Суббота, 28 августа, 11:40 утра

Сегодня грохота беговых дорожек не слышалось, что очень странно; обычно здесь, в чреве кита, этот звук воспринимается как постоянное биение сердца. И все же там, наверху, не было и полной тишины. Там, скорее всего снаружи, гудела какая-то толпа. Может, рынок? Нет, вряд ли. У каждой толпы свой пульс, свой узнаваемый ритм. Собрание прихожан звучит иначе, чем рыночная площадь, спортивные соревнования или игры… иначе, чем шумный урок в классной комнате…

Отдельные голоса мне, разумеется, было не различить, но я не сомневался, что толпа достаточно велика — похоже, там, наверху, в реальном мире, собралось не меньше ста человек.

Несмотря на все усиливающуюся усталость, я все-таки не сумел подавить любопытство. Судя по звучанию голосов, там были и французы, и марокканцы. Что же могло заставить такое огромное количество народу выйти на бульвар?

Я снова припал к вентиляционному отверстию — там голоса слышны более отчетливо. Впрочем, все равно видно ничего не было: только кирпичи противоположной стены и несколько одуванчиков, пробившихся меж камнями. Я вытянул шею, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь еще. Нет, ничего не видно! Неужели это какая-то демонстрация? Некоторые голоса звучали сердито, некоторые — просто возбужденно, но в воздухе словно дрожала какая-то струна, натянутая до предела и готовая вот-вот лопнуть.

А я все пытался увидеть, что же там происходит. Встав на верхушку своей пирамиды из упаковочных клетей и прильнув к верхнему уголку решетки, я краем глаза смог заметить некое неясное движение, точнее, смутное ощущение движения — казалось, будто там пролетают какие-то тени, едва касаясь земли.

— Майя? — Голос у меня уже совсем пропал. От него теперь толку как от сломанных часов — тикает, щелкает где-то в глубине глотки, а звука нет. Нет, с таким голосом звать на помощь бесполезно. Даже если я очень постараюсь, все равно мне не перекрыть этот шум. И все же…

Снова это ощущение движения, причем явно ближе, затем, безусловно, чьи-то шаги. И это явно не шаги Майи. Из-под кромки длинного черного одеяния выглядывала пара бледно-голубых кроссовок…

— Эй! — с трудом проскрежетал я. — Эй! Я тут, внизу!

Секундное молчание. Затем у самой решетки возникло лицо. И я, хоть и не сразу, узнал дочь Инес Беншарки. Когда они закутаны в свои черные покрывала, сначала и не поймешь, кто есть кто; и потом, эта девочка никогда со мной не разговаривала, я и голоса ее не знаю, да и имя ее вряд ли помню.

Темные глаза расширились от удивления, потом ее личико осветила улыбка. На этом суровом детском лице улыбка выглядела просто поразительно.

— Так вот ктоджинн нашей Майи!

Чудесно! Я так рад, что тебя, детка, это повеселило. И должен тебе сообщить, что мне удалось исполнить все три желания Майи…

И снова неподалеку возникло неясное движение. Потом перед окошком возникла вторая пара кроссовок, точнее, того, что когда-то называлось кроссовками. Это были не просто видавшие виды кроссовки — нет, они выглядели куда более непристойно. Затем к решетке склонилось знакомое лицо. Это был Жан-Филипп Бонне, более известный под именем Пилу.

— Скажи мне, что там, черт возьми, происходит?

— По-моему, это восстание. Вот клево!

Клево.Что за слово! Теперь не хватало только, чтобы здесь появилась его проклятая собака.

— Мы, вообще-то, сюда свернули случайно, хотели Влада оттуда увести. Он не любит, когда толпа собирается.

Ну вот мое желание и осуществилось. У решетки тут же появился мокрый черный нос, похожий на трюфель. Влад обнюхал меня и залаял.

— Вы не бойтесь, — сказал Пилу. — Они сюда пришли, чтобы вас вытащить.

— Что? Всеэти люди?

— Да вроде бы. Хотя, по-моему, некоторые просто так за ними увязались.

Что ж, только свидетелей мне и не хватало. Когда я наконец выйду отсюда, мокрый насквозь, с трехдневной щетиной на физиономии, похожий на мертвеца, то мне, естественно, больше всего захочется, чтобы пол-Ланскне, разинув рот, с любопытством на меня пялилось. Еще неплохо, если к этому цирку присоединятся полицейские, или бригада пожарников, или еще кто-нибудь в этом роде. И отец Анри, разумеется. Боже мой, неужели и онтам будет? Господи, лучше бы Ты прибрал меня прямо сейчас!

