Физик Карачаров мог находить какие угодно закономерности. Но обещание-то не выполнил Нарев, а не физик. Обещание, данное любимой женщине. С этим путешественник смириться не мог и искал выход.

Не жизнь, думал он, а избранные парадоксы. Надо было попасть в такое вот немыслимое положение, чтобы исполнилась давняя мечта: тут он не только стал необходим людям – он остался единственным, на кого они могли надеяться, кто мог им помочь. И именно тогда, когда от него всерьез ожидали помощи, оказалось, что он бессилен. Это не зависело от него, и все же Нарев чувствовал себя прескверно.

Впрочем, в чем заключалось его бессилие? Он понимал, что вряд ли сможет привести людей к какой-то цели. Когда стало ясным, что путь на Землю для них отрезан, ни он, ни кто-либо другой не мог более найти такую цель, которой они могли бы достигнуть. Но, – размышлял Нарев, – разве этим все исчерпывается?

Да, несомненно, привести он никуда не мог. Но мог – вести. Чтобы куда-нибудь прийти, надо прежде пуститься в дорогу. Начиная путь, каждый надеется завершить его в избранном месте. Но вовсе не уверен, удастся ли ему это. Он идет и надеется на благополучное завершение начатого.

Вот и они должны идти. Людям надо снова обрести надежду, найти занятие. И уж если им суждено разочароваться, пусть это произойдет не сразу, а постепенно. Пусть люди сперва привыкнут к самой мысли о возможности разочарования. Постепенность разумна.

Нарев знал, что для того, чтобы куда-то повести людей, ему придется прибегнуть к некоторым приемам из числа тех, с которыми он уже хотел было распрощаться. Теперь приемы эти ему претили. Но иного выхода он не видел. И решил, что, как бы это ни было неприятно ему самому, он прибегнет к ним, в надежде на то, что впоследствии люди не будут к нему слишком строги.

Приходилось снова – в какой уже раз? – перейти Рубикон.

Нарев мысленно представил себе Рубикон. Река текла по полу, пересекая каюту по диагонали. Он сделал широкий шаг, на миг отразившись в воображаемой воде. Затворил за собою дверь и направился к Миле.

Она была у себя – такая же неподвижная, безразличная ко всему, оцепенелая, как все последние дни. Нарев встретил ее лишенный выражения взгляд и сказал:

– Я обещал вам найти выход. И я нашел его. Не унывайте и не бойтесь. Все впереди.

Наклонившись к ней, он добавил полушепотом:

– Только пока не надо говорить об этом никому. Обещайте? Ну, вот и чудесно. Извините. Мне пора.

Он вышел, не оставляя времени для расспросов.

Мила запоздало кивнула. Нет, она никому ничего не скажет. Разве что Инне. Актриса выглядела несчастнее всех, была старше остальных женщин, и не поддержать ее хоть чем-нибудь было бы просто бесчеловечно.

– Зоя, милая! – проговорила Инна взволнованно. – Вы знаете, оказывается… Ой, что это у вас?

Она отступила на шаг. Зоя держала в пальцах большую запаянную ампулу. Даже с виду ампула казалась страшной. Зоя улыбнулась.

– Не бойтесь. В таком виде это не опасно. Хотя вообще-то надо быть осторожной.

– Это яд, да? Зоя, вы что-то хотели сделать? Вам тяжело? Расскажите, поделитесь, вам сразу станет легче.

Нет, это был не яд – хотя и не мешало бы… Пусто было на душе, темно. Жизнь была растрачена, оставалась какая-то мелочь. Ни во что нельзя было верить. Оставалось лишь приводить в порядок материалы со Стрелы-второй – материалы, которые никогда и никому не понадобятся…

– Нет, – сказала Зоя с едва уловимой досадой. – Это культура того заболевания, которым я занималась.

Она бережно уложила ампулу в коробку – там, в гнездах, лежало еще несколько, – поставила в шкафчик, заперла.

– А если это разобьется? При толчках, и вообще…

– Я беру их с собой в кокон.

– Это такой риск!

– Что делать? Можно было бы, конечно, уничтожить, но жаль. Несколько лет работы. На Земле я хотела доработать методику лечения. Да вот…

– Зоя, милая, я как раз хотела об этом. Понимаете, ко мне недавно подошла Мила… Вы ведь знаете, как к ней относится Нарев, он не делает из этого секрета. И вот она рассказала…

Обедали в молчании, но взгляды говорили – взгляды, которые Нарев ежеминутно ощущал на себе. «Женщины, – грустно думал он, разрезая кусок синтетической свинины, – женщины, если есть вещи, которым вы никогда не научитесь, то, кроме умения писать хорошую музыку, картины и книги, сюда, безусловно, относится умение хранить тайны. И если есть на свете женщина в полном смысле слова, то это, конечно, Мила – иначе я не любил бы ее. Сколько дней прошло? Два? И в салоне уже нет человека, который не знал бы, что мне известно что-то такое… Я уверен, что они не выдержат даже до десерта. Ну что ж – ты этого хотел, ты хотел войны, Нарев, и ты ее получишь…»

Впрочем, на лице его ход мыслей не отражался, и он спокойно доел второе и принялся за сладкое.

