10
Афиноген жил в деревянном бараке, где занимал с семьей две комнаты, в одной из которых была отгорожена кухонька. Комнаты были большие, каждая метров в двадцать квадратных.
Двое детей поздоровались со мной и юркнули во вторую комнату. Афиноген что-то мастерил на кухонном столе, но сразу же все бросил, встал, протянул широкую ладонь.
— Проходи, Федор Михайлович, гостем будешь!
— Я отвлек тебя от дела?
— Какое у меня может быть дело? Так... К выходу на пенсию готовлюсь.
— Выгонишь тебя на пенсию! Да и рановато еще.
— Все равно придется. Вот и начал. Шучу, конечно. К другому готовлюсь. Письмо прислали, что какая то комиссия из Марградского отделения Академии наук собирается ко мне в гости.
— Это по поводу нуль-упаковки?
— Не совсем... Да только что толку, если они все заранее не верят. Готовлюсь вот. Да только одному мне не справиться. Помощь нужна. Человек надежный нужен. Тебя, Федор Михайлович, хочу просить.
— Да что меня просить. Я согласен. Справлюсь ли только с помощью-то? Да и что нужно делать?
— А сделать нужно вот что... Веру им свою показать... убежденность. Ты вот в макет моего универмана-то продолжаешь верить?
— При чем тут вера? Тут знание.
— Значит, все-таки до сих пор убежден, что был такое явление нуль-упаковка?
— Я уже не одной комиссии это докладывал. Но могу и еще.
— Вот и хорошо! — обрадовался Афиноген. Даже руки потер от удовольствия. -Это я тут по хозяйству. А мастерская у меня, знаешь, в сарае. Великое дело — сарай! И все-то в нем можно сделать. А в этих пятиэтажках и из квартиры-то не высунешься. Да не возражай, не возражай. Я не против твоих благоустроенных. Я только говорю, что сарай необходимость. Малюю вот там. Стучу. Пилю. И никому не мешаю. Так что, Федор Михайлович... А у тебя все без изменений?
— Нормально у меня все.
— Нормально и будет. А я вот некоторые свои холсты сюда перенес, сарай ведь не будешь все время отапливать.
— Давно хотел посмотреть. — Я еще когда вошел, сразу же заметил три холста, висящие по стенам. Два из них были завещаны, один простыней, второй цветастой тряпкой. Афиноген словно устраивал выставку своих картин. Позволишь взглянуть?
— Отчего не взглянуть. Смотри. Готовься.
— К чему это еще мне готовиться?
— А к встрече комиссии.
Я не понял, что он имел в виду, пожал плечами н подошел к глухой стене, чуть ли не вовсю длину и ширину завешанной разноцветной занавесью.
— Это напоследок, — сказал Афиноген. — Сначала вот...
Он подвел меня к небольшой картине, висящей между окнами. На холсте было изображено лицо женщины... или нет. И не поймешь сразу. Какая-то галактическая туманность.
— Модернизм? — на всякий случай спросил я.
— Модернизм, экспрессионизм, абстракционизм? Глупость это. Картина и все. Не видишь, значит, не надо.
Я не обиделся, потому что мало что понимал в живописи.
— Да тут и не сразу поймешь!
— А ты не понимай. Ты чувствуй! Здесь чувствовать надо! Поймешь, не поймешь, — забурчал Афиноген. Видно было, что он немного расстроился.
Я чуть отошел, остановился... Лицо... галактика... и два глаза. Один зеленый, второй карий. Снова подошел ближе. Что-то получилось. И теперь, уже уверенно отойдя на два-три шага, я медленно пошел на картину, не отводя от нее глаз. У меня аж дух захватило на мгновение. Прекрасная женщина-галактика, вот что это было! Мать, материя, природа, первоисточник! И дух, струящийся через глаза, живые, разноцветные, дикие, непонятные.
— Ну, Афиноген...
— Почувствовал, — тихо выдохнул Афиноген.
— Да что же это?! Ведь даже страшно, жутко. У тебя тут самая великая тайна природы! Женщина-галактика...
— Можно и так назвать. А вообще-то — "Свет Вселенной". Да дело не в названии. Понравилось, значит?