— Вы как там?

—  Просто клево.

— Держитесь. Теперь уже скоро.

Внезапно где-то рядом послышался мужской голос, настолько громкий, что перекрывал рокот толпы. Мужчина говорил по-арабски, но я все же узнал Карима Беншарки. Затем вдруг началась яростная драка, бешено лаяла собака, лицо мальчика исчезло, длинное черное одеяние девочки словно растаяло в клубах пыли. Бледно-голубые кроссовки бросились назад и вдруг, описав в воздухе дугу, исчезли из поля моего зрения.

— Эй! — крикнул Пилу. — Эй! Ты что это делаешь?! Эй!

И тут девочка пронзительно закричала. Собака залаяла еще громче, на мгновение передо мной снова мелькнули видавшие виды кроссовки, послышались звуки новой потасовки, затем раздался глухой удар, и мальчик бессильно сполз по стене на землю. Его голова оказалась буквально в нескольких сантиметрах от моей решетки; я видел его светлые волосы, изгиб щеки, извилистую дорожку крови…

Затем наступила тишина, показавшаяся мне совершенно оглушительной, несмотря на шум толпы.

И дверь в подвал распахнулась настежь.

Суббота, 28 августа, 11:40 утра

После уличной жары и пыли запах хлорки действовал как пощечина; по сравнению с улицей в зале оказалось так темно, что мои глаза лишь через несколько секунд сумели приспособиться. Я увидела просторное полупустое помещение; стены, выкрашенные белой краской, теперь казались серыми из-за пятен сырости, которые виднелись во многих местах; вдоль стен расположились ряды тренажеров: по одну сторону — беговые дорожки и различные приспособления для накачки мускулов, по другую — металлические «блины» для штангистов. В дальней стене комнаты виднелись две двери; одна вела в коридор, где были раздевалки, душ и кладовые, а вторая — на улицу, и через нее можно было сразу выйти на тот дощатый настил, что тянулся вдоль берега, как бы соединяя все выходящие к воде дома.

Мы с Ру шли впереди. Инес следовала за нами. Жозефина тоже не отставала; они с Захрой еще и постарались не допустить, чтобы в зал ворвалась разом вся толпа. Я слышала, как снаружи доносится протестующий голос Оми:

— Э, меня-то пропустите? Такого и в Болливуде не увидишь!

Я повернулась к Саиду:

— Где Карим?

— Он вышел через заднюю дверь. Ваш священник в подвале.

Я вопросительно посмотрела на Ру.

— Ты забери Рейно, — распорядился он. — А я пойду искать Карима.

Суббота, 28 августа, 11:45 утра

Подвал был затоплен, стоял сильный запах гнили, мокрой штукатурки и реки. Свет туда почти не проникал. У дальней стены на груде пустых клетей стоял Рейно, как потерпевший кораблекрушение моряк на жалком островке посреди океана: на лице следы невнятного страха, руки простерты, словно в мольбе.

Когда он наконец понял, кто мы такие, то спрыгнул прямо в воду — там ему было уже по грудь — и стал медленно продвигаться к нам. Шел он так, словно сил у него совсем не осталось, и одной рукой все прикрывал глаза от яркого света. Он выглядел как человек, пребывающий во власти мучительного ночного кошмара, такого яркого и цепкого, что страшно проснуться и больше уже не смеешь поверить, что сможешь снова открыть глаза.

— Скорей! — проскрежетал он сорванным голосом, едва добравшись до лестницы. Под воду не ушли только две верхние ступеньки. У Рейно еще хватило сил подняться почти до середины лестницы, потом он споткнулся и упал. Жозефина тут же подхватила его под одну руку, я — под другую, и мы вместе втащили его наверх и поставили на ноги.

— Скорей… — повторил он.

— Теперь все будет хорошо, — попыталась я успокоить его, — и вы вскоре обязательно поправитесь…

Но, если честно, выглядел Рейно далеко не лучшим образом: смертельно-бледный, с заросшим трехдневной щетиной лицом, он мучительно щурился, явно страдая от слишком яркого света; дыхание, жесткое, прерывистое, с хрипом вырывалось у него из груди. Он вдруг сильно закашлялся и даже пополам согнулся, пытаясь отдышаться.

— Вы не понимаете, — сказал он, глядя на меня, — там мальчик, сын Жозефины! И девочка, дочь Инес Беншарки…

Новый приступ кашля заставил его умолкнуть, и он, тщетно пытаясь нормально вздохнуть, стал, яростно жестикулируя, показывать куда-то за решетку.

