно платим за риск.

Примерившись, я спрыгнул с танкера в лодку и выбросил за борт парусиновый сверток. Я не хотел знать, что в нем. Нелегко его будет отыскать на грязном дне. Туда же, в мутную воду, последовали пистолет с наушниками. Потом я сбросил с танкера обрывки проводов и пару тяжелых ржавых болванок. Привязывая болванки к телу циклопа, я старался не смотреть на его лицо.

Остались две лодки.

Я просто вывинтил кормовые пробки у каждой

Достаточно, если они затонут здесь. Никто их не найдет.

Закурив, я снова поднялся на борт танкера. Конечно, я убил Юлая Но я понимал, что приговор остается в силе. И я понимал, что теперь должен бояться всех — полиции, доктора Хэссопа, алхимиков. Теперь я должен ограничить свой словарный запас, не читать незнакомых книг, не перечитывать уже прочитанное, отмахиваться от газет. Все в мире полно меняющихся неожиданных сочетаний. Я должен отказаться от телевизора, от радиоприемника, не допускать встреч с незнакомыми людьми.

Приговоренный, я курил и смотрел на колеблющуюся под бортом воду.

Утренний океан лежал передо мной темный, бесплотный, только на востоке, под облаками, клубящимися над темным пространством, уже пылала узкая полоска. На нее было больно смотреть. Ее чистота резала глаза, томила, жгла душу. “Господи! Господи Господи! Господи!” Чего я хочу на самом деле? Взбежать наконец по холму? Коснуться небесной синевы⁹

К черту! — сказал я себе.

Время беседы с Богом еще не наступило, тянется спор с Дьяволом.

Я встал и сплюнул за борт. Хватит, Эл. Ты сошел с ума. Какие такие беседы с Богом? Глянув на темную воду, все еще пускавшую пузыри, я медленно побрел по ржавой наклонной палубе танкера Мне предстоял долгий день за рулем машины. Я не знал, продлится ли еще мой отпуск или он уже кончился, но Юлай меня не убедил. Душа ныла, это так, но тело было готово к действиям.

1991

Назад: ШПИОН В ЮРСКОМ ПЕРИОДЕ

Дальше: ШКАТУЛКА РЫЦАРЯ