Чуть-чуть вытоптанной травы, немного переплетенных корней, а все остальное — грязь, красная, липкая грязь. Даже в детстве Катя не умудрялась так перепачкаться — это другие дети, и земляне, и тхуканцы, могли извозиться, как поросята, но не она. А теперь даже в волосах грязь, брюки порваны на коленках. Пахнет гарью, листвой и железом, капли дождя оставляют во рту металлический привкус. Болит голова, и страшно саднит висок.

Холодный ствол бластера содрал кожу. Зачем так давить — неужели Тами боится, что Катя убежит? Куда она денется с корабля? Кусок металла несется через пустоту, скорчились в уютных мягких креслах пассажиры, и страшно, страшно. В кают-компании тхуканцы с лицами, похожими на лезвия кинжалов, держат под прицелом землян. Сталь подрагивает в руках, — как будто дикари ждут сопротивления от кучки студентов.

Тами вталкивает Катю в рубку, рычит капитану:

— Корабль заминирован. Лети на Тхукан. Сейчас.

Совсем рядом Катя видит белые от ужаса глаза второго пилота. Тами коротким тычком отбрасывает его в сторону и сильнее вжимает ствол в Катин висок.

— Пересчитывай маршрут. Быстро!

Тами говорит с сильным хакающим акцентом, как будто у него першит в горле. Катя улыбается сквозь слезы.

— В детстве ты говорил чище…

Тами смотрит на нее бешено и недоуменно, отбрасывает в сторону. Катя съеживается на полу, в спину врезается что-то твердое и холодное. Мокрое. Грязное.

Катя отодвигается от валуна, на который опиралась спиной, машинально тянется отряхнуть спину. Трет зудящую ссадину, под пальцами глина сбивается в катышки, и Катя испуганно отдергивает руку. Если грязь попадет на ранку — она загноится, превратится в язву. Как у тех людей, которые хлынули на Байкал во время Кризиса.

Страшная старуха с лицом, покрытым гнойными струпьями, хватает пятилетнюю Катю за руку: «Доченька, нашлась, нашлась!» От нее шибает больным немытым телом, и Катя молча вырывается, еле сдерживая тошноту. Дома она старательно моет руку там, где в нее впились грязные цепкие пальцы. Льет на ладони чистую, прозрачную воду, а потом пьет — долго, через силу, с торжествующей жадностью. У них есть вода! У них много чистой воды. Потому что они хорошие — папа говорил, что люди сами виноваты в Кризисе: расслабились, научившись строить звездолеты, увидев, сколько в космосе хороших планет. «Каждый думал — успею улететь, если что, — говорил папа. — Перестали заботиться о Земле. А ведь предупреждали…» Папа тоже предупреждал, Катя знает. Папа — ученый, а ученые хорошие.

А теперь вокруг их биостанции — палатки, шалаши, грязные куски полиэтилена, душная кислая вонь. Все эти люди, которых предупреждали, прибежали теперь в их чистый поселок, кричат, ругаются с деревенскими. Даже дерутся — Катя видела, как на станцию прокрался егерь. Лицо его было в крови. Он говорил, размахивая руками и дергая разбитой бровью, а отец все качал головой, и наконец егерь плюнул под ноги и ушел. Отец долго смотрел на палатки, и лицо у него было тоскливое и растерянное, совсем незнакомое.

А теперь ночь, и свежий ветер с озера не может разогнать мерзкий запах лагеря. Катя забралась в родительскую постель — если придет та страшная старуха, папа с мамой защитят. За окнами гудит людской муравейник, а потом вдруг взрывается криками. Мама подскакивает с кровати, лицо у нее белое. «Не смей, Марина», — говорит отец. «Они перебьют друг друга, Андрей, мы должны что-то сделать, тебя послушают…» — «Не смей выходить. Если вмешаемся — вовек не отмоемся… Там нет правых и виноватых». — «Что же дальше будет…» — шепчет мама, ломая пальцы, и отец обнимает ее, отводит от окна: «Улетим на Тхукан. Мне недавно предложили место… И теперь, пожалуй, имеет смысл согласиться». А потом раздается громкий треск, мелькают огни, и отец дергает Катю за руку, бросая на пол.