— Что там такое, Франсис? В чем дело?

Собравшись с силами, он снова попытался объяснить. На этот раз даже голос его звучал громче.

— Карим схватил девочку. В переулке. Пилу пытался ему помешать. По-моему, Карим сильно его ударил…

Рейно махнул рукой в сторону дальней стены, и я поняла: он имеет в виду тот узкий проход, что тянется от бульвара к берегу реки. Я хорошо знала это место: именно здесь, по утверждениям Майи, жил ее джинн…

А Инес уже выбежала за дверь, которая вела к дощатому настилу на берегу. Жозефина хотела броситься следом за ней, но, выпустив руку Рейно, увидела, что он снова упал на колени, и остановилась в нерешительности.

— Франсис…

Он нетерпеливо махнул рукой.

— Не тратьте времени зря! Постарайтесь найти мальчика!

И тут все мы услышали пронзительный крик.

Суббота, 28 августа, 11:45 утра

Мои глаза совсем отвыкли от света. Даже тусклый свет одинокой лампочки в коридоре казался слепящим, как полуденное солнце. Я прикрыл глаза ладонью, но все равно ощущение было такое, словно я смотрю прямо в глаз Господень. И на фоне этого ослепительного света я с трудом различил три темные фигуры — точно три зубца неведомой короны, окутанной ярким светом…

Я узнал Вианн и Жозефину. Но кто третья? Возможно ли, что это Инес? Светящийся нимб затмевал черты ее лица, и я не мог понять, кто она. А ее длинные одежды были удивительно похожи на сложенные крылья. Может, передо мной был ангел? Но как бы мне ни хотелось поверить в возможность божественного вмешательства, сейчас у меня просто не было времени думать об этом. Я ухитрился как-то объяснить им, что произошло, — по крайней мере, сказал достаточно, чтобы они поняли: Карим представляет собой огромную опасность, и надо спешить. Все три женщины тут же бросились бежать, надеясь помешать ему — ах, отец, я очень надеюсь, что они успеют! Меня, правда, они так и бросили на верхней ступеньке лестницы, и я так и не смог вытащить нижнюю половину туловища из воды.

Похоже, я истратил все свои силы без остатка; возможно, какая-то часть моей души попросту хотела умереть. Но ведь это же Ланскне — а Ланскне, как и Господь Бог, не мог позволить мне уйти слишком рано.

Снаружи вновь послышались тревожные крики, явно доносившиеся с берега реки. Что там еще такое? Я попытался втащить себя на верхнюю ступеньку; потом ухитрился даже встать, цепляясь за дверь, однако ноги больше не желали меня слушаться, и голова кружилась совершенно невыносимо, и глаза жгло, как огнем. Вдруг в коридоре послышались шаги, потом какие-то громкие восклицания на арабском языке — как раз такие звуки, по-моему, и издает кит, выныривая на поверхность вод…

Свет был по-прежнему слишком ярок для моих глаз. Единственное, что я смог разглядеть, это полы их одежды и их обувь — сандалии, шлепанцы, мокасины. Это были ноги моих врагов. И этими ногами они сейчас втопчут меня в грязь…

Чья-то рука стиснула мою вытянутую вперед правую руку, и кто-то с облегчением сказал:

—  Альхамдуллила.

Это был второй, после отца Анри, человек из моего списка тех, кого я предпочел бы никогда больше не видеть: Мохаммед Маджуби. Он поднял меня, бережно вынув из пасти кита, и хотя свет все еще слепил мне глаза, я вполне ясно увидел перед собой его белую бороду, белую рубаху и бледное лицо, испещренное морщинами, точно страницы Евангелия письменами…

— Спасибо, я и сам вполне могу стоять на ногах, — успел сказать я.

И тут же отключился; сознание мое померкло, точно задули свечу.

Суббота, 28 августа, 11:50

По узкому проходу мы выбежали на дощатый настил на берегу реки. Настил этот очень неровный и разной ширины, местами не больше метра, но у спортзала он довольно широк и напоминает подобие террасы. Такие террасы — характерная черта здешних зданий, бывших дубилен; они нависают над рекой, точно акробаты на деревянных ходулях. Только сейчас мало кто их использует, все они приговорены к исчезновению в самое ближайшее время.