«Бедный человек, – продолжал он свой мысленный монолог, глядя на пустовавшее место Карачарова, который со дня окончательного крушения надежд не выходил к общему столу. – Нельзя же соваться в такое дело, не зная броду. Конечно, всякому нравится быть в центре внимания и знать, что каждое твое слово воспринимается даже не как приказ – как откровение. Это приятно, даже когда привычно, а тем более – когда ново. Но, милый доктор, каждое явление имеет две стороны, оно внутренне противоречиво – диалектика… И вторая сторона в данном случае неприятна и опасна. Как бы ни казался силен популярный деятель, на самом деле он ограничен в своих действиях – особенно, если принять во внимание наши обстоятельства. Он может двигаться лишь по одному из двух путей: либо идти наперекор всеобщим ожиданиям, стремясь к достижению какой-то своей, одному ему ведомой цели, или же делать, или хотя бы говорить то, чего от него ждут. Первый путь порождает организаторов типа Петра Великого, у которых действительно есть что-то за душой. Но чаще используется способ номер два. Это более приятный путь: люди любят деятеля за то, что он высказывает их мысли, а не свои. Услышав от другого, более авторитетного лица свои мысли, средний человек возвышается в собственных глазах, потому что он, оказывается, мыслит на одном уровне со значительными людьми и, значит, не глупее их. Деятели такого рода бывают любимы – и недолговечны, потому что для усиления или хотя бы сохранения своей популярности им приходится каждый раз, обращаясь к окружающим, заявлять о некотором продвижении по избранному пути – о продвижении, которое на самом деле может быть, а может и не быть. Это нужно, дорогой доктор, потому что этого ожидают. Но горе, если в один прекрасный день появляется другой деятель, который доказывает, что на самом деле продвижение было мизерным, либо его не было вообще. Лучше, конечно, когда продвижение есть. Но в этом и опасность: всякое продвижение подразумевает действие, всякое действие чревато ошибками, ибо оно тоже имеет две стороны, а абсолютная истина нам никогда не бывает известна. Слабость всякого деятеля – в том, что он, хоть изредка, вынужден действовать. Это отлично понимала, скажем, католическая церковь в древности, когда боролась против новизны во взглядах и действиях – боролась для блага людского… А вы, дорогой доктор, не ограничились обещаниями, но еще и действовали, и достаточно быстро. Так поступают дилетанты. А дилетантизм – вещь опасная. Кроме того, вы сами вызвались на роль ведущего – профессионал подождал бы, пока его попросят. Надо изучать историю, в ней есть, скажем, Александр Невский. Что же касается меня…»

Этот блестящий монолог, выдержанный в столь излюбленной парадоксальной манере Нарева, прервал Еремеев – потому, наверное, что, как и все остальные, не слышал ни слова из него:

– Разрешите задать вам вопрос.

Нарев удивленно поднял глаза. Он знал, разумеется, каким будет вопрос, и знал, что его зададут, но нужно было выглядеть удивленным.

– Конечно же, если только я буду в состоянии ответить.

Миг стояла тишина, взгляды метались между Еремеевым и Наревым. Наконец, Валентин решился.

– Ходят слухи… – начал он. – Ходят слухи, что вы… Что у вас… Одним словом…

– Говорят, – подхватил писатель, – что вам известен какой-то выход. Мы просим вас; вы же сами понимаете, что, если не найдется никакого выхода, мы погибнем и очень скоро.

Нарев медленно, очень медленно, набрал в ложечку желе. Именно сейчас он по-настоящему вступал в игру. Еще полугодом раньше он ощутил бы удовлетворение, случись это тогда, теперь ему было противно. Но отступать не приходилось: никто другой, сказал он себе, не сделает даже и этого… Нарев молчал ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы напряжение ожидающих поднялось до предела.

– Видите ли, – сказал он, улыбаясь, хотя голос не выражал уверенности, в нем было сомнение и сознание глубокой ответственности; Нарев умел пользоваться своим неблагозвучным голосом. – Я надеюсь, вы не подозреваете меня в распространении каких-то слухов…

– Да бросьте, Нарев, – сказал Истомин. – Вас в этом никто и не собирается винить. Неважно откуда, но мы об этом услыхали и теперь просим вас ответить: что вы знаете? Можем мы надеяться на какую-то перемену к лучшему?

Нарев отложил ложечку и опять помолчал – немного: терпение нельзя испытывать слишком долго.

– Вы ведь понимаете, – сказал он, – если бы я видел, в какой стороне находится дверь, ведущая к спасению, то не стал бы медлить. Будь я совершенно, на сто процентов уверен…

– Ага! – воскликнула Инна. – Значит, вы что-то знаете и просто не до конца уверены?

– В том-то и дело, – сокрушенно подтвердил Нарев. – Я не привык давать легковесные обещания. Но могу поклясться, что едва лишь получу необходимые мне доказательства – если они, конечно, существуют, – сразу же поделюсь с вами…

Он не смог закончить фразу, да у нее и не было конца. Именно тут общий гул должен был прервать его – и действительно прервал.

– Это вы бросьте, – осуждающе сказал Еремеев. – Мы все тут играем в одну игру. Так что пусть бегает вся команда.

Остальные поддержали его.