— Вот это да! Нет, Афиноген Каранатович, это тебе не рассказики клепать. Это настоящее...
— Брось прикидываться, Федор Михайлович. Наслышан о твоих рассказах... Сегодня вот приходили. Сносить, говорят, барак будут. То никакого звуку, а то сразу — сносить. Да и по городу разные слухи ходят.
— А ты слухам не верь. Показывай еще.
— Смотри, коли интересно. Но экзамен ты уже прошел. А эти две я тебе покажу просто так. Афиноген сбросил простыню со следующего полотна. Я снова ничего не понял. Вернее, понял. Но тут же ничего и не понял. Картина была размером метр на два и располагалась вертикально.
Чуть боком к зрителю сидел человек. Вернее, он ни на чем не сидел. Просто поза его тела соответствовала позе сидящего человека. Перед ним располагалась плоскость с нарисованными на ней квадратиками, треугольниками и другими фигурами, некоторые из которых были разорваны, но не более, чем в одном месте. У меня создалось странное ощущение, что эти фигурки живые, что они двигаются, мыслят. Даже какая-то растерянность чувствовалась в них, страх перед чем-то происшедшим. Человек держал одну из фигурок. И ясно было, что он взял ее из одного разорванного четырехугольника и намеревался перенести в другой.
Вся картина была выполнена в чуть абстрактной манере.
Отходить назад и возвращаться здесь было бесполезно. Это не помогло бы почувствовать картину. Я оторопел в смятении. На картину хотелось смотреть. Смотреть и молчать. И так продолжалось минуты три.
— Хватит, — сказал Афиноген и попытался было закрыть картину.
— Подожди, — попросил я. — Тут вот что у тебя... Это двумерный мир... Двумерные существа... Они способны воспринимать только длину и ширину. Но они у тебя явно разумны. Они чем-то обеспокоены. Я очень хорошо чувствую растерянность этих фигурок. Трехмерное существо — человек — выдернул из какого-то "помещения" одно из существ и сейчас перенесет его в другое. Ну да! Ведь для них исчезновение подобного им существа необъяснимо, невозможно! Так же, как его появление вот здесь.-Я показал пальцем на разорванный в одном месте квадрат, куда, по моему мнению, человек должен был опустить "двумерца". — Тут нужно только одно условие: двумерный мир должен иметь свойство отражать световые лучи, падающие на него извне. И тогда мы, жители трехмерного мира, сможем увидеть его. Мы увидим все, находящееся внутри любого двумерного закрытого вместилища. А если мы сможем из нашего трехмерного мира брать двумерные предметы, то схватим предмет, находящийся внутри закрытого двумерного вместилища. Для этого нам не нужно переходить через его границы. Достаточно поднять предмет над двумерным миром в третье измерение, а затем опустить в другое "помещение". С точки зрения "двумерцев", произошло бы необъяснимое чудо.
— А ты, Федор Михайлович, кажется, действительно поможешь мне. Чую я.
— Если смогу, так помогу... Только ты подожди — Успокоюсь я. — А в голове возникла мысль: а если из четырехмерного мира выхватить трехмерный предмет? Но и только. Дальше я еще ничего не понимал.
Афиноген зашел за перегородку и выпил из кадки воды. В соседней комнате чему-то смеялись дети.
— Хлебни, — посоветовал хозяин. — С мороза. Только что привез. У нас из скважины.
Я хлебнул. У меня заломило зубы от ледяной воды, и я почему-то успокоился.
— Теперь показывай дальше.
Третье полотно занимало почти всю стену. Афиноген рывком сдернул с нее цветную тряпку.
