Три источника и три составные части большевизма
Темный вихрь передовой идеологии налетел на нас с Запада.
А.И.Солженицын
Говорю на собрании: нет никакого интернационала, а есть народная русская революция, бунт – и больше ничего. По образу Степана Тимофеевича. – «А Карла Марксов?» – спрашивают. – Немец, говорю, а стало быть, дурак. – «А Ленин?» – Ленин, говорю, из мужиков, большевик, а вы, должно, коммунесты.
Б.Пильняк. «Голый год»
Превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг.
В.И.Ленин
I
Как серьезное историческое явление большевизм родился 28 июня 1914 года в Сараево, когда отнюдь не большевик, а член организации «Млада Босна» Гаврило Принцип убил эрцгерцога Франца Фердинанда328, что послужило сигналом к началу мировой войны. Коллега Ленина по редакции «Искры» А.Н.Потресов329 правильно понял, что большевизм разгорелся не столько от той искры, сколько от пожара мировой войны. «Падающую волну коммунизма» он прямо выводил из «мертвой зыби», порожденной первой мировой войной.
Вот картина, которую можно считать художественным описанием рождения большевизма.
«Дракон. Вы знаете, в какой день я появился на свет?
Ланцелот. В несчастный.
Дракон. В день страшной битвы. В тот день сам Аттила потерпел поражение, – вам понятно, сколько воинов надо было уложить для этого? Земля пропиталась кровью. Листья на деревьях к полуночи стали коричневыми. К рассвету огромные черные грибы – они называются гробовики – выросли под деревьями. А вслед за ними из-под земли выполз я. Я – сын войны. Война – это я» (Е.Шварц. «Дракон»).
Да, большевизм – дитя войны, и, естественно, он нес в себе войну. Коммунизм всегда был «военным», только войны были разные – гражданская, с крестьянами (коллективизация), «холодная» (психологическая). Он погиб, проиграв все эти войны, впрочем, «еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада…» (Б.Брехт. «Карьера Артуро Уи…»).
Война породила «большевизацию» общества, прежде всего психологическую. Не буду напоминать общественности – качественное изменение в России всех форм социальной напряженности в годы изнурительной, бесконечной позиционной войны, цели которой (верность союзникам? аннексия Константинополя и проливов? ответ на германский вызов? помощь «братьям-сербам»?) чем дальше, тем больше казались простому русскому человеку непонятными, чуждыми, даже враждебными, сколько бы войну ни называли в газетах «отечественной».
Сущность изменений в общественном бытии и общественном сознании сводилась к знаменитой и ужасной поговорке тех лет: «Нынче соль дороже золота, а жизнь дешевле соли».
Но «кровь, надо знать, совсем особый сок». Что полито кровью, стало или священным, или преступным. Середины не дано. Политика может быть ошибочной и компромиссной. Война, настоящая, Большая Война, требующая напряжения всех сил нации, не является «продолжением политики другими средствами». Война есть уничтожение политики. Если война оценивается как священная, государство резко укрепляется, если как преступная – гибнет.
Но гибнет тогда не просто государство. С грохотом рушатся все формы существующей в обществе легитимности, на которых, собственно, только и держится общество. Как орудийные залпы войны разносят вдребезги становой хребет всей системы нравственности, как происходит озверение солдата, считающего себя обманутым, хорошо показано в «Тихом Доне». Главный герой говорит: «С 15-го года, как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету. Никакого! Ежели бы был – не имел бы права допущать людей до такого беспорядка. Мы, фронтовики, отменили Бога, оставили его одним старикам да бабам».
Понятно, что фронтовики, которые «Бога отменили», царя презирали (вся Россия повторяла через дефис: «Царь-Распутин»), а Отечеству не верили, превращались из защитника государства в его главного вооруженного врага. Ленинский лозунг уже жил в их душе, фронтовой воздух был им пропитан. Нужен был лишь политик, который дерзнет открыто произнести, легитимировать этот лозунг, выдернет чеку и швырнет гранату этого лозунга в пороховой погреб войны. Победа была обеспечена тому, кто посмеет дальше всех пойти в радикальном отрицании всех существующих форм, кто громче всех крикнет «все позволено!», кто шире всех распахнет клетку, из которой на волю рвутся все дикие, разбуженные войной инстинкты.