– Понимаю, – промолвил Нарев по-прежнему нерешительно. – Но пусть лучше ответственность будет на мне, зачем распределять ее на всех?

Он говорил и внутренне радовался тому, как точно он говорит и как чисто выстраивается продуманная им линия событий – и одновременно печалился тому, что не разучился еще так говорить и продумывать. «Ради них ведь это, – подумал он, оправдываясь перед собой, – а может быть, перед Милой, которая теперь глядела на него, и надежда была в ее взгляде. Ради всего человечества: пусть нас лишь тринадцать человек, но мы сейчас – самостоятельное человечество, человечество «Кита»…

– Нет, – сказал Истомин. – Вы неправы. Мы не страшимся ответственности и хотим знать то же, что и вы.

– Право, не знаю… – пробормотал Нарев. – Это так неожиданно…

– Вы жестоки, – сказала актриса, готовая заплакать. – Почему вы думаете только о себе?

– Ну, что вы, – обескураженно проговорил Нарев. – Я не дал повода…

Он ждал. В игре было два выигрыша, и раз уж он сел за стол, он хотел получить оба. Он ждал, и наконец Мила вошла в разговор.

– Послушайте, – тихо сказала она, краснея и опустив глаза, – если бы хоть Валентина не было здесь, а то что же – словно раздеваться перед всеми… Я виновата перед вами, это я рассказала. Но думайте обо мне, что хотите – я сделала это ради всех. Мы все верим вам…

«Люди, – подумал Нарев, глядя мимо сразу же потускневшего Еремеева. – Люди, как нужна им надежда и как хочется быть обманутыми ради нее! Нет, я решил правильно. Теперь – к делу».

Он вздохнул.

– Ну, будь по-вашему… – сказал он, как бы преодолевая внутреннее сопротивление. – Я нашел это почти случайно. Я не ученый, как вы знаете, и всегда думал, что не могу открыть ничего нового. Но я в силах найти что-то, уже существующее, на что никто не обращает внимания. И мне удалось… Хочу, однако, предупредить вас: я не знаю, как вернуться на Землю. Точнее – не знаю, как сделать это немедленно, сейчас. – Он продолжал уже быстро, словно увлекшись: нельзя было позволить им разочароваться, утратить интерес. – До сих пор ни одна экспедиция не встречала, как вы знаете, звезд, которые состояли бы из антивещества. Но ведь это относится только к тем светилам, вблизи которых мы побывали. Вам известно, что по излучению, по свету нельзя определить, из чего состоит небесное тело: и вещество, и антивещество испускают энергию в виде одинаковых квантов. Во Вселенной множество светил, о которых у нас нет сведений такого рода. И вот в записях одной старой экспедиции мне удалось обнаружить…

Он рассказывал, обращаясь поочередно то к одному, то к другому из сидящих за столом. Кофе стыл в чашечках – все забыли о нем, все слушали жадно, стараясь добыть надежду из каждого слова. Все, что ощущали эти люди, было написано на их лицах, Нарев читал их легко, как дирижер партитуру, и ясно видел, где следовало усилить звучание главной темы, где сделать фермату, где – паузу.

– …Итак, все говорит за то, что это – антизвезда. Я не сам пришел к такому выводу, он содержится там, в записи. Вы спросите: что может дать нам звезда – энергии у нас и так достаточно… Однако дело в том, что это – звезда класса «О», одиночная, как раз такая, какие, по статистике, чаще всего обладают планетными системами. А если звезда такого класса обладает развитой планетной системой – на это в отчете есть определенные указания, – то как знать, нет ли там жизни, нет ли цивилизации?..

Он сделал паузу. «Популярное изложение – великая вещь, – думал он, переводя дыхание. – То, что в науке еще обозначается тремя вопросительными знаками и оговаривается многими «если», в изложении популяризатора звучит, как давно свершившийся факт, сомневаться в котором просто неприлично…» И в самом деле, Нарев выбрал подходящее время для изложения своей гипотезы: физик мог бы возразить ему – но Карачарова как раз и не было среди них, а и окажись он тут – вряд ли его стали бы слушать. Он, конечно, затеял бы спор – для него важнее была истинность результата, тогда как для Нарева главное заключалось в процессе действия, а от того, что он выдавал за истину, требовалась лишь пригодность для лозунга. Так или иначе, отсутствие физика пришлось очень кстати.

– Можно, конечно, сказать, – продолжал Нарев, – сырые, умозрительные заключения, спекуляция. Но есть одно обстоятельство, которое делает такие предположения обоснованными. Если эта звезда и в самом деле идет к нам из соседней галактики, то спрашивается: какая же сила могла сорвать ее с места и направить в миллионнолетнее путешествие через межгалактические просторы? Я думаю… даже больше: я уверен, что это не просто стечение обстоятельств – это разум и только разум.

Все одновременно вздохнули: слова Нарева были логичны и ослепительны. А он не давал своим слушателям времени пережить все постепенно – он вел их дальше, дальше.