Я увидел стеклянный куб, нарисованный стеклянный куб. И больше ничего. Но это только вначале. Я оглянулся на Афиногена, тот смотрел на меня хитро и чуть выжидательно. Ладно, поразмышляем. Стеклянный куб... Я постоял некоторое время в задумчивости, покрутил слегка головой. Что-то получалось. Отошел шага на два, затем чуть в сторону. Куб исчез. Вернее, не исчез, а теперь я смотрел через одну его грань, перпендикулярно ей самой. На глазах куб из трехмерного превратился в двумерную фигуру, в проекцию куба на плоскость. Превращение было мгновенным и впечатляющим. Ай да, Афиноген! Вот какие чудеса он может делать на простом холсте? Но оказалось, что это еще не все. Ободренный успехом, я сделал несколько шагов в другую сторону. С кубом снова произошло превращение. В трехмерном кубе возник еще куб, меньшего размера. И какие-то линии или плоскости соединяли первое и второе тело. Я выбрал точку, с которой, как мне казалось, удобнее смотреть, и замер на несколько минут. Сначала ничего не произошло. Потом с пространством что-то случилось. Холст, сам холст стал вдруг трехмерным. Я уже не рассуждал, не удивлялся. Я стремился вперед. Мне хотелось, нестерпимо хотелось узнать, что там, что там за этим трехмерным холстом. И вот то, что я вначале принял за куб в кубе, начало оживать, обретать смысл, неожиданный и таинственный, но возможный, возможный! Там было что-то, что неудержимо влекло меня. Я протянул руку, кажется, даже успел заметить, что она как-то странно трансформировалась. Но тут Афиноген вернул меня к действительности.
Я еще непонимающе и потрясенно хлопал ресницами, когда в квартиру вошла жена Афиногена, Зоя Карповна. Она подозрительно посмотрела на мужиков, но, кажется, ничего не обнаружила.
— Соображаете? — спросила она.
— Соображаем, — пробасил Афиноген, — да только совсем не то соображаем.
Из второй комнаты прибежали дети, полезли в хозяйственную сумку. Мать, наверное, ходила в магазин.
— Чай пить будем, — сказала хозяйка.
— Нет, спасибо, — отказался я. — Домой пора.
— Отчего же...
— Мы еще в сарай сходим, — сказал Афиноген.
— Да, да, — обрадовался я. — Нам еще в сарай надо.
— Он там рисует, — пояснила жена Афиногена. И по тому, как она это сказала, стало ясно, что занятие это она очень и очень одобряет. Может, и не понимает, а одобряет. Ведь как изменился Афиноген после того случая с фирменным поездом... Слава богу! Ведь совсем пропадал человек. И я, кажется, не вызывал у нее особых подозрений. Ну выпьем когда, так в меру. А не пить после таких Фениных запоев, это значит держаться волевым усилием. А Феня не держался, он просто не хотел. А ведь это совсем не одно и то же. Мы пошли в сарай.
Я почему-то представлял себе сарай захламленным и пыльным, но увидел перед собой настоящую мастерскую, пусть и без естественного дневного света, да ведь все равно была зима. Здесь стоял верстак для столярных работ, стол, заваленный листами латуни, различный инструмент, несколько стульев и табуретов. Дощатый пол был чисто подметен. В углу стояла остывшая печь, сооруженная из железной бочки. В сарае было холодно, но все же не так, как на улице.
— Садись — предложил Афиноген. Но я сначала походил, дотрагиваясь руками до разных предметов. У Афиногена было свое место. Свое! Он мог здесь уединиться, работать, творить!
— Хорошо тут у тебя, Афиноген Каранатович, — сказал я.
— Не жалуюсь. Ты садись. — И не дожидаясь, пока я усядусь, продолжил. — Сделал все, как хотел. Ну, насколько было возможно. А ты представляешь себе свою квартиру, свой кабинет?
— Какой кабинет! — вскричал я,
— Да ты постой, постой... В мечтах, во сне....
— А... Там-то представляю. Тихо. Стол. Книги. Окно. И главное, я никому не мешаю. Никому.
— Страдаешь?
— Бывает.
— Что уж там — бывает. Страдаешь вовсю!
— Из моей души, Афиноген Каранатович, страдание исчезает, если я нахожу слово высказать его.
— Подробнее не расскажешь о своем кабинете, о жилплощади для фантаста?
— Я все сказал.
Афиноген отодвинул мольберт. За ним оказалась еще одна дверь, не гармонирующая со всем остальным. Словно Афиноген вырвал ее из какой-то стандартной многоэтажки и поместил сюда.
— Попробуй открыть, — попросил Афиноген.
Я подошел и взялся за ручку.
— Хватит, — остановил меня Афиноген. — Завтра приезжает комиссия. Ты уж помоги мне, Федор Михайлович.
— Да чем же?!
— Приходи сюда вечерком и все.