Тами выталкивает Катю на середину поляны, и она безнадежно опускается на землю. Корабль приземлился почти на самом берегу Хата, в знакомых с детства местах. Тхуканцы рассыпались цепью вокруг поляны, окружив выгнанных под дождь людей.

— На Земле не верят, что мы настроены серьезно, — говорит Тами. — Что ж, тем хуже для вас.

Он поднимает бластер, грохот заглушает шелест дождя, ошметки грязи летят в лицо. В наступившей тишине слышно, как за деревьями густо всхлипывает Хат, и Катя инстинктивно ползет на звук. Сквозь зелень уже мелькает красная, лаково блестящая вода — в верховьях ливни смывают почву, вода мешается с илом. Катя ползет изо всех сил, в ушах гудит от напряжения — нет, это гудит насос, работает на пределе, очищая воду…

Катя подходит к реке, стараясь не ступать в грязь, — на ней новенькие ботиночки, белые с розовым, папа только вчера привез из командировки. На мостках сидит Тами, его худое носатое лицо сияет, а в руках…

— Ой, какая прелесть! — говорит Катя, и Тами загадочно ухмыляется. Он щекочет зверьку брюшко, и тот, сверкая глазками-бусинками, переворачивается на спину, хлопает широким плоским хвостом. Катя завороженно гладит шелковую шкурку, мех переливается всеми оттенками красного. Зверек размером примерно с котенка, но такой пушистый, что кажется больше. Тами осторожно пересаживает его на колени подружки и зачерпывает густую красную воду. Берет зверька и сажает в ведро — Катя не успевает даже вскрикнуть. Она с ужасом смотрит, как намокает и пачкается прекрасный мех, а потом зверек начинает звонко шлепать хвостом, вертеться, фыркать, — и вода в ведре светлеет. Тами стоит рядом, довольный и гордый.

— Это тхак. Смотри, смотри!

Катя смотрит. Вода в ведре уже абсолютно прозрачная, только на стенках осталась тонкая корка спрессованного ила. Зверек пьет, с хлюпаньем втягивая воду, а потом повисает на краю ведра, смотрит на детей блестящими глазами, и Кате кажется, что он смеется.

— Водочистка, — тянет потрясенная Катя.

— Ага, — соглашается Тами. — Только не говори никому!

— Почему? — удивляется Катя.

— Меня отец убьет, если узнает. Тхаков нельзя ловить и тем более показывать чужакам. Раньше воды не было, только ил, людям нечего было пить. Тогда Создатель отрезал волосы и бросил на землю — так появились тхаки. Вот, — Тами слегка смущается, отворачивается к реке. — Я тебе показал, потому что ты мой лучший друг. Так что поклянись, что никому не скажешь.

— Клянусь, — говорит Катя, — можно, я его еще поглажу?

Мягкая, густая шерстка, такая красивая, такая гладкая. Водочистка фыркает, и ее мех вдруг становится мокрым и грязным, липнет к пальцам. Катя брезгливо отдергивает руку, и что-то больно ударяет ее в бок.

Катя уворачивается от ноги, занесенной для нового удара, и оказывается лицом к лицу с Полем. Он лежит на спине, его волосы, такие светлые и мягкие, перепачканы красным. Катя отшатывается, кровь отливает от лица. Голубые глаза Поля открыты, и Кате кажется, что он смотрит на нее насмешливо и нежно.

Катя поплотнее запахивает халатик.

— Не смотри на меня, — улыбается она, — я еще не умылась даже — Амико заняла душ.