– Посмотрим теперь, что может помочь нам в тех условиях, в которых мы оказались. Земля не в силах решить основную задачу: вернуть нас в нормальное состояние так, чтобы при этом не нанести вреда никому другому. Очевидно, это под силу лишь более высокой цивилизации, которая, развиваясь, неизбежно преодолеет и этот научно-технический барьер. Итак, нам нужна высокоразвитая цивилизация. С другой же стороны, если это будет цивилизация, построенная на базе обычного вещества, то мы не сможем наладить с ней никаких контактов: с Землей у нас хоть общий язык и образ мышления, а там мы далеко не сразу начнем понимать друг друга, не вдруг сможем объяснить, в чем заключается наша нужда. По моим представлениям, это возможно лишь при личном контакте; но как раз с цивилизацией земного типа – я говорю о веществе – мы такого контакта не установим. Следовательно, нам нужна цивилизация, во-первых, высокоразвитая и, во-вторых, состоящая из антивещества. Явление, думается мне, необычайно редкое – нам ведь вообще неизвестны иные цивилизации. И вот есть основания полагать, что судьба подарила нам как раз то, в чем мы нуждаемся. Об антивеществе я уже сказал. А что касается уровня этой предполагаемой цивилизации, то вспомните, что нам еще не под силу направить движение нашего светила по своему желанию, превратить его во флагмана эскадры планет, пересекающих бесконечный мир. Они же, по-видимому, смогли сделать это!.. Вот что мне удалось найти, и над этим мне хотелось еще подумать, прежде чем призвать вас, – он сделал паузу, – лететь туда!

Несколько мгновений стояла тишина.

– Лететь туда… – прошептала актриса.

– Вы молодец, честное слово! – крикнул Истомин. – Нет, какой молодец! И молчали!

– Если бы удался другой вариант, – проговорил Нарев, – мои находки оказались бы ни к чему, а слава мне не нужна.

– Ведите нас! – вскричала актриса. – Мы следуем за вами!

Нарев поднялся и стоял, ожидая, пока все умолкнут.

– Корабль поведет капитан, – сказал он. – Но чтобы говорить с ним, я должен знать, что все вы согласны со мною и что каждое слово, которое я скажу ему, будет высказано от имени любого из вас. Могу ли я рассчитывать на это?

Возгласы «Да!» были ему ответом.

– В таком случае, – сказал Нарев, – я иду к нему сейчас же.

Выслушав Нарева, капитан несколько минут молчал, глядя на выключенный экран обзора. Глядел так внимательно, словно на диске уже полыхала обетованная звезда, окруженная роем цветущих планет.

– Мое мнение вас интересует? – спросил он наконец.

Нарев едва заметно улыбнулся:

– Может быть, вы – или кто-нибудь другой – смогли бы разубедить людей. Даже наверное. Но что вы предложите им взамен?

Капитан ответил не сразу:

– Взглянуть правде в глаза. Принять реальность такой, какова она есть.

Нарев кивнул.

– Так и думал, что вы это скажете. Ничего иного вам и не оставалось. Но истина, капитан… Порой это Медуза Горгона. Помните – из античной мифологии. Взглянувший на нее обращается в камень. И это в лучшем случае: камень сам по себе хоть не проявляет активности. Правда – яд: в малых дозах она лечит, в больших – может убить или свести с ума.

– А что вы скажете людям, когда внушенные вами надежды рухнут?

– Следовало бы сказать – если рухнут.

На этот раз улыбнулся капитан.

– Я говорю – когда рухнут. Что будет?

– Решение придет со временем.

– И вы будете швырять людей из надежды в надежду?

– Иначе, как они будут жить?

– А вы как?

– Я – другое дело. То, что нужно мне, я могу найти и тут.

– Странно – почему же вы тогда так спешили на Землю? Но, кажется, я понимаю. И, откровенно говоря, это мне не нравится.

– Ваши чувства, капитан – это ваше дело. У вас есть два пути. Или поддержать меня – и вывести корабль в район той звезды, о которой я говорил. Или выступить против меня. Но предупреждаю: вы проиграете, потому что я предлагаю надежду, а вам нечего дать взамен.

Наступила пауза. Одна и та же мысль мелькнула у обоих: почему собеседник не предложил обратиться к администратору, не прибегнул к его поддержке? По-видимому, потому, что каждый чувствовал уязвимость своей позиции и предпочитал защищать ее против равных сил противника.

– У меня мало времени, – сказал Нарев. – Я должен вернуться с ответом. Еще лучше будет, если вы сами скажете людям о вашем решении.

– К чему форсировать события?

– Или – или. Пожалуйста, можете размышлять в течение пяти минут. А можете и не делать этого: мне заранее ясен ход ваших мыслей и, если угодно, я расскажу вам, каким он будет.

– Интересно… Попытайтесь.

– Нет ничего легче. В конечном итоге вы согласитесь, хотя, в общем, мне и не верите. Рассуждать вы станете так: конечно, проще было бы отойти в сторону и предоставить этому авантюристу – вы ведь так обо мне думаете – самому подготовить свое падение. Но он – то есть я – человек решительный и до провала способен нанести немало вреда, потому что люди пока будут идти за ним. Таким образом, соглашаясь с ним, я смогу уберечь людей от многого. Правда, я стану почти coyчастником его авантюры, но ведь главное – не то, что обо мне подумают, главное – реальная польза. Вот примерно так вы станете думать, капитан, или, вернее, уже думаете. Я прав?