Ру стоял на краю террасы, у самой балюстрады, а Карим — футах в десяти от него. Одной рукой он прижимал к себе Дуа, а во второй держал канистру с бензином. Он уже успел облить горючей жидкостью и себя, и девочку; у Дуа даже волосы — головной платок она явно потеряла — и лицо были мокры. В воздухе буквально разило бензином; над Каримом и Дуа колыхались облачка бензиновых испарений.

Ру бросил на меня предостерегающий взгляд:

— Не подходи. У него зажигалка.

Это была дешевая пластмассовая зажигалка, какую можно купить в любом газетном ларьке. Она проста в использовании, надежна, да и выбросить ее не жалко — как и человеческую жизнь. Карим, отбросив полупустую канистру, поднес зажигалку к самому лицу Дуа.

— Не приближайтесь ни на шаг, — сказал он. — Мне умереть не страшно.

Инес стала что-то быстро и настойчиво говорить ему по-арабски.

Но Карим только улыбался и качал головой. Даже в этот страшный момент цвета его ауры ярко сияли, и в них действительно не было заметно ни малейшего оттенка страха. Он повернулся к тем, кто следил за происходящим с причала и с дороги, и я снова почувствовала, как велика сила его очарования и красоты. А ведь он и сейчас, — думала я, — надеется победить в этом поединке характеров — его и Инес; и он абсолютно уверен в победе, он даже малейшей возможности поражения себе представить не может…

По-прежнему удерживая Дуа, свободной рукой Карим поманил к себе Инес. Солнце безжалостно светило ей прямо в лицо — такое бледное после тридцати лет непрерывного ношения никаба, — и в ее зеленых глазах отражались солнечные блики, игравшие на воде; от этого, казалось, в глазах ее светится безумие.

Глядя на них обоих, я теперь отчетливо видела, насколько они похожи; так бывает, когда перед тобой вдруг словно промелькнет нечто знакомое в просвеченной солнцем глубине, искаженное и раздробленное на мелкие фрагменты лучами света. У Карима был рот матери, и теперь я могла себе представить, какими нежными были когда-то очертания ее губ. У него были ее гордые скулы, ее великолепная осанка. И все же в нем чувствовалась некая затаенная слабость, которой не было в Инес; нечто податливое, мягкое, точно испорченный фрукт. Та же едва ощутимая слабина читалась в его цветах; я ощущала эту слабину и в его душе, что неприятно меня настораживало.

— Вы же видите, что она собой представляет, лживая шлюха? — обратился Карим ко все разраставшейся толпе. — Это все еевина! Вы только посмотрите на ее лицо! Посмотрите, что она сделала со мной!

Инес сказала по-французски:

— Отпусти Дуа.

Он лишь хрипло рассмеялся в ответ и продолжал паясничать.

— Все они заодно, эти шлюхи! Все друг за друга держатся. Всегда одну и ту же ложь твердят. — Он резко дернул Дуа за волосы, отчего голова девочки неловко откинулась назад. — Посмотрите-ка на нее! Посмотрите на эти глаза! Попробуйте только сказать, что она не ведает, что творит!

На дальнем конце дощатого настила я заметила Поля-Мари в инвалидном кресле и Луи Ашрона, бережно это кресло толкавшего. Похоже, они единственные из всех собравшихся наслаждались этой омерзительной сценой. Ру по-прежнему стоял футах в десяти от Карима — слишком далеко, чтобы рискнуть и попытаться вырвать у него девочку. Чтобы щелкнуть зажигалкой, Кариму понадобилось бы не более секунды. Но я видела, что Ру все же явно намерен вмешаться. Я чувствовала это по его напряженной позе, по окаменевшему затылку, по еле заметному покачиванию с пятки на носок…

И вдруг из переулка за спортзалом донесся тревожный вопль, и я узнала голос Оми Аль-Джерба.

— Здесь кто-то есть! Чье-то тело! Э-э-э, да это маленький дружок моей Дуа… — Было совершенно очевидно, что она, задержавшись, не успела еще увидеть, какая трагедия разворачивается на берегу Танн. Услышав вопль Оми, Жозефина мгновенно повернулась к Кариму:

— Где мой сын? Что ты с ним сделал?

Карим пожал плечами:

— Он просто мешал мне пройти.

— Я тебя убью, — прошипела она. — Если ты хоть пальцем его тронул, я просто тебя убью…

Толпа словно застыла вокруг нас, храня гробовое молчание. Никто, кроме Инес, так и не осмелился сказать ни слова. На жарком солнце бензиновая вонь стала уже почти невыносимой. Воздух, казалось, дрожал от напряжения. Мне хорошо было видно, как Поль-Мари подъехал еще ближе; его лицо уже не было багрово-красным — теперь оно приобрело пепельный оттенок. Неужели Поль-Мари по-настоящему испугалсяза сына?

