КТО Я ТАКОЙ
Все-таки Фаддейка уговорил Юлю переправиться через Талью вброд. Вечером, когда шли из библиотеки. И они переправились – где прямо по твердому песчаному дну, где по камням, где по плоским островкам, вылизанным волнами. Лишь раз Юля соскользнула с валуна и макнула в реку подол. А Фаддейка ускакал вперед, оглядывался, постреливал золотой искоркой и подавал советы.
– Сам не бултыхнись, – отозвалась Юля.
– Со мной ничего не будет, – хвастливо заявил он. И судьба наказала его. На берегу, на деревянном тротуаре, он зацепился ногой за щепку, и острый конец воткнулся ему в большой палец.
Фаддейка зашипел и сел на корточки. Зажал ногу.
– Ну-ка, покажи. Допрыгался, – морщась, проговорила Юля. – Покажи, говорю… убери лапы! – Она выдернула занозу, выдавила побольше крови. Фаддейка страдальчески сопел. – Нечего пыхтеть, сам виноват… Перевязать надо.
– У меня платок есть… – Он выдернул из кармана мятую пятнистую тряпицу.
– Убери эту заразу… – Юля раскрыла сумку. По давней походной привычке она всегда носила с собой моток стерильного бинта. – Ну-ка, дай… Не дергайся…
Через минуту на месте пальца красовалась ярко-белая култышка. Фаддейка с удовольствием пошевелил ею и сказал:
– Годится… – И пошел впереди Юли, ступая на пятку. Снятыми морковными гольфами стегал по верхушкам сорняков.
– Прививку бы сделать, – нерешительно сказала Юля. – Щепка грязнущая.
Фаддейка пренебрежительно шевельнул спиной.
– В меня знаешь сколько уже всяких уколов навтыкано? И от столбняка, и от заражения. А в прошлом году даже от бешенства. Меня какая-то незнакомая псина тяпнула на рынке… Почему-то меня собаки не любят…
– Собаки, они знают, кого любить, а кого нет, – сумрачно объяснила Юля. – Иди осторожней, а то опять напорешься.
– Собаки не такие уж умные. Если хочешь знать, лошади в сто раз умнее. Вот смотри…
У кривых ворот стояла гнедая брюхатая кобылка – она привезла телегу с сеном. Фаддейка бросил в траву обувь, нашарил в кармане серый от пыли кусок сахара, подошел к лошади и протянул ей угощенье. Та нагнула голову, взяла губами сахар с ладони, захрумкала. Фаддейка бесстрашно обнял ее за шею, прижался веснушчатой щекой к лошадиной морде. Кобылка ласково косила глазом. Фаддейка сказал Юле:
– Видишь? Меня здесь каждая лошадь знает. – И погладил на кобылкиной морде белое пятнышко…
Когда пришли домой, Фаддейка без приглашения просочился в пристройку, сел на чурбак и глянул на Юлю внимательно.
– А ты чего надутая? Из-за пальца моего? Или потому, что опять письма нет?
– Потому что письма, – призналась Юля. – Каждый день хожу на почту, как дура. Даже стыдно. – Она с ногами села на постель и обняла колени.
– Будет письмо, вот увидишь…
– Откуда ты знаешь? – грустно усмехнулась Юля. – Ничего уже не будет.
– А ты откуда знаешь, что не будет?
Юля шмыгнула носом и сказала Фаддейке просто и честно то, что думала:
– Я далеко, а там красивых девушек много. А я некрасивая.
Фаддейка прошелся по ней деловитым взглядом, будто с кем-то сравнивал.
– Нет, ты это зря. Кто тебе сказал, что ты некрасивая?
– Эх ты, Фаддейка… – вздохнула Юля.
– Нет, в самом деле… – Он опять глянул деловито и оценивающе. – Конечно, ты не такая красавица, как в кино. Но у тебя глаза красивые. И рот…
– Я жердина…
– Не жердина, а просто большая. У таких крупных женщин бывают красивые дети.