– Почему вы решили, будто для меня имеет значение, что станет с этими людьми и чего не станет? Разве я не могу махнуть рукой и сказать: они сами хотели этого!

– Не можете. Потому что вы такой, какой вы есть. Будь вы другим человеком – как знать, может быть, и я повел бы дело по-другому.

– Вы так хорошо изучили меня?

– Разве вас нужно изучать? Вы – раскрытая книга. Достаточно было одного вашего поступка… Ваша любовь – или как бы ни называть это – не была секретом ни для кого. И вы отказались от нее, чтобы предотвратить осложнения. Из этого можно сделать только один вывод: вы всегда будете ощущать свою ответственность за корабль и за всех, находящихся на нем. Вы – человек долга, вы – капитан. Поэтому, я могу разговаривать с вами совершенно открыто. Если вы теперь скажете, что я прав в вашей оценке – я буду считать, что мы достигли договоренности.

– Раз вы так хорошо меня знаете, – сказал Устюг после паузы, – то должны понимать, что никакой договоренности мы с вами не достигнем.

После разговора с капитаном у Нарева возникло ощущение, что он натолкнулся на запертую дверь. Дверь надо было отворить. Приходилось подбирать ключи. Логика не помогла – капитан и сам был рационалистом. Следовало попробовать другой ключ – эмоциональный.

Писателя Нарев нашел за делом. Истомин мрачно проглядывал какие-то листки и рвал их, отправляя в открытый приемник утилизатора. Он кивнул Нареву на диван и продолжал заниматься своим делом.

– Что, метр, – сказал Нарев, доброжелательно улыбаясь, – судьба опять трясет нас? Только вы настроились поработать, как приходится складывать чемоданы. И на сей раз это моя вина.

Истомин махнул зажатым в пальцах листком.

– Кому нужна моя работа? – буркнул он.

– Слишком необычны условия. Но это не значит, что искусству тут нет места. Просто оно, быть может, должно принимать какие-то иные формы – в соответствии с условиями. Вы ведь не считаете формы абсолютными?

– Что вы, напротив! – оживился Истомин, которому давно уже не приходилось разговаривать на такие темы. А как жить без подобных разговоров?

– И, конечно, – продолжал Нарев, – людей в искусстве всегда будет прежде всего интересовать то, что непосредственно связано с их судьбой. Возьмем хотя бы наш сегодняшний день. Корабль отремонтирован, можно пуститься в путь. Все мы знаем – куда. Все зависит от экипажа, от капитана. Но капитан… У него своеобразный образ мышления.

Нарев вскочил и стремительно зашагал по каюте.

– Ведь нетрудно, кажется, понять: звезда, о которой я говорил, может представить громадный интерес не только для нас, но и для Земли. Если все будет так, как мы надеемся…

– А если нет? – негромко вставил Истомин.

– Если нет – то, во всяком случае, хуже не будет. Хотя бы потому, что хуже некуда. Так что мы можем только выиграть. Подумайте. Мы побываем вблизи звезды. Если есть планеты – высадимся. Установим контакт. Наладим связь с Землей. Кем будем мы после этого? Уже не кучкой потерпевших бедствие людей, но экспедицией, сделавшей колоссальные открытия! Небывалые! И если удастся возвратиться на Землю, мы вернемся не группой неврастеников, но экипажем героев! – Нарев остановился, засунул руки в карманы и вызывающе посмотрел на Истомина. – Стоит ли дело усилий?

– Да! – сказал Истомин взволнованно.

– Ну а он этого не понимает, – Нарев протянул руки, взял Истомина за плечи. – Дорогой друг, так напишите об этом! Вернее – расскажите: в наших условиях писатель вновь становится рапсодом – это к вопросу о форме. Расскажите, как вы умеете, убедите капитана – и не только мы, вся Земля будет благодарна вам! Подумайте: если эта звезда и ее планеты – из антивещества, то Земле представится единственная возможность установить с ними контакт. Случившаяся с нами беда станет, таким образом, редкой удачей для нашей цивилизации!

– Сюжет хорош, – сказал писатель. – Но он, к сожалению, не мой.

– Дорогой метр, берите его! Я ведь не литератор. Только вы сможете использовать его наилучшим образом. Подумайте: не об этом ли мечтают люди искусства – оказать конкретное и огромное влияние на развитие всего человечества! Ну, решайтесь!

Он все еще держал Истомина за плечи и настойчиво глядел ему в глаза. Истомин помедлил, потом кивнул.

– Вы правы, – сказал он. – И если я еще на что-то гожусь, мы добьемся результата.

– В добрый час, – сказал Нарев.

Штурмана Нарев нашел в рубке связи.

– Ну, вот, – сказал он. – Идея ваша не нашла применения. А жаль. Я убежден: это был наш шанс.

– Моя идея?

– Конечно! Это же вы натолкнули меня на мысль просмотреть дневники экспедиции! Но капитан никак не хочет согласиться.

– Капитан – хозяин на корабле, – сказал Луговой.

– Капитаны осторожны и положительны, – молвил Нарев. – Капитан в годах. Это хорошо. – Он сделал паузу. Хотя есть и свои отрицательные стороны. Возраст – значит недомогания… Кстати, а кто принимает командование, если капитан занедужит?