Поль развалился в кресле, солнечные зайчики прыгают по волосам, смешливо сморщенному носу, по светлым стенам холла. Катя с наслаждением подставляет руки под блики земного солнца: завтра они летят на Сайву, и долгие два месяца практики им будет светить чужая звезда.

— Ну, раз нельзя смотреть на тебя, посмотрю новости, — говорит Поль и щелкает пультом.

Экран оживает, и Катя, присмотревшись, вскрикивает: камера плывет над знакомой биостанцией, зависает у разбитого окна — за ним бывшая папина лаборатория, столы перевернуты, на полу блестят осколки стекла, ветер шевелит обрывки бумаги и пленки. Диктор тревожно бубнит: «новые нападения на тхакофермы… есть жертвы…» На дорожке между пустыми вольерами, уткнувшись лицом в красную глину, лежит человек в синем халате — и рядом мертвый тхуканец. Крупный мужчина в форме гневно кривит лицо: «Земляне не допустят разграбления тхакоферм. Мы не завоевываем Тхукан, мы боремся за выживание. Земле нужны водочистки, и горстка религиозных фанатиков-дикарей нас не остановит».

Катя отводит глаза, теребит пояс халата.

— Они ведь не разбирают даже, где фанатики, а где мирные, убивают всех…

— Они все фанатики, Катя.

— Да, наверное… Я понимаю, что другого выхода нет, наверное, но так же нельзя… Я не могу… — Катя вскидывает глаза на экран, и ей кажется, что щека военного измазана кровью. — Поль, выключи, пожалуйста.

Поль хмыкает, но послушно щелкает пультом.

— Ты говоришь прямо как наши чокнутые гуманисты. Они готовы угробить Землю, лишь бы дикари не пострадали… Катя, это же не люди! Они убивают землян, всех подряд, всегда и везде! Или мы, или они — понимаешь? Раз они не захотели договориться…

— Я понимаю. Но они же не все такие, не все! Среди них есть очень хорошие, я уверена, что они пытаются договориться! Просто они же не могут справиться… Я не знаю… Понимаешь, Поль, какую сторону не считай правой — все равно потом будет стыдно.

Поль моргает светлыми ресницами, пожимает плечами. Тишина давит, и Катя, зажмурившись, мотает головой, отгоняя мучительную картинку: взрослый Тами, грубый, сильно и плохо пахнущий, в заляпанной глиной одежде, со злобной ухмылкой стреляет в землянина.

Падает второй пилот, загребая побелевшими пальцами грязь. Остальные земляне сбиваются в кучу, и Катя слышит всхлипы Амико.

— Думаю, теперь они зашевелятся, — говорит Тами, засовывая бластер в кобуру. — Мы просто хотим, чтобы вы ушли, — говорит он. — Ведите себя благоразумно, и мы вас больше не тронем. Если земляне улетят с Тхукана — мы вас отпустим.

«Наивные идиоты», — шепчет Амико. Тами не слышит.

— Если вы уйдете, мы простим вам то, что вы сделали с тхаками, — продолжает он.

— Вы сумасшедшие маньяки! — кричит Амико. — Без водочисток земляне погибнут!

— Нам плевать на землян, — отвечает Тами. — Представьте, что мы… ну, например, начнем топить печи распятиями. — Он говорит всем, но смотрит на Катю. Один из тхуканцев толкает его локтем — понятно, что Тами говорит лишнее, не о чем рассуждать о святом с этими земными животными. Но он глядит на Катю и повторяет: — Представь…

Катя плачет, и слезы оставляют чистые дорожки на перепачканном лице.