Не освященные «марксистской религией», представленные на суд простого здравого смысла и нравственности лозунги Ленина оказывались откровенно разбойничьими призывами к убийству («превратить войну империалистическую в войну гражданскую») и грабежу («грабь награбленное»), но, когда в качестве точки опоры, самооправдания выступали марксистские догмы, все менялось как по волшебству. Имея эту точку опоры, Ленин – честолюбец, фанатик, природный диктатор – готов был перевернуть весь мир.
Война создала действительно революционную ситуацию. Объективно тяжелейшая ситуация («обострение выше обычного нужды и бедствий угнетенных классов»), субъективно – взрывоопасная ситуация: все традиции, сознательные и бессознательные формы легитимности, позволяющие смягчать социальные конфликты, уничтожаются, вся структура общества воспринимается как незаконная, которую морально готовы разрушать («низы не хотят жить по-старому»), но неспособны защищать («верхи не могут жить по-старому»).
Есть цель и лозунг, всех объединяющий: «Долой войну!» (Разумеется, под лозунгом «Из войны империалистической поспешим в гражданскую!» Ленин бы массы не поднял, это уж были лозунги «для своих»; массы же должны были верить, что грабить награбленное удастся… без новой войны.).
Так слились воедино и образовали какой-то «сверхрезонанс» три разные волны: военное озверение, «вечно пугачевский дух в народе» и ленинско-марксистский фанатизм. Такими были три источника большевизма. В момент их объединения прозвучал великий взрыв в истории России, да, пожалуй, и в мировой истории330.
II
Война дала Ленину почти готовый образец экономической структуры: ВПК как военно-промышленный комплекс и как военно-промышленный капитализм. Для Ленина эти два значения, по сути дела, совпадали.
Милитаризация и монополизация экономики – вот что стало основой для большевистских экспериментов с экономикой России.
С начала войны резким скачком увеличилась степень государственного вмешательства в производство и распределение. Для нужд военной мобилизации свободный рынок подходил куда меньше, чем жесткое государственное регулирование. Так по крайней мере казалось и в Германии, и в России (хотя экономическая победа в войне досталась США, где степень государственного контроля была куда ниже, чем в той же Германии). В России возникают многочисленные военно-промышленные комитеты, «особые совещания»331 по топливу, перевозкам, продовольствию. (Ирония истории, но не будь войны с ее милитаризацией экономики, не будь тогда «особых совещаний», дело не дошло бы и до сталинских «особых совещаний».)
Войну вообще можно охарактеризовать как максимально возможное вмешательство государства в человеческую жизнь, в жизнь общества. Проявляется это не только на фронте, но и в тылу. Проявляется во всем, прежде всего в экономике.
Не просто марксистское доктринерство, но реальная военно-промышленная практика, ее анализ, вот что послужило основой для лучшей работы Ленина, написанной в годы войны, «Империализм, как высшая стадия капитализма».
Ленин описывает ВПК («идеальной моделью» для него служила германская военная экономика) и находит для него абсолютно точные характеристики.
Свободный, рыночный капитализм, попав под жесткий государственный контроль, становится, как верно пишет Ленин, империализмом. Напомню его классические характеристики, данные Лениным: «Империализм есть особая историческая стадия капитализма. Особенность эта троякая: империализм есть (1) – монополистический капитализм; (2) – паразитический или загнивающий капитализм; (3) – умирающий капитализм».
Именно этот точно описанный им экономический строй, но под названием «социализм» Ленин сознательно построил в России.
Перечисляя тут особенности империализма, он правильно выделяет как главный системообразующий признак монополистический характер экономики, убивающий конкуренцию, рынок. Отсюда и «паразитизм» (на природных ресурсах, включая «трудовые»), отсутствие стимулов к саморазвитию, отсюда и «загнивание», «умирание».
Но высшая степень монополии есть – Ленин это отлично сознавал – государственная монополия. Еще раньше Ленин писал, имея в виду государственный протекционизм тем или иным предприятиям в России: «Сатрапы332 (любопытная словесная ассоциация с «азиатским способом производства». – Е.Г.) нашей промышленности… не представители свободного и сильного капитала, а кучка монополистов, защищенных государственной помощью…, своим гнетом осуждают 5/6 населения на нищету, а всю страну – на застой и гниение». Ленин поставил целью довести этот строй до логического совершенства. Империализм остается неполным, пока он полностью не слит с государством, пока построен на базе независимой от государства частной собственности.