– Второй в экипаже – инженер, – сказал штурман медленно.

– У инженера хватает своих дел.

– Вести корабль он поручил бы мне. Если бы, конечно, решил действовать, не дожидаясь выздоровления капитана.

– Да, – сказал Нарев задумчиво. – Капитаны бывают в годах. А жаль. Ах, молодость – пора дерзаний…

Пора дерзаний, думал Луговой, оставшись в одиночестве. Дерзость. Дерзкий мальчишка. Почти хулиган. Но героические поступки совершают не маменькины сынки…

Старики хороши в привычных условиях. А стоит условиям измениться, как патриархи теряют ориентировку: сами-то они уже неспособны меняться. Нет гибкости. Хрящи окостенели.

Дерзкие – не трусы. Они принимают смелые решения. Смелое решение – начало всякого подвига.

Да.

На этот раз за обедом присутствовал капитан. Его попросили, и он пришел. Что-то должно было произойти, и Устюг решил: пусть лучше сейчас, чем в другое время – еще менее, быть может, подходящее.

Когда заговорил писатель, капитан не ощутил ничего плохого. На этот раз интуиция подвела его.

Истомин говорил негромко, опустив глаза, словно перед ним на полированной поверхности стола скользили картины, а он только пытался передать их словами.

Они приближались к Земле. Все осталось позади: дерзновенный бросок к звезде, часы ожидания, предчувствие разочарований – и внезапный взрыв радости, которая охватила даже самых уравновешенных, когда на первой же планете, попавшей в поле зрения экспедиции, были обнаружены несомненные признаки цивилизации.

Остались позади незабываемые встречи с обитателями планет, которые, хотя и не совсем походили на людей, однако, принципиально были близки к ним – не анатомически, конечно, и не физиологически, но по образу мышления, по взглядам на жизнь и ее пониманию. Навсегда запечатлелись в памяти первые попытки обмена мыслями, первые неудачи, еще и еще неудачи – и, наконец, успех.

Позади дни знакомства с цивилизацией; дни переговоров и, наконец, прощания. Дни, озаренные дружелюбием, когда каждый из землян наслаждался чувством своей нужности, своей символичности для представителей культуры антизвезды: покинув свою галактику, в которой им так и не удалось найти другие звезды того же знака, окруженные планетами, обитатели минус-мира еще глубже ощутили свое одиночество во Вселенной, так как и в этой громадной галактике, которую сейчас пересекали, не смогли обнаружить собратьев по знаку. Поэтому появление «Кита», смело пошедшего на посадку, сначала повергло их в ужас. Но взрыва не произошло, и они приветствовали население корабля так, как людей еще никогда и нигде не приветствовали и вряд ли когда-либо будут.

Дело в том, что прибытие «Кита» означало для обитателей антипланет нечто значительно большее, чем просто встречу с представителями иной цивилизации.

Могучая культура, которой было под силу направлять полет звезды в нужном направлении, отличалась крайним, почти религиозным уважением к жизни каждого разумного существа. Возможно, это являлось следствием давней убежденности в их космическом одиночестве, а также небольшим – в силу физиологических особенностей – приростом населения, медленным созреванием и долгой жизнью. Так или иначе, с давних времен любой эксперимент на человеке – будем условно называть их так – на планетах антизвезды был строжайше запрещен, причем даже попытка произвести опыт с самим собой считалась тягчайшим, аморальным проступком. И поэтому, хотя способ обращения антивещества в вещество (с предотвращением всех сопутствующих опасностей) был уже давно известен этой цивилизации, им и в голову не приходило изменить свой знак – знак целого человечества – и уподобиться тем, кого они уже не раз встречали во время своего многотысячелетнего путешествия. Способ этот использовался для энергетических целей; но, хотя опыты на мелких животных и давали положительные результаты, никто и никогда не осмелился даже предложить поставить эксперимент на человеке.

Так что теперь прибытие людей, с которыми такой эксперимент был совершен самой природой, послужило неопровержимым доказательством того, что выход из одиночества возможен и не грозит никакими опасностями.

Уже одно это – освобождение целого мира из тысячелетнего космического одиночества – с лихвой оправдывало жизнь каждого из людей «Кита», возмещало все пережитые несчастья, все разочарования, отчаяние и приходившее порой нежелание жить.

Но это было далеко не все. Встреча представителей двух цивилизаций могла и должна была привести к неисчислимым и благим последствиям. Земля, ее цивилизация, помогла бы гостям акклиматизироваться на любой из планет, которые можно было предоставить в их распоряжение, так как изменение знака целой планеты, безусловно, даже для цивилизации антизвезды явилось бы непосильной задачей. В свою очередь, гости, накопившие громадное количество научных и технических знаний и открытий, готовы были поделиться ими с Федерацией.

Нет, не несчастными скитальцами возвращались на Землю люди «Кита»; они везли на родину подарок, ценность которого оценят, вероятно, лишь в далеком будущем. На Землю возвращалась самая удачливая, самая результативная из всех звездных экспедиций последних лет, а может быть – и всех времен.