Жозефина убежала в переулок искать Пилу, но мне не было видно, нашла ли она его; я, как и Ру, была вынуждена оставаться на месте. В плотном кольце неподвижных людей двигались сейчас только Инес и Карим; они осторожно кружили, следя друг за другом, точно готовые к драке коты.

— Отпусти Дуа, — снова сказала Инес негромко, но повелительно. — Я сделаю, как ты хочешь. Я уеду из Ланскне. И навсегда останусь в Танжере. И никогда больше сюда не вернусь…

— Как будто теперьэто что-то изменит! — взвизгнул Карим, и голос у него неожиданно сорвался, как у подростка. — Ты же вечно торчала рядом, вечно портила мне жизнь! Одним своим видом ты всегда напоминала мне о моем позорном рождении. Но я-то в этом не виноват!

— Карим, — сказала Инес, — ты же прекрасно знаешь, что тебя я никогда ни в чем не винила.

Он снова рассмеялся.

— А зачем тебе было это делать? Я и так каждый день читал это по твоему лицу. — И он снова обратился к зрителям: — Видели ее лицо? Эта «улыбка» означает, что она шлюха. Всеони внутри шлюхи, только прячут это под одеждой. Даже надев никаб, они продолжают следить за тобой. Испытывают тебя. У них же вечная течка! Ибо они — армия Шайтана, мягкие и нежные, как шелк; но стоит им обвить твою шею руками…

И Карим снова засмеялся. Дешевая зажигалка — красная, блестящая, как клубничный леденец, — весело сверкнула на солнце, раздался щелчок…

Дуа пронзительно вскрикнула. Но пламя не вспыхнуло.

А Карим, сверкнув своей радужной улыбкой, сказал как ни в чем не бывало:

— Оп-ля! Ладно, попробуем еще разок.

Я сделала полшага вперед. И заметила, что задняя дверь спортзала открыта, а на пороге стоит Саид Маджуби и наблюдает за происходящим.

— Но почему Дуа? — спросила я, умоляюще глядя на Карима. — Почему ты выбрал именно ее? Это же невинный ребенок!

—  Ты-тооткуда знаешь? — огрызнулся Карим. — Да мне достаточно на любую из вас посмотреть, и сразу ясно становится, что за женщина передо мной. Там, откуда я родом, мужчины очень хорошо умеют обращаться с такими, как ты и твоя дочь. Это здесь, во Франции, все вечно болтают о свободе выбора, о возможности вести такую жизнь, какая тебе по вкусу…

Теперь вдруг рядом со мной оказалась Алиса.

— Отпусти девочку, — сказала она Кариму. — Никто не хочет, чтобы ты пострадал, чтобы ты себя погубил. Но Дуа-то и вовсе ничего плохого не сделала.

Сладкий, как медовый поцелуй, взгляд Карима переместился на Алису. Он нежно ей улыбнулся и сказал:

— Милая моя сестричка, помнишь, что я тебе говорил? Что в рамадан двери рая открыты для всех? Если бы у тебя тогда хватило мужества сделать то, что сейчас собираюсь сделать я, тогда, возможно, ничего подобного бы и не произошло. А ведь мы могли бы быть вместе. Но ты предпочла слушать нашептывания Шайтана, так что теперь…

— Значит, ты думаешь, Карим, что тебе удалось обмануть Аллаха?

Я не сразу узнала этот голос; он донесся откуда-то из задних рядов и показался мне лишь отдаленно знакомым. Это был сильный, властный голос, какой-то очень мужской, и он был исполнен сдержанного гнева. Сперва я решила, что это Саид, но Саид по-прежнему стоял у задних дверей спортзала и молчал. У него был вид человек, которого силой заставили проснуться и он никак не может поверить в происходящее. Лицо его как-то странно блестело — может, от слез?

Я не выдержала и обернулась. К своему удивлению, я увидела старого Маджуби. Но это был совсем не тот старик, с которым я говорила в доме Аль-Джербы. Это был совершенно иной, преобразившийся Маджуби; Маджуби, обретший новые силы и вновь возродившийся к жизни. Он неторопливо подошел к настилу, и толпа расступалась, давая ему пройти.