Дорожка вьется между деревьями, еле заметная, нужно знать, чтобы увидеть. Никто не замечает тропинки, люди растеряны и напуганы. Тами, окинув землян недобрым взглядом, опять ныряет в корабль. Катя смотрит на тропинку, ее петли зовут и подмигивают. Сколько раз они с Тами ходили здесь — наигравшись в лесу, возвращались в поселок, заглядывали по пути на биостанцию к Катиному отцу, и он кормил их бутербродами — сам съесть не успевал, всегда был занят. Катя оглядывается. Она стоит на краю поляны, и ни один тхуканец не смотрит. Они не опасаются — ведь Катя все еще маленькая девочка, чистая девочка, не знающая ничего о войне, лучший друг Тами. Она пойдет по тропинке домой. Биостанция разрушена, но там должны быть люди и даже, наверное, солдаты. Она позовет их, они придут и прогонят тхуканцев, чтоб не стреляли в людей. Правда, тогда будут стрелять в Тами — он стоит над передатчиком, сосредоточенно хмурясь, и Катя безуспешно пытается поймать его взгляд, как будто ожидая разрешения побежать наконец по тропе. Но Тами больше не смотрит на нее.

Земляне сидят, привалившись друг к другу, промокшие и грязные. «Они перебьют нас всех», — шепчет Амико, и Катя вжимает голову в коленки, чтобы не слышать. Дождь прекратился, солнце играет в грязи, глина взрывается тысячью блесток — как вечерние платья красивых, серьезных женщин, как хрустальные люстры, как пузырьки в бокале шампанского.

Катя пьет шампанское первый раз в жизни — на банкете в честь папиного открытия можно. Тем более что она сама… Катя тихо улыбается про себя — если бы она не рассказала папе про симпатичного пушистого тхака… Ну и что, что она поклялась Тами никому не говорить. Зато папе обещала рассказывать про всех необычных животных, встреченных в лесу, — а уж водочистка точно была необычной! Жаль, что Тами обиделся, — так и не разговаривал с ней до самого отъезда. По лицу Кати пробегает тень, но глоток шампанского снова настраивает на радостно-торжественный лад. Изящно держа бокал, Катя прогуливается среди гостей, вслушиваясь в разговоры.

— …сразу же вернемся на Землю…

— …и такие милые, представь себе! Жалко, что на Земле больше года не живут…

— …говорят, тхуканцы недовольны, но вряд ли это нужно воспринимать всерьез…

— …но мы над этим работаем. Пока будем разводить на Тхукане, а там, глядишь, придумаем, как заставить размножаться на Земле…

— …дрессировка, основанная на природных инстинктах…

— Андрей Васильевич! Позвольте… спасение… нет, нет, не возражайте!

Сверкающий зал гудит, и гудит в голове от шампанского.

Гудят голоса, тхуканцы сбились в кучу, машут руками. Какое злое у Тами лицо… Он бросает мимолетный взгляд на землян и отворачивается.

— Что-то у них пошло не так, — шепчет Амико.

— Нас отказались выкупать, вот и все, — отвечает ей капитан.

— Гады, — всхлипывает рыжий парень с параллельного курса, и капитан рычит:

— Чего мы стóим по сравнению с Землей? Заткнись, слюнтяй!

— Кучка дикарей, пусть вооруженных… — задумчиво тянет Амико, капитан пристально смотрит на нее, и Катю обдает волной паники. Она зажмуривается, а когда открывает глаза, видит, что пилот, пригнувшись, бежит к Тами. Это глупо и страшно — бросаться на тхуканцев с голыми руками, но тут за спиной Тами вырастает покрытая грязью тонкая фигурка, и Катя понимает, что это Амико — страшная, оскаленная, совершенно незнакомая Амико с бластером в руках. Амико дико визжит, из бластера вылетает красный, как глина, луч, и Катя теряет сознание.