Земля уже знала. Она готовила встречу. Формулы Карачарова, скорректированные учеными с антипланеты, были переданы по связи, и первые группы инженеров успели вылететь в намеченную точку космоса, где предстояло смонтировать устройства для преобразования «Кита» и всего, что находилось на его борту.

Люди с нетерпением ждали встречи. Однако скучать и томиться было некогда: записи, фотографии, образцы, полученные ими в гостях, обрабатывались, систематизировались, приводились в порядок. Работы было столько, что окажись тут вдвое больше людей – и то у них не оставалось бы свободного времени.

Люди не забыли о пережитом. Но они стали теперь иными. Пройденное закалило их, а открытое сделало мудрее. Они научились ваять свою судьбу.

Таков был финал истории «Кита» – достойный финал.

– Капитан! – сказал Истомин. – Считаете ли вы, что рассказанное мною невозможно?

– Не знаю, – честно ответил Устюг. – Принципиально, конечно, это не исключается. Но вероятность, по-моему, крайне мала.

– Пусть так! – почти выкрикнула Инна. – Но если мы не убедимся своими глазами – хотя бы в том, что ничего этого нет, нет планет, нет культуры – мы никогда не простим себе этого: ведь какая-то доля вероятности все же остается!

– А если и в самом деле это так? – спросила Зоя. – Если единственный выход для них заключается во встрече с нами, а мы уклонимся?

– Интересно будет посмотреть, во что они играют, – подумал вслух Еремеев. – Наверное, что-то похожее на футбол у них есть. Не может не быть, если только у них есть ноги.

– Капитан! – воскликнул Истомин. – Если возможность предоставлена нам, зачем отдавать ее? Разве мы – не такие люди, которые становятся героями?

В этом капитан сомневался. Однако промолчал.

Люди ждали ответа, а он молчал. Да, это было заманчиво, беспредельно заманчиво, и молодостью пахли предсказания Истомина: запах неизвестных трасс, лихих посадок, бесшумных шагов разведки шел от них. И все же…

Он вспомнил, что тогда, когда все это было в его жизни, он еще не был капитаном, и право решать принадлежало не ему, а тем, кто был старше и опытнее.

– Нет, – решительно сказал Устюг. – Я должен сохранить ваши жизни – и сохраню. Я не допущу излишнего риска.

– Сохраните – для чего? – крикнула Мила.

– Для чего живет человек? – вопросом ответил капитан.

– Ради детей! – ответила молодая женщина.

– Чтобы творить, – пробормотал Истомин.

– Для любви, – неловко усмехаясь, проговорил Нарев.

«Чтобы играть», – подумал Еремеев, но промолчал.

– Чтобы быть счастливым, – сказала Инна решительно.

– Так, – подвел итог капитан. – Благодарю за информацию. Ваши мнения мне ясны. Но я считаю, что человек живет для того, чтобы выполнять свой долг. Я знаю, в чем мой долг, и я его исполню.

– Что вам дает право ставить ваше понимание выше всякого другого? – требовательно спросил Нарев.

– Закон, – спокойно ответил Устюг.

– Да, – сказал молчавший до сих пор Петров, и неожиданная твердость прозвучала в его голосе. – Можно говорить что угодно, но все должны подчиняться закону. Потому что, как только мы перестанем делать это, мы погибнем – и как общество, и как люди.

– Громко сказано, – проговорил Нарев, и нотка высокомерия проскользнула в его голосе. – Но не разъясните ли вы нам, какому закону мы должны подчиняться? Существующему на Земле?

– Естественно.

– Но разве мы на Земле?

– Законодательство сохраняет силу в пределах всей нашей цивилизации.

– Нашей цивилизации, – повторил Нарев с горечью. – Наша цивилизация насчитывает лишь одну планету, имя которой – Кит. Население этой планеты составляет тринадцать человек, включая нас с вами. И к цивилизации Земли планета Кит давно уже не имеет отношения. Неужели вы до сих пор не поняли, что все, что было действенным на Земле, для нас – звук пустой? Мы живем ныне в своей вселенной. Мы все – не люди, мы – антисущества. Для нас, уважаемый согражданин, существует только этот мир с его четырьмя стенами, и у нас нет никаких законов, кроме тех, какие установим мы сами, потому что у нас здесь иная жизнь, иная логика, иные понятия о добре и зле…

– Это слова, – вмешался капитан. – Только слова.

– Слова? Капитан, на Земле любовь – благо. Кто первый пришел к выводу, что здесь она – зло? Нет, своя логика – не слово, она – факт. И если мы до сих пор этого еще не почувствовали, то лишь по инертности нашего мышления. У нас нет ничего: ни законов, ни истории, ни прошлого, – потому что весь наш опыт здесь не нужен, непригоден. И я не знаю, есть ли у нас будущее – особенно, если вам удастся настоять на своем. Но раз нет закона, то мы вольны поступать так, как найдем нужным – мы, население планеты Кит. А поэтому…

На этот раз голос капитана был резок.

– Ошибаетесь, пассажир Нарев, – сказал он. – Здесь был, есть и будет закон, и я уже не раз напоминал об этом. Закон этот – Устав Трансгалакта, где ясно сказано, что мы можем и что нам запрещено.

– Нет, капитан, – возразил Нарев. – Устав, о котором вы говорите, имеет силу на кораблях.

