Пятница, 20 августа

Ветер делает людей легко возбудимыми, отец мой. Каждый школьный учитель знает это — и каждый священник тоже. Белый Отан пока что принес бесконечные ссоры, взрывы гнева и мелкие акты вандализма — на площади перевернуты три вазона с цветами, на почерневшей от огня стене старой chocolaterieпоявилось мерзкое граффити; похоже, в этом году Vent des Fousсумел отыскать лазейку в коллективное мышление здешнего общества и всех по очереди превратил в глупцов и безумцев.

Первой его жертвой пала Каро Клермон. Этот ветер всегда пробуждает в ней самое худшее. Особенно много гадостей она делает по отношению ко мне — из ее души изливается прямо-таки невероятное количество яда. Все это мне уже хорошо знакомо. Например, забежит спросить, не нужно ли мне чего, и непременно ухитрится перед уходом осыпать меня градом колючих мелких замечаний и шуток — разумеется, закамуфлированных под сочувствие, — а потом вдруг как пожелает всего наилучшего.

— Как, разве вы уезжаете? — спросил я с самым невинным видом.

Мой вопрос, похоже, оказался неожиданным, и она пролепетала:

— Нет, я…

— О, я, должно быть, неверно вас понял. — Я одарил ее самой мерзкой своей улыбкой. — Кстати, передайте привет вашему сыну. Он очень хороший мальчик. — Арманда им гордилась бы.

Каро вздрогнула. В Ланскне каждому известно, что у нее с Люком существенные разногласия по многим вопросам, включая выбор университета и его решение изучать литературу, а не продолжать семейный бизнес. И по поводу домика Арманды они к согласию не пришли. В завещании Арманда совершенно ясно указала, что оставляет дом Люку, но Каро считает, что его следовало бы продать, а деньги вложить во что-то полезное. Люк, разумеется, и слышать об этом не хочет. Все это создает в семье Клермон определенное напряжение. Во всяком случае, любого слова Люка о дальнейших планах хватает, чтобы их с матерью вечные споры вспыхнули с новой силой. Однако же, хоть мне и было приятно слегка уколоть Каро, мое положение это отнюдь не улучшило. Отец Анри Леметр отлично постарался, обсудив сложившуюся ситуацию (разумеется, строго конфиденциально!) именно с теми жительницами Ланскне, которые с наибольшей вероятностью тут же разнесут по всему свету сплетни о моем шатком положении.

Между тем, отец мой, я уже две недели не исповедывался и не принимал исповедей. Но, несмотря на это, мне известны такие вещи, которых отец Анри даже не замечает. Генриетта Муассон и Шарль Леви страшно поссорились из-за кота; этот кот формально принадлежит Шарлю, но частенько навещает Генриетту, и она так хорошо его кормит, что он, естественно, к ней привязался. Шарля это возмущает; на днях он предпринял попытку расследования и зашел, пожалуй, слишком далеко: спрятался у Генриетты в саду, надеясь собрать фотографические доказательства соблазнения животного. Генриетта, разумеется, его заметила и подняла дикий крик: заявила, что за ней шпионит какой-то извращенец, и переполошила всю улицу. В итоге выяснилось истинное положение вещей, и все успокоились. Сам же объект столь пристального внимания остался абсолютно равнодушен ко всей этой суете, преспокойно доел рубленый бифштекс, специально для него приготовленный Генриеттой, и отправился спать на подушке перед камином.

В последнее время Генриетта много раз пыталась мне исповедаться, но я сказал, чтобы она обратилась к отцу Анри Леметру. По-моему, до нее так и не дошло, в чем тут дело.

— Я искала вас в исповедальне, отец, но вас там не оказалось, — рассказывала она, — зато я наткнулась на какого-то извращенца! Прямо в исповедальне! И я ему прямо так и заявила: если я еще раз тебя в церкви увижу, то сразу вызову полицию…

— Это был отец Анри Леметр, — перебил я.