Что именно государственный капитализм (=империализм) Ленин видел в качестве переходной ступени, «куколки», из которой выпорхнет бабочка социализма, общеизвестно. С предельной ясностью, не допускающей разночтений, он писал: «Государственно-монополистический капитализм есть полнейшая материальная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой… и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет». Что же нужно, чтобы из империализма «махнуть» прямо в социализм? Только одно: захватить власть! «Насколько созрело современное общество для перехода в социализм, это доказала именно война, когда напряжение сил народа заставило перейти к регулированию (государственному. – Е.Г.) всей хозяйственной жизни свыше чем полусотни миллионов человек из одного центра. Если это возможно под руководством кучки юнкеров-дворянчиков в интересах горстки финансовых тузов, это наверное не менее возможно под руководством сознательных рабочих в интересах девяти десятых населения, истомленного голодом и войной».
Так выстраивается железная логическая цепь. Капитализм – государственное регулирование – государственно-монополистический капитализм (империализм, загнивающий, паразитический) – социализм.
III
Точно сформулированы и условия перехода от империализма к социализму: смена правящей элиты и установление диктатуры, ликвидация всех демократических «предрассудков». Власть отбирается у «юнкеров-дворянчиков» и передается «сознательным рабочим», т. е. коммунистам. (Почему-то, правда, с этого момента скала начинает плодоносить: государственно-монополистическая экономика перестает быть паразитической и загнивающей, начинают «расцветать сто цветов», как говорили китайские марксисты…)
Ленин дал формулу: коммунизм есть империализм плюс диктатура партии коммунистов. Здесь появляется и логическая законченность, две стороны медали соответствуют друг другу: диктатура в экономике и диктатура в политике. Так возникает чертеж тоталитарного здания. И эта формула, в отличие от лепета про советскую власть и электрификацию, была действительно воплощена в жизнь полностью и железной рукой.
Хочу только еще раз подчеркнуть, чтобы не демонизировать, как сейчас модно, Ленина, что весь его план субъективно отнюдь не был «сатанинским планом», направленным на умерщвление России. Этот план даже не был доктринерской реализацией марксистской утопии просто потому, что ничего подобного Маркс не писал. План Ленина в огромной мере вырос из реальной жизни, из практики милитаризованной экономики. Этот план – просто гимн, апофеоз государственного регулирования. В менее радикальных формах с ним были тогда согласны почти все. Ленин не лгал, когда писал: «Можно ручаться, что вы не найдете ни одной речи, ни одной статьи в газете любого направления, ни одной резолюции любого собрания или учреждения, где бы не признавалась совершенно ясно и определенно основная и главная мера борьбы, мера предотвращения катастрофы и голода. Эта мера: контроль, надзор, учет, регулирование со стороны государства, установление правильного распределения рабочих сил в производстве и распределения продуктов, сбережение народных сил, устранение всякой лишней траты сил, экономия их. Контроль, надзор, учет – вот первое слово в борьбе с катастрофой и голодом».
Кажется, что это перепечатка из сегодняшней (сентября 1994-го) «Правды», а не из «Правды» сентября 1917-го! Те, кто последние четыре года радостно предрекают «катастрофу и голод», дают тот же рецепт борьбы с «грозящей катастрофой»: регулирование со стороны государства. Разница лишь в том, что сегодня эти слова выговариваются все же немного труднее, так как мы имели 70 лет, чтобы проверить, к какому «сбережению народных сил», «устранению всякой лишней траты сил» ведет государственное регулирование экономической жизни, необходимость которого, как верно пишет Ленин, была признана «еще при царизме».
Замечательны и конкретные меры установления государственного регулирования, которые провозглашает Ленин:
«1. Объединение всех банков в один и государственный контроль над его операциями или национализация банков.
2. Национализация синдикатов, т. е. крупнейших монополистических союзов капиталистов (синдикаты: сахарный, нефтяной, угольный, металлургический и т. д.).
3. Отмена коммерческой тайны…»
С каким же реально существовавшим в истории строем соотносимы ленинские «Тетради по империализму»? О ближайшем источнике его вдохновения – германском ВПК периода войны – мы уже сказали. Другой, более общий источник – тресты, концерны, картели, в великом множестве возникавшие в начале века прежде всего в США. В отличие от ВПК – явно временного, вынужденного, мобилизационного образования – эти тресты реально были органическим порождением капитализма, характеризовали его новую стадию. Если бы действительно это была высшая стадия капитализма, то – точно по Ленину – она оказалась бы последней.