Во рту металлический привкус, страшно болит голова. Вьется между деревьями дорожка, и никто не помешает Кате бежать по ней до самого поселка, позвать на помощь, — некому помешать, все мертвы. Мертва Амико, и капитан, и перепуганный рыжий, все земляне. И Тами мертв, и остальные тхуканцы с лицами, как лезвия кинжалов. Осталась одна Катя — Катя и дорожка. Но нельзя же идти в поселок такой перепачканной! Даже спину уделала о грязный валун — зачем только на него опиралась? И в детстве она не умудрялась так замараться — это другие дети, и земляне, и тхуканцы, могли извозиться, как поросята, но не Катя. Она пытается стереть грязь, но глина только размазывается, прилипает к рукам, и Катя понимает, что это не грязь, а кровь. Борясь с тошнотой, она шарит по карманам в поисках платка — вечно у нее нет под рукой платка, ведь она никогда не пачкается, а если что — можно попросить у Поля или Амико. Катя оглядывается, и внутри что-то обрывается. Грязь захлестывает с головой, забивает рот, ноздри, проникает внутрь, облепляет холодной массой сердце. Крик Кати переходит в вой, и воет вертолет над тхуканским лесом — белый вертолет землян.

Белые простыни, а Катя вся в красном иле, волосы сбились в колтун, пачкают подушку — так нельзя, она обязательно должна сходить в душ. Катя тянется к звонку, и входит врач в сверкающем, хрустящем халате.

— К вам гости, Катя, — улыбается он. В дверях маячат родители, отец машет сеткой с красно-оранжевыми апельсинами.

— Нет, — Катя тянет на себя простыню, от пальцев на ткани остаются пятна. — Нет. Подождите немножко, я только схожу в душ, мне обязательно нужно помыться. — Она криво улыбается отцу и отводит глаза — зачем он смотрит на нее такую? — Я такая грязная, подождите немножко.

— Катя, — мягко говорит врач, — ты была в душе полчаса назад.

— Вы что-то путаете, — возражает Катя, показывая доктору руки, покрытые глиной. Неужели он не видит?

Улыбка врача тает, он что-то говорит родителям, и они уходят. Катя вздыхает с облегчением. Сейчас она помоется, а уж потом вволю поболтает. Как хорошо, что на Земле снова есть чистая вода! А все потому, что Катя слушалась папу. Правда, Тами обиделся… С Тами связано что-то еще, неприятное и даже страшное, и Катя мучительно морщит лоб, а потом машет рукой. У нее и так достаточно проблем — вон как вся извозилась. О Тами можно подумать и потом, да что о нем думать, вырос, учится где-то, наверное… вот бы встретиться, поболтать. Катя уверена, что они помирятся, — детские обиды ничего не значат. В палату входит медсестра, у нее душистые белые руки и ясные глаза. Она трет ваткой Катину руку, ватка сразу краснеет, на коже остаются разводы, но сестра почему-то не обращает на них внимания. Блестящая игла впивается в Катину вену, и перед глазами плещется густая вода тхуканской реки. «Поспи», — говорит сестра, и Катя послушно сворачивается клубочком. Нехорошо укладываться в постель, не приняв душ, но она очень устала. Она только чуть-чуть отдохнет, а потом отмоется и будет чистой, как раньше.

Во сне Катя царапает лицо, пытаясь снять присохшую красную корку.

Мимо развалин биостанции течет илистый ручей. По красной воде растекается радужная пленка, плывет мелкий мусор, берега покрыты мерзкими бурыми пятнами. На берегу ручья сидит водочистка. На ее рыжей мордочке уже появились седые волоски, но глаза блестят, и хвост все еще гибок. Водочистка нюхает воду. От ручья пахнет руками: мягкими, детскими руками, маленькими пальцами, щекочущими брюшко, — вьются струйки еды, глины, молока. Большими ладонями, — от них вонь белых стен, стеклянных пузырей, острого металла, крови. Узкими жесткими руками, осторожными и почтительными, — лес, дым и снова кровь. Водочистка вылизывает грудку и фыркает на ручей. Так много рук, а кровью не пахло только от тех, самых первых. Или пахло? Водочистка не помнит. Она входит в загаженную воду, шлепает лапами, вертится и бьет хвостом. Алый мех темнеет, вьются крошечные водовороты, и скоро вода вокруг тхака начинает светлеть.