— Есть одна история, и некоторым из вас она, возможно, известна, — сказал он своим новым, неотра-зимым голосом, заставлявшим внимать всему, что он скажет. — Однажды учитель и его ученик отправились странствовать вместе, и случилось им оказаться на берегу вздувшейся от паводка реки. И увидели они, что там стоит молодая женщина и никак не может в одиночку переправиться через бурный поток. Учитель без лишних слов подхватил женщину на руки и перенес на другой берег. Потом они двинулись дальше и прошли немало миль, прежде чем ученик решился спросить: «Скажи, учитель, почему ты помог той женщине? Ведь она была совершенно одна и никто ее не сопровождал. К тому же она была молода и красива. Ты, конечно же, поступил неправильно. Ведь она могла попытаться соблазнить тебя! И все-таки ты, не раздумывая, взял ее на руки и перенес через реку. Почему же ты так поступил?» Учитель улыбнулся и ответил: «Я всего лишь перенес ее через реку. А вот тыдо сих пор несешь ее в своей душе».

Когда старый Маджуби завершил свою притчу, вокруг стояла полная тишина, и лица всех присутствующих были повернуты к нему. Я заметила, как смотрят на него Поль Мюска, по-прежнему пепельно-бледный, Каро Клермон и Луи Ашрон. А Саид Маджуби и вовсе выглядел так, словно перенес тяжелый инсульт и теперь разбит параличом.

Первым заговорил Карим, но голос его звучал гораздо тише, чем прежде, и впервые за все это время я заметила в цветах его ауры признаки неуверенности.

— Отойди от меня, старик, — сказал он, но Мухаммед Маджуби сделал еще шаг по направлению к нему. — Я сказал, отойди! Это война. Это священный джихад.

Но Маджуби сделал еще шаг и спросил:

— Война против женщин и детей?

— Война с аморальностью! — Теперь голос Карима вновь звучал резко и как-то скрипуче. — Война с той ядовитой дрянью, которая грозит заразить всех нас! Посмотри на себя, старый дуралей! Ты не видишь даже того, что творится у тебя под носом. Ты понятия не имеешь, что именно нужно сделать! Аллаху Акбар…

И с этими словами он ткнул зажигалкой Дуа прямо в лицо. Послышался щелчок, потом разом ухнуло взметнувшееся пламя, а потом все произошло как-то очень быстро, почти одновременно.

Толпа дружно охнула, когда правая рука Карима вдруг расцвела ярким пламенем и следом вспыхнула абайядевочки. Дуа пронзительно закричала, и на какую-то долю секунды в дрожащем мареве я успела увидеть лицо Карима и поняла, что его полубезумный взгляд вдруг прояснился и теперь это взгляд человека, который вдруг, в последнюю секунду, что-то понял; и тут пламя бросилось ему в лицо, из голубого став желтым, но я заметила странную фигуру в черном, словно летевшую по воздуху с яростной неудержимостью выпущенной из лука стрелы. Это была Инес в развевающейся черной абайе, похожей на распростертые крылья. Широко раскинув в стороны руки, она налетела на Карима и Дуа и крепко обняла их обоих, уже охваченных пламенем.

Карим явно не ожидал ничего подобного; он шарахнулся в сторону, по-прежнему одной рукой прижимая к себе Дуа, и налетел на балюстраду. Старое дерево — смолистая сосна, выбеленная двумя веками жаркого солнца и затяжных дождей, — оказалось слишком хрупким, а сила удара — достаточно большой, и все трое, оставляя за собой куски горящего тряпья и дымный след, рухнули прямо в бурный поток.

Почти в ту же минуту в реку нырнул еще один человек. Одним изящным движением перелетев через балюстраду, он ушел под воду столь же гладко и бесшумно, как речная птица. Я едва успела увидеть на лету его рыжую шевелюру и окликнуть по имени…

— Ру!

Но он уже исчез в воде.

Мы подбежали к балюстраде. Несколько мгновений на поверхности воды не было видно ничего, кроме кусков обгорелой абайи, принадлежавшей Дуа. Затем вода словно взорвалась, в ней яркой вспышкой мелькнула рыжая голова, затем какое-то неясное бледное пятно, и вскоре мы увидели, как Ру плывет к берегу, а Дуа крепко обнимает его за шею…

Позже мы обнаружили, что как раз ее развалившая-ся на куски абайяи приняла на себя большую часть огня; даже камизана девочке оказалась целехонька, даже волосы обгорели совсем чуть-чуть. Ру почти сразу же снова нырнул, надеясь отыскать еще кого-нибудь, но Инес и ее сын исчезли.