– Вот именно, – согласился капитан.

– Но разве это корабль?

– Что вы сказали?

– Я говорю, что корабль – средство передвижения. Средство транспорта, служащее для доставки пассажиров и грузов из одной точки мира в другую. Вы не можете доставить нас туда, куда нам нужно. А то, что просто летит в пространстве – не обязательно корабль: это может быть и планета. Я не хотел говорить об этом, капитан, но начали вы сами. Раз это не корабль, на нем нет и не может быть Устава. Мало того: здесь не может быть и капитана. Вы не имеете права командовать здесь – с того самого момента, как «Кит» перестал двигаться по воле людей.

– Имею – раз я командую.

– Командовали. Отныне с этим покончено.

Наверное, следовало что-то ответить. Возразить. Прикрикнуть хотя бы. Но Устюг упустил момент. Кажется, он ждал, что чей-нибудь голос – хотя бы один голос – прозвучит в его защиту. Но люди молчали. Лишь Петров пробормотал:

– Да, это логично. Капитан – для корабля, но не для планеты…

«Вот так, – думал капитан Устюг. – Такие вот дела. Такие».

Он сидел в своей каюте, и жить ему не хотелось.

Всех его сил хватило на то, чтобы достойно выйти из салона. По пути к себе он повстречал Лугового; штурман спешил туда, где капитан никогда больше не хотел бы показываться. Парень отвел глаза. Устюг усмехнулся и не стал его останавливать.

Теперь он сидел в каюте и тупо смотрел на репитеры приборов, которые занимали полстены и давали полную возможность следить за состоянием корабля. Сознание Устюга автоматически фиксировало показания, хотя капитану это было уже ни к чему.

Это пахло средневековьем: бунт на корабле и прочая чепуха в том же роде. Может быть, не следовало подчиняться. Наверное, надо было стрелять.

Он и стрелял бы – будь он уверен, что его программа действий обещает людям больше, чем та, которую избрали они. Но капитан не знал, что лучше.

Может быть, с ним случилось самое лучшее, что можно было себе представить: его лишили возможности действовать как раз тогда, когда он перестал понимать, что надо делать. С него сняли ответственность за судьбу двенадцати остальных, теперь он был вправе думать лишь о себе самом.

Но он заранее знал, что в глубине души не сможет примириться со своим новым положением, не почувствует себя свободнее. Ответственность была возложена на него не этими людьми. Капитан отвечал в первую очередь перед своей совестью, а от нее освободить не мог никто. Устюг понимал, что, пока жив, в своих глазах останется капитаном и по-прежнему будет отвечать за все, что произойдет на борту корабля.

Но требовать от него чего-то больше не станет никто.

Это хорошо.

«Устал капитан Устюг, – подумал он о себе в третьем лице. – Устал. Вот заляжет в кокон – выспится. Полетит пассажиром. Что же, очень хорошо. Пусть отдыхает старик. Он тоже человек, и отдых ему положен. Пусть отдохнет до той поры, когда…»

Тут он споткнулся. «Когда что? Когда все-таки не справятся без капитана и прибегут? Этого ждет капитан Устюг?

Этого.

Но ведь не прибегут, пожалуй. Пожалуй, справятся. А капитан так и проболтается тут остаток жизни – ни пассажиром, ни членом экипажа. Черт его знает, кто он теперь – какое-то третье сословие».

Он даже улыбнулся этому определению. Потом услышал сигнал: первое предупреждение. Корабль готовился к старту, и готовили его другие.

«Ну, не делай из этого трагедии. Все равно, зрителей нет, никто не подойдет, не погладит по волосам, не скажет: ну расскажи, выговорись, станет легче, а я тебя утешу, недаром ведь мы с тобой навсегда связали свои жизни… Но Зоя и там не выступила в твою защиту. Отреклась. Зрителей нет».

Устюг решительно поднялся и стал раздеваться. Раскрыл кокон – никогда не пользовался им в каюте… Улегся. Подвигался. Удобно. Хорошо. Пусть кто хочет торчит сейчас за ходовым пультом. Он будет спать.

Устюг нажал рычаг, и крышка опустилась. Этим он как бы отрезал себя от остального корабля. Можно было лежать без забот.

От приборов, правда, и здесь было не уйти: кокон как-никак был капитанский. Устюг постарался лечь так, чтобы шкалы не маячили перед глазами, чтобы их слабый свет не проникал сквозь опущенные веки.

Он думал, что не уснет, но сон неожиданно пришел, мягкий, спокойный. Капитан умел расслабляться и сейчас заставил себя расслабиться.

Он уснул и не слышал, как женские шаги приблизились, как отворилась дверь. Через мгновение она затворилась, и шаги медленно прозвучали, удаляясь.

Капитан Устюг спал.

Молодости принадлежит будущее, повторял про себя Луговой. Он сидел на центральном – капитанском – месте за пультом, пальцы его лежали на клавиатуре, и корабль был готов рвануться, вломиться в сопространство, повинуясь его, Лугового, воле, и привести людей туда, куда они хотят.

Нажимом клавиши он включил первую группу диафрагм, и улыбка возникла на его лице, когда он ощутил перегрузку, означавшую, что машина начала разгон.