В какой-то момент так думали многие. Исследования империализма были тогда очень модны. Собственно ленинский империализм во многом написан под влиянием работ Каутского333 и Гильфердинга334 и в полемике с ними. Его можно рассматривать и как «научный комментарий» к беллетристической утопии Джека Лондона «Железная пята» (1907), в которой описан переход США от свободного капитализма к государственно-монополистическому империализму и политической диктатуре.
Но именно потому, что монополистический капитализм даже в зародыше нес грозную опасность свободному предпринимательству и политической демократии, именно благодаря очевидности того, что он ведет не к логическому развитию, а заводит в тупик, представляя собой злокачественное, паразитическое новообразование на теле капитализма, американское общество вступило в борьбу с этим явлением. Как раз в начале века конгресс и администрация США приняли целый ряд антитрестовских мер, которые «перекрыли кислород» монополистическому перерождению капитализма, редукции рынка. И тут Ленин бил в самую важную точку: должна быть установлена политическая диктатура, которая будет твердой рукой поддерживать и насаждать монополизацию экономики. Только в союзе с политической властью (диктаторской, разумеется) монополистический капитализм может победить свободную конкуренцию и рынок, раздавить их железной пятой, стать тотальным. Как пишет Ленин, тут и происходит процесс «соединения гигантской силы капитализма с гигантской силой государства в один механизм».
Как свободная политическая конкуренция (демократия) логически связана со свободной рыночной конкуренцией, так и экономическая монополия логически притягивает политическую монополию (диктатуру).
Ну а если монополию будет осуществлять коммунистическая партия, коммунистическая олигархия, то строй этот будет, разумеется, прогрессивным, исторически оправданным, превратится в… коммунизм!
Ибо «…социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа…». При этом Ленин писал: «Чистый империализм, без основной базы капитализма никогда не существовал, нигде не существует, никогда существовать не будет».
«Основная база капитализма» – рынок, частная собственность. Ленин был прав: пока монополии варятся в общекапиталистическом котле, речь не может идти о «чистом империализме, «чисто монополистическом», «чисто паразитическом».
С тех пор прошло 80 лет. Произошла кейнсианская эволюция – государство на Западе стало куда активнее вмешиваться в экономику, во многих странах были национализированы целые отрасли экономики. Возникли гигантские, супермощные транснациональные компании. Как правило, они не принадлежат кому-то персонально, «хозяина» нет. Это акционерные общества без контрольного пакета в чьих-либо руках (разве что в руках другого такого же безличного гиганта). Фактически это министерства (а мощность многих из них намного превышает финансовую и технологическую мощность любого российского министерства, скажем). Казалось бы, здесь речь идет о бюрократических монстрах, которые на годы вперед планируют свою деятельность, где бесчисленные чиновники-управленцы чувствуют себя достаточно отчужденно от «дела», заинтересованы брать взятки и саботировать все нововведения, т. е. о полных аналогах советских министерств (ленинских монополий). Отчасти так оно, несомненно, и есть. Еще в 30-е годы министр внутренних дел США Г.Л.Иккес заявлял: «Всякий большой бизнес – это бюрократия».
Так, может быть, подчиняясь объективным законам, Запад своим путем пришел туда же – к государственно-монополистическому капитализму, своему варианту социализма? Многие именно так и понимали идею конвергенции, модную в 60-х годах. Еще раньше, в начале века, такой путь к социализму предсказывал в своей концепции «ультраимпериализма» Каутский. Однако государственно-монополистического капитализма в ленинском смысле на Западе не возникло.
И дело здесь именно в рыночной среде, по правилам которой играют крупнейшие корпорации.
В результате эти концерны открыты к техническому прогрессу, деятельность их намного эффективнее, чем деятельность государственных компаний на Западе (не говоря уж о социалистических министерствах), хотя и уступает в эффективности мелким фирмам.
