Пятница, 27 августа

Я проснулся от стука по металлической решетке, которой было забрано окошко в моем подвале, и бросился к груде пустых клетей, теперь почти целиком уже скрывшихся под водой.

— Вианн?

Но это, конечно же, была не она, а Майя, которая вернулась, как и обещала. Она даже подружку с собой привела, что могло бы вселить в мою душу некоторую надежду. К сожалению, этой подружкой оказалась Розетт, которая едва умеет говорить, а если и говорит, то смысла в ее словах немного.

Стараясь не показывать разочарования, я спросил:

— Майя, ты сказала Вианн, что я здесь?

Она кивнула. Стоявшая с ней рядом Розетт смотрела на меня с таким изумлением, что глаза у нее стали круглыми, как церковные тарелки для пожертвований. Эти две малышки были похожи на котят из мультфильма, которые через зарешеченное окошечко подглядывают за очень большой мышью, угодившей в мышеловку.

— Зачем ты привела с собой Розетт?

Вместо ответа Майя показала мне язык и заявила:

— А ты мне еще два желания должен!

Подавив желание заорать на нее, я вновь попытался до нее достучаться:

— Ты же знаешь, Майя, что мне куда легче было бы исполнить любое твое желание, если бы я вышел из подвала на свободу.

Девчушки переглянулись, и Майя что-то шепнула на ухо Розетт. Розетт тоже что-то ответила прерывающимся шепотом, то и дело хихикая. Потом обе снова повернулись ко мне, и Майя сказала:

— Мое второе желание — чтобы ты вернул назад кота.

— Господи, какого еще кота?

— Сам знаешь. Того, который всегда к нам приходит. Нашего Хази.

— Майя, это же кот, мало ли где он бродит, — сказал я. — Откуда мне знать, где он сейчас?

Майя с торжеством посмотрела на меня сквозь решетку и сказала:

— Ты же сумел сделать, чтобы моему джиддостало лучше? Сумел! Только он все еще грустит из-за котика. Пожалуйста, верни нам Хази, а после этого мы тебя отпустим.

Ох, отец мой, я, наверное, готов был ее убить! Разговаривать с ней — почти как с Генриеттой Муассон: никакого терпения не хватит. И у меня не хватило, так что я буквально взвыл, и оба эти котенка так шарахнулись от решетки, словно на них бросился огромный пес.

— Эй, девочки! Майя, Розетт! Вы уж меня извините, — я поспешно пошел на попятный. — Мне просто очень хочется поскорей отсюда выбраться.

Майя хитро прищурилась:

— Нет уж! Сперва выполни мое желание!

Нет ничего более бесполезного, чем спорить с пятилетним ребенком, особенно если вынужден с ним общаться через забранное металлической решеткой отверстие размером с почтовую щель в двери. Я вернулся к себе на лестницу — теперь уже три нижних ее ступеньки ушли под воду — и попытался не впадать в отчаяние. В конце концов, это лишь вопрос времени; рано или поздно кто-нибудь услышит о новой игре Майи и захочет своими глазами увидеть ее «джинна». А пока надо набраться терпения и верить, что даже в столь абсурдной ситуации все-таки есть смысл. Возможно, через неделю я буду смеяться, вспоминая все это как некое постигшее меня недоразумение. Но в тот момент будущее представлялось мне весьма мрачным. И вода по-прежнему поднималась; пока, правда, не так быстро, чтобы это непосредственно угрожало моей жизни, но все же достаточно быстро, чтобы изрядно действовать мне на нервы. Я, может, и не утону здесь, уныло размышлял я, но уж пневмонию-то вполне могу подцепить. Неужели Господь хочет, чтобы со мной случилось именно это?

Вот и очередной призыв к молитве. Аллаху Акбар.Здесь, под землей, все как-то странно резонирует — такое ощущение, будто я провалился в глубь огромной морской раковины и теперь отовсюду слышу шум прибоя, а голоса обычного мира проплывают надо мной по волнам, словно груз, сброшенный с палубы во время кораблекрушения. Сквозь узкое окошко просачивалось немного света — сверкающего, праздничного, разбитого решеткой на отдельные фрагменты; эти лучики света, мерцая, танцевали на стенах, как стая светлячков. Ветер совсем улегся. Дождь тоже перестал. Кажется, Черный Отан наконец-то полетел дальше. Вот и пусть себе летит своей дорогой. Очень мне хотелось на это надеяться.

Аллаху Акбар. Аш-хаду ал-ла. Как громко звучат эти слова в моей раковине, как настойчиво, точно воспоминания. Это вызывает в моей памяти ту огромную белую дюну в Аркашоне, где мы часто бывали, когда я был маленьким; я помню свой пробег по ослепительному песку вниз, к морю, и бесконечно долгий подъем назад, на вершину; помню, как солнце отражалось от песка, точно от кованого бронзового щита, и как быстро краснела моя шея и часть спины, пока я лез наверх.

И я вдруг впервые подумал, что, быть может, здесь я и умру — в одиночестве, всеми забытый, никому не нужный. Разве кто-то станет по мне скучать, если я вдруг исчезну? У меня нет ни семьи, ни друзей. Даже мать моя, церковь, предпочла отца Анри. Никто меня особенно и искать-то не станет. Никто даже слезы по Рейно не уронит, кроме разве что самого Рейно…