— А он-точто там делал?

Я только вздохнул. В конце концов я все-таки разрешил ей приходить прямо ко мне домой, если у нее вдруг возникнет срочная потребность исповедаться. Я также поговорил с Шарлем Леви и сказал, что если он хочет сохранить своего кота, то следует позволить животному спать в помещении, а кормить стоит все-таки чем-нибудь более питательным, чем жалкие объедки.

И уже сегодня утром я встретил Шарля на пороге рыбной лавки Бенуа; в руках он держал небольшой, тщательно перевязанный сверток, а на лице у него было написано глубочайшее удовлетворение.

— Рыба-монах! — свистящим шепотом сообщил он. — Посмотрим, чем онана это ответит!

И мгновенно исчез, прижимая к себе сверток с рыбой, словно контрабанду. Увы, он не знал, что Генриетта успела не только запастись изрядным количеством рыбьей молоди, но и купила коту кожаный ошейник с табличкой, на которой выгравировано «Тати». Вообще-то Шарль назвал своего кота Отто, но Генриетта уверена, что это имя, во-первых, совершенно дурацкое и не подходящее для кота, а во-вторых, абсолютно непатриотичное.

Видишь, отец мой, несмотря на сложившуюся ситуацию, некоторые люди все же продолжают со мной общаться. Впрочем, Каро Клермон, Жолин Дру и прочие — та компания, которую Арманда Вуазен называла «библейской группировкой», — подчеркнуто меня игнорируют. Сегодня днем я встретился с Жолин; она шла через площадь Сен-Жером, а я как раз ставил на место перевернутые вазоны с цветами и подметал рассыпанную землю. Подозреваю, что это дело рук одного из сыновей Ашрона; я видел, как мальчишки там слонялись, и почти уверен, что граффити на стене chocolaterie — тоже их работа: самое что ни на есть расхожее ругательство, написанное с помощью баллончика с краской. Надо эту надпись уничтожить прямо сегодня, пока к ней еще чего-нибудь не прибавилось.

Так вот, Жолин явно направлялась в парфюмерную лавку вместе с Бенедиктой Ашрон, которая (после недавней ссоры Жолин с Каро Клермон из-за покупки нового платья) стала ее лучшей подругой. Обе расфуфырились, но волосы спрятали под шелковые косынки. Это понятно: ветер наносит непоправимый ущерб женским прическам, а Господь запрещает нам появляться на людях в неподобающем виде.

Я, разумеется, поздоровался, и Жолин попросту отвернулась! Разумеется, священнику следует блюсти достоинство, и, возможно, Жолин показалось оскорбительным то, что я предстал перед ней в таком виде — в майке и в старых джинсах, перепачканных землей, которую сметал с тротуара. Ну что ж, пусть обижается. Я полагаю, отец Анри — если, конечно, его не опередила Каро — уже успел поведать ей, какое ужасное упрямство я проявляю, как отказываюсь исповедаться, какую прискорбную непокорность и неблагодарность проявляю по отношению как к нашему епископу, так и к нему самому. А ведь, пожалуй, думал я, глядя ей вслед (ее высокие каблучки так и стучали по булыжной мостовой), примерно так они здесь приняли восемь лет назад Вианн Роше — косыми взглядами и презрительными усмешками.

Теперь, похоже, в изгои записали меня.Теперь янежелательный элемент. Эта мысль явилась так внезапно, что я невольно рассмеялся. И мне было так странно слышать собственный смех, отец мой, что я вдруг подумал: лет двадцать, наверное, я этих звуков не слышал.

— Месье кюре, что с вами?

Я, должно быть, задумался и закрыл глаза. Открыв их, я увидел перед собой мальчика с собакой; вместо поводка к ее ошейнику был привязан обрывок веревки. Это был сынишка Жозефины, Жан-Филипп — она зовет его Пилу, — и он смотрел на меня с большим любопытством.

