Глава 3
Во сне я вечно падаю сквозь темноту.
Падаю, падаю, падаю.
Остается ли падение падением, если ему нет конца?
А затем раздается звук. Безмолвие разрывает ужасный пронзительный вой животного или сирены: «Бип-бип-бип-бип-бип-бип».
Я просыпаюсь, едва сдерживая крик.
Дрожа, выключаю будильник и опускаюсь обратно на подушки. Горло горит, я вся в поту. Я глубоко, размеренно дышу. Солнце постепенно восходит над горизонтом, и в комнате проявляются детали: фуфайка из «Виктория сикрет» на полу; коллаж, который Линдси подарила мне сто лет назад, с цитатами из наших любимых групп и вырезками из журналов. Я прислушиваюсь к звукам внизу, таким привычным и неизменным, будто их издает сам дом, будто их построили вместе со стенами: отец бренчит на кухне посудой; мопс Пикуль лихорадочно скребется в заднюю дверь — наверное, ему не терпится пописать и побегать кругами; тихое бормотание означает, что мама смотрит утренние новости.
Собравшись с силами, я набираю в грудь воздуха, достаю телефон и раскрываю.
Вспыхивает дата.
Пятница, двенадцатое февраля.
День Купидона.
— Сэмми, поднимайся. — В комнату заглядывает Иззи. — Мама говорит, тебе пора вставать.
— Передай маме, что я заболела.
Светлое каре сестры исчезает за дверью.
Вот что я помню: я ехала в автомобиле. Элоди и Элли подрались из-за айпода. Руль крутанулся, машина полетела в лес. Линдси изумленно открыла рот и выгнула брови, словно только что встретила знакомого в неожиданном месте. Но что после? Ничего.
После — только сон.
Впервые я по-настоящему задумываюсь об этом — впервые позволяю себе задуматься.
Возможно, аварии — обе аварии — были реальными. И возможно, я погибла в них.
Может, в момент смерти время захлопывается и ты вечно бьешься в его крошечном пузырьке, как в фильме «День сурка». Я иначе представляла смерть и загробную жизнь, но оттуда еще никто не возвращался, чтобы поделиться со мной подробностями.
Полагаю, вы удивлены, что я не сообразила раньше? Удивлены, что мне потребовалось столько времени хотя бы мысленно произнести слово «смерть»? «Умирающий»? «Мертвый»?
Вы считаете, я была глупой? Наивной?
Постарайтесь не судить. Не забывайте, что между мной и вами — никакой разницы.
Мне тоже казалось, что я буду жить вечно.
— Сэм? — Мама открывает дверь и прислоняется к косяку. — Ты действительно заболела?
— Я… наверное, простудилась или типа того.
Вполне правдоподобно, ведь я ужасно выгляжу.
— Линдси приедет с минуты на минуту, — вздыхает мама, как будто я нарочно вредничаю.
— Вряд ли я смогу сегодня выйти из дома.
От одной мысли о школе мне хочется свернуться в клубочек и проспать целую вечность.
— В День Купидона?
Мама поднимает брови и смотрит на топик с мехом, аккуратно сложенный на рабочем кресле, единственный предмет одежды, который не валяется на полу или не свисает со спинки кровати или дверной ручки.
— Что-то случилось?
— Нет, мам.
Я пытаюсь проглотить комок в горле. Самое ужасное — что я никому не могу рассказать о происходящем… или произошедшем. Даже маме. Много лет минуло с тех пор, как мы с ней обсуждали что-то важное; я начинаю тосковать по времени, когда верила, что мама может все исправить. Забавно, не правда ли? В детстве мечтаешь поскорее вырасти, а позже жалеешь, что не можешь снова стать ребенком.
Мама напряженно изучает мое лицо. Я боюсь сорваться и выпалить что-нибудь безумное и потому отворачиваюсь к стене.
— Ты же любишь День Купидона, — настаивает мама. — Точно ничего не случилось? Ты не поссорилась с подругами?
— Нет. Конечно нет.
Она медлит.
— Ты не поссорилась с Робом?
Мне хочется смеяться. Я вспоминаю, как он заставил меня ждать на вечеринке у Кента, и едва не отвечаю: «Еще нет».
— Нет, мам. О господи!
— Следи за тоном. Я только пытаюсь помочь.
— Ну да, конечно.
Я глубже зарываюсь в одеяло, по-прежнему уткнувшись в стену. Раздается шорох. Может, мама подойдет и сядет рядом? Но она не подходит. В девятом классе, после крупной ссоры, я провела в дверях черту красным лаком для ногтей и заявила, что если мать хоть раз пересечет ее, я навсегда перестану с ней разговаривать. Большая часть лака уже облупилась, но местами еще проступает на дереве, словно капли крови.
Тогда я была настроена решительно, но думала, что со временем мама забудет. Однако с того дня она никогда не ступала в мою комнату. С одной стороны, это отстой, потому что она больше не застилает мне простыни, не оставляет на кровати стопку чистого белья или новый сарафан, как в промежуточной школе. Зато теперь я уверена, что она не роется в моих ящиках, пока меня нет дома, в поисках наркотиков, секс-игрушек и бог знает чего еще.
— Подойди к двери, я принесу термометр, — предлагает она.
— Вряд ли у меня температура.
В стене щербинка в форме насекомого, и я давлю ее большим пальцем. Я так и вижу, как мама упирает руки в боки.
— Вот что, Сэм. Уже второй семестр, и я знаю, ты думаешь, что это дает тебе право филонить…
— Мама, дело не в этом! — Я накрываю голову подушкой, едва сдерживая крик. — Я просто плохо себя чувствую.
Я и боюсь, что она снова повторит попытку выяснить правду, и надеюсь, что повторит.
— Ладно, — только и молвит она. — Передам Линдси, что, может, ты придешь позже. Вдруг тебе станет легче, если немного поспишь.
«Сомневаюсь».
— Хорошо, — соглашаюсь я.
Через секунду мать уходит, хлопнув дверью. Я закрываю глаза и перебираю последние мгновения, последние воспоминания: удивленное лицо Линдси, деревья в свете фар, напоминающие зубы, дикий рев мотора. Я ищу ключ, ниточку, которая соединит настоящее и прошлое, сошьет дни воедино, придаст происходящему смысл.
Но нахожу лишь черноту.
Больше не в силах сдерживаться, я начинаю рыдать и заливать слезами и соплями свои лучшие подушки «Итан Аллен». Чуть позже Пикуль скребется в дверь. Он всегда безошибочно чует мои слезы. В шестом классе, когда Роб Кокран заявил, что в жизни не станет встречаться с такой лохушкой — посреди столовой, у всех на виду, — Пикуль сидел у меня на кровати и слизывал слезинки, одну за другой.
Странно, что в памяти всплыл именно этот эпизод, но он вызывает новый прилив ярости и разочарования. Даже удивительно, что я так разгорячилась. Я ни разу не напоминала об этом дне Робу — сомневаюсь, что он вообще помнит, — но когда мы идем по коридору, переплетя пальцы, или тусуемся в подвале у Тары Флют и Роб оглядывает меня и подмигивает, мне нравится