IV
Государственно-олигархический капитализм (=империализм=социализм) в ленинском понимании больше всего похож на азиатский способ производства, описанный Марксом. «Суперзападная», казалось бы, социально-экономическая структура парадоксальным образом смыкается с традиционно восточной. Общим является главное: власть слита с собственностью, собственность является функцией власти. Империализм в ленинской интерпретации – это не высшая ступень развития капиталистической социально-экономической системы, а, наоборот, ее редукция к таким структурам, от которых западное общество отделилось сотни лет назад (при сохранении, естественно, технологий XX века). И это на заре советской власти поняли многие.
В те же годы одна часть интеллигенции в поисках объяснений по аналогии считала Октябрьскую революцию самой радикальной западной буржуазной интернационалистской революцией, другая же ее часть была значительно ближе к истине, указывая на глубоко реакционный, самодержавный, «восточный», «почвенно-архаический» характер этой социалистической революции.
Так, Плеханов именно в связи с большевистской идеей национализации земли говорил, что ее реализация приведет к установлению в России «экономического порядка, лежавшего в основе всех великих восточных деспотий», говорил о большевизме как о «китайщине», «антиреволюционном», «реакционном» повороте назад колеса русской истории.
Один из самых проницательных, философски мыслящих русских поэтов, М.Волошин, так определял сущность революции:
«Вейте, вейте, снежные стихии,
Заметая древние гроба:
В этом ветре – вся судьба России —
Страшная, безумная судьба.
В этом ветре гнет веков свинцовых;
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогона, вихря, свистопляса:
Быль царей и явь большевиков.
Что менялось? Знаки и возглавья?
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах – дурь самодержавья,
Взрывы революции – в царях.
Вздеть на виску, выбить из подклетья
И швырнуть вперед через столетья
Вопреки законам естества —
Тот же хмель и та же трын-трава.
Ныне ль, даве ль – все одно и то же:
Волчьи морды, машкеры и рожи,
Спертый дух и одичалый мозг.
Сыск и кухня Тайных Канцелярий,
Пьяный гик осатанелых тварей,
Жгучий свист шпицрутенов и розг,
Дикий сон военных поселений,
Фаланстер335, парадов и равнений,
Павлов, Аракчеевых, Петров,
Жутких Гатчин, страшных Петербургов,
Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров…»
В синтезе диктатуры партии и государственно-монополистической (империалистической) экономики поэт увидел тот самый страшный вариант развития, которым тоже была беременна русская история: царский, самодержавный социализм. Именно им как последним кошмаром, как известно, заканчивается «История одного города» Салтыкова-Щедрина – «самодержавным коммунизмом» Угрюм-Бурчеева.
Такой социализм с мрачным восторгом призывал на русскую землю, дабы ее «подморозить, чтобы не гнила», Константин Леонтьев. Он прямо писал, что для России «социализм есть феодализм будущего… то, что теперь крайняя революция станет охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством». «Чувство мое пророчит мне, что Славянский Православный Царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение… и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю». Что ж, надо сказать, что в описаниях «нового средневековья» К.Н.Леонтьев близок к истине, в особенности что касается сурового социалистического рабства, общин-колхозов и уничтожения буржуазно-либеральных форм жизни… Интуиция его не подвела – он близко знался с демонами русской истории.
Октябрьская революция кровью смыла, штыком соскоблила с карты России тонкий культурно-западный слой. Вместо него на поверхность вышли мощные архаические пласты культуры, представленные маргиналами города и деревни. Это было, по выражению С.Л.Франка, «нашествие внутренних варваров». Новую элиту образовали «дикие люди» – герои Зощенко, Платонова. Возвращались средневековые по сути варианты самодержавного правления, соединенные с современной техникой и бюрократическими институтами. (Бердяев написал в 1924 году книгу с точным названием «Новое средневековье».) В минуты прозрения это понимали и некоторые коммунисты (отсюда обозначение Сталина как «Чингисхана с телефоном»). Путешествие из Петербурга в Москву правительства большевиков в 1918 году приобретало символическое значение: возвращение из «петербургской» России в средневековое московское царство-»ханство» (как известно, в 1919 году контролировавшаяся большевиками территория действительно была почти точной копией Великого московского княжества). Паровоз русской истории летел на восток. «Западное влияние» становилось чисто техническим.