– Чего-чего? – Юля спустила с постели ноги и заморгала. – Слушай, Фаддей, я тебя сейчас выдеру.
– Вот тебе и на!.. – Он блеснул золотистым глазом. – Я-то при чем? Это мама говорила. Не про тебя, а про нашу знакомую, про тетю Соню.
– Тете Соне и рассказывай такие вещи!
– А она и так знает… Она сама знаешь какая? Великанша кривоногая, а дочка у нее красавица. В музыкальной школе учится и на концертах выступает… Только ну ее…
– Почему?
– А она такая… – Фаддейка взял пальчиками края выпущенной майки, как подол платьица, и повертел талией. – Вся из себя модная. Я таких не люблю.
Юля загнала внутрь усмешку.
– А каких любишь?
Фаддейка опять глянул на нее, будто с кем-то сравнивал, но тут же отвел глаза и сказал серьезно:
– Ну… таких, как мама. Она у меня по правде красавица… – Он снова пустил глазом насмешливую искорку и сморщил нос. – А я вот уродился такое чучело.
Юля засмеялась:
– Ты не чучело, ты хороший…
– Конечно, хороший, – согласился он без лишней скромности. – Хорошее чучело.
– Просто ты Фаддейка, – сказала Юля уже без смеха. – Такой как есть. Единственный и неповторимый.
– Да… – Он кивнул, сел рядом с Юлей, покачал ногой с забинтованным пальцем. Повернул к Юле лицо, и оба глаза были теперь темные и беспокойные. – А почему я Фаддейка?
Юля удивилась его неожиданной тревоге.
– А что здесь плохого? Ты же сам говорил, что это имя тебе нравится.
– Да я не про имя… Почему я – это я?
Юля непонимающе вздохнула.
– Ты про такое никогда не думала? – требовательно спросил Фаддейка. – Я про это первый раз на колокольне подумал. Не тогда, когда с тобой, а раньше…
– Объясни-ка получше… – Юля сморщила лоб.
– Про это трудно объяснить… Я многих спрашивал, а они не понимают.
– Я попробую понять.
– Ну вот, слушай. Я – это я. Внутри себя. На свете очень много людей, разных. Но они вокруг, а не во мне. А тот, который во мне… тот, который все видит и понимает… и все чувствует, почему он – Фаддейка, а не кто-то другой? Почему так случилось, что я – это именно я? Понимаешь!
– Кажется, да… – тихо сказала Юля. – Но так про себя, наверно, каждый думает. И я думала. Но уже давно… И немножко не так, по-своему…
– Но все-таки ты меня понимаешь? – спросил он с нажимом.
– Угу… – осторожно отозвалась Юля.
Фаддейка облегченно откинулся к дощатой стене и растянул в улыбке рот.
– Вот и хорошо. А то кроме тебя только один человек понимал. Художник…
– Какой еще художник? – сказала она ревниво.
– А приезжал сюда в прошлом месяце. Старинные места рисовал. Молодой и бородатый. Хороший такой, из Новосибирска, Володя… Я ему помогал этюдник таскать, вот мы и разговаривали.
– Про что же вы разговаривали? – спросила Юля, думая о бородатом Володе со странной досадой.
– Ну, про такое же… как с тобой. Он мне знаешь как объяснил про людей? Что это нервы вселенной.
– Что-что?
– Ну, вот так… Наша Земля и все планеты, и все-все звезды, и галактики – это все будто живое. Только оно само это сперва не знало. Потому что, чтобы знать, надо ведь видеть и слышать, а для этого глаза и уши нужны. И мозги, чтобы понимать. И нервы, чтобы чувствовать. Вот и появились у вселенной такие нервы. Люди.
– Надо же… – сказала Юля непонятным для себя самой тоном.
Но Фаддейке, видно, послышалось, одобрение.
– Ага… И я тогда подумал, что, если человек умирает, это не так уж страшно. Для других, конечно, печально, а самому бояться не надо. Ну, подумаешь, один маленький нервик отомрет! Все равно вселенная останется живая…
Юля быстро придвинулась к Фаддейке и, будто защищая его, сказала:
– Нечего тебе про умирание думать. Рано еще.
– Да это я так. Ну, попутно… А главное, я все про то же думал. Пускай я нерв. Но почему именно этот? Тот, которого зовут Фаддейка? Как-то непонятно… Юль! А может, я по очереди буду всеми? Каждым человеком… Вселенная ведь бесконечная, у нее времени сколько хочешь, я успею. И может, каждый человек так? А?
– Ой, – сказала Юля искренне. – Я не знаю… А что хорошего быть каждым подряд?
– Интересно же.
– А сколько всяких злодеев на свете было и сейчас есть. Например, Гитлером разве интересно быть?
Фаддейка снова покачал ногами. Потерся ухом о поднятое плечо.
– Я про это тоже думал… А Володя говорит, что люди, как нервы, бывают всякие. И больные бывают. Всякие плохие люди это больные нервы вселенной. А я ведь… не больной же…
– Нет, конечно, – успокоила Юля. – Фаддейка… А с кем ты еще про такие вещи рассуждал? Или только со мной и с этим Володей?
– С мамой еще…
– А она что?
– А она все объяснила… – Левый глаз Фаддейки опять заискрился. – Она говорит: "Сперва тебе не кем-то другим надо делаться, а самим собой. А то сейчас ты – даже и не ты, а растрепа. Причешись, отмой уши и колени, и пойдем твое дупло в зубе лечить…" Ой-ей-ей.
Юля засмеялась:
– Видишь, как все просто. Не то что у твоего бородатого философа.
– Он не философ, а художник… Он мой портрет нарисовал. Почти одними рыжими красками… – Золотистый глаз Фаддейки засиял.
– А где этот портрет?
– Он с собой увез. Говорит, на выставку.
Юля разочарованно вздохнула.
– А мне он тоже оставил, – утешил Фаддейка. – Только другой, поменьше. Карандашиком нарисован. Хочешь, покажу?
– Покажи… – Юля была уверена, что портрет непохожий. Как можно изобразить на листе живое Фаддейкино лицо? Если бы еще знаменитый художник, а то какой-то неизвестный Володя.
Фаддейка, прихрамывая, убежал.
Юля встала и подошла к зеркалу. Опять толкнулось в сердце прежнее беспокойство.
"Почему я – это я?" – спросила Юля у себя в зеркале. Правда, почему она – это она? Была бы она не Юля, а курсант Юрий Шумов! Тогда она (то есть он) взяла бы и не мешкая написала письмо с адресом: "Верхоталье, до востребования, Молчановой Юлии". И все в этом письме объяснила бы честно. Если уж конец всему, то конец. Это лучше, чем так вот маяться…
"Да не очень-то я и маюсь, – сказала она себе. – Что я ему не нужна, это и так понятно, чего уж тут… Просто окончательной ясности нет, оттого и настроение кислое…"
Весело прихромал Фаддейка с альбомным листком.
Юля снисходительно взяла бумагу. И не удержалась – расплылась в улыбке.
Это был хороший портрет. Чего зря придираться, замечательный был портрет. Фаддейка, нарисованный густыми карандашными штрихами, смеялся как живой. И даже искорка в глазу блестела.
– А ты не верила, – усмехнулся Фаддейка.
– Да, хороший он художник, – со вздохом сдалась Юля.
– Это мне на память о нем, – сообщил Фаддейка и потянул листок. Кажется, он догадался, что Юля готова попросить портрет в подарок.
Она смутилась, почуяв его догадку. И недовольно сказала:
– Смотри, повязка на пальце съехала. Правильно мама говорит: растрепа…