Жан-Филипп Бонне в церковь не ходит. Они с матерью относятся к меньшинству жителей Ланскне. И хотя Жозефина никогда не питала ко мне особой любви, ее ни в коем случае нельзя назвать женщиной, которая использует сплетни как разменную монету. В Ланскне это качество делает ее практически уникальной; но при всем при том она, можно сказать, недоступна и весьма неохотно идет навстречу. Ее сыну восемь лет, у него чудесная солнечная улыбка, которую многие находят заразительной. А вот его пес действует на нервы всем с тех пор, как мальчик его завел, ибо постоянно и весьма громко выражает свое возмущение буквально всем, что составляет картину повседневной жизни. Его раздражают не только самые разнообразные звуки, но и чужие собаки, монахини, церковные колокола, велосипеды, бородатые мужчины, ветер и особенно женщины в черном; при виде последних он начинает лаять совсем отчаянно. Он и сейчас, разу-меется, залаял; наверное, на него тоже действует этот проклятый ветер, подумал я.

— Со мной ничего, — сказал я мальчику, — все в порядке. Извини, а нельзя ли сделать так, чтобы твой пес заткнулся?

Мальчик с сожалением посмотрел на меня и сказал:

— Вряд ли. Влад верит в свободу слова.

— Я так и понял, — кивнул я.

— Но его оченьлегко подкупить. — Пилу порылся в кармане и вытащил печенье. Влад тут же умолк и поднял лапу. — Вот, пожалуйста. Такова цена мира и покоя.

Я только головой покачал и снова посмотрел на стену chocolaterie, украшенную граффити. Эту стену надо как следует побелить. Хотя, пожалуй, и тогда проклятая надпись будет проступать. Значит, нужно сначала отскрести стену дочиста. Вообще-то, я принес с собой и скребок, и немного отбеливателя.

— Вы зачем это делаете? — удивился Пилу.

Я пожал плечами:

— Ну, кто-то ведь должен это делать.

— Но почему именно вы? Это же не ваш дом.

— Мне не нравится, как он выглядит, — сказал я. — Люди не должны видеть граффити на стенах, когда идут в церковь.

— Я не хожу в церковь, — сказал Пилу.

— Да, я знаю.

— Мама говорит, что и вы тожетуда не ходите.

— Дело обстоит не совсем так, — возразил я. — Хотя вряд ли ты поймешь…

— Да пойму я! Это из-за того пожара, — заявил он.

И снова я почувствовал непреодолимое желание рассмеяться.

— Твоя мама, видно, научила тебя откровенно говорить то, что думаешь?

— Да! — радостно подтвердил Пилу.

Я еще немного поскреб разрисованную краской стену. Краска въелась в пористую штукатурку, насквозь пропитав ее. Чем больше я скреб, тем яснее становилось, что мерзкий пигмент насмерть въелся в стену. Я прошипел себе под нос проклятье.

— Ох уж этот мальчишка Ашрон… — сердито сказал я сквозь стиснутые зубы.

— А это совсем и не он! — воскликнул Пилу.

— Ты-то откуда знаешь? Ты что, видел, кто это сделал?

Он что-то отрицательно промычал и помотал головой.

— Тогда откуда же тебе известно, что это не он?

— Один мой друг говорит, что это арабское слово.

— Твой друг?

— Это девочка. Дуа. Она раньше здесь жила, до пожара.

Я посмотрел на Пилу с некоторым удивлением. Вот уж действительно странно, что такому мальчику — который неразлучен со своей собакой, живет в деревенском кафе и, разумеется, может дурноповлиять на мусульманскую девочку во всех возможных смыслах слова, — позволили дружить с дочкой Инес Беншарки.

— А Дуа объяснила, что это слово значит?

Пилу пожал плечами и, опустившись на колени, поправил привязанную к ошейнику пса веревку.

— Это не очень хорошее слово, — сказал он. — Дуа говорит, что оно означает «шлюха».