Все это показывает, что ленинский «социализм» глубоко лежал в русле русской истории, был органичен для царства «Малют, Иванов, Годуновых» и империи «Павлов, Аракчеевых, Петров». Он представлял собой развитие одной из линий державной истории. Конечно, в российский организм Лениным был занесен вирус, но и сам организм был готов его воспринять. Только это не был вирус анархии и разрушения государства, чего боялись наиболее крепколобые государственники строгого режима. Как раз наоборот, это был вирус патологического, злокачественного усиления, разрастания государства.
Вечный российский выбор – к саморазвивающемуся гражданскому обществу или самодержавно-восточной деспотии? – был наконец сделан. Было, однако, в чертежах ленинского социализма нечто абсолютно свое, уникальное, что резко отличало его и от всех западных аналогов государственного монополистического капитализма (империализма), и от классических образцов азиатского способа производства, – то, что хотя и было связано с русской самодержавно-бюрократической и общинной традицией, но принципиально отрицало многое в ней.
Соединение восточной деспотии (диктатуры) в политике, государственного монополизма в экономике и коммунистической идеологии, отрицающей частную собственность, – только в этом органическом синтезе, скрепленном кровью и подогретом на огне гражданской войны, возникает поистине тоталитарный монолит.
Дело в том, что хотя при «азиатском способе производства» не развивалась традиция уважения, традиция законности частной собственности, но не развивалась и традиция ее отрицания. Тем более такая идеология немыслима при государственном капитализме. Подобной идеи отрицания частной собственности, и юридически, и социально-психологически насаждаемой государством, пожалуй, вообще не было в известных нам обществах.
Между тем именно жесткой, жесточайшей ликвидации и делегитимизации самого понятия частной собственности добивались Ленин, большевики. Он это делал, несомненно, из доктринерских, начетнических побуждений. Однако объективно это оказалось как раз «недостающим звеном», как любил выражаться Ленин, чтобы замкнуть уникальную цепь поистине универсальной, невиданной ранее диктатуры, чтобы достроить до логического совершенства восточную деспотию. Именно здесь корень, ядро нового строя в истории, тоталитарного строя в его коммунистической редакции. Поэтому, кстати, коммунистический вариант тоталитарного строя был «совершеннее» по конструкции, чем фашистский (там, как известно, соединялись государственный капитализм, политическая диктатура и иная государственная идеология – шовинизм-расизм).
Не притеснение частной собственности, а ее радикальное искоренение, юридическая ликвидация и делегитимизация в сознании общества – вот основа тотальной, монолитной государственной политико-экономической диктатуры. Тут проходит четкий водораздел между «империализмом» и «социализмом». Таким образом и возник социализм как высшая (последняя) стадия азиатского способа производства.
Азиатский способ производства и его «европейская проекция» – государственно-монополистическое производство, – для того чтобы приобрести внутреннюю завершенность, предполагали элиминирование частной собственности, захват ее государством. Конечно, это была бы завершенность абсурда… Это был бы выход за пределы известной истории человечества – и «западной», и «восточной» – в некое новое измерение. Тоталитаризм вообще любит окончательные решения, перечеркивающие всю предыдущую историю. Германский тоталитаризм искал окончательное решение еврейского вопроса, российский – окончательное решение «рыночного» вопроса.
Конечно, для морального оправдания таких экстремистских шагов необходима мощная идеология, прикрывающая тотальную экспроприацию собственности государством некими сверхпривлекательными утопическими лозунгами. Роль этой идеологии и выполнял социализм, провозглашавший, разумеется, не «огосударствление», но исключительно «обобществление» собственности и, как следствие, резкую гуманизацию всех социально-экономических отношений. При этом фактически как раз не отрицалось, что собственность будет принадлежать государству. Для того чтобы здесь перепрыгнуть через логическую пропасть и ухитриться поставить знак равенства между огосударствлением и обобществлением, нужна была определенная словесная эквилибристика – объявлялось, что само всемогущее государство при благодетельной диктатуре компартии каким-то чудом «отмирает».
Окончательная формула Ленина может звучать так: социализм = политическая диктатура партии + государственно-монополистическая экономика + коммунистическая идеология. Поскольку это не механическая сумма, а синтез, то все части претерпевают изменение внутри единого общего контекста. Здесь уже не остается традиционного «империализма», хотя и загнивающего, но все-таки государственного капитализма, предполагающего рынок, частную собственность и т. д. Нет, здесь действительно возникает качественно новый строй, принципиально отличный от своих предшественников, – строй, где рынка в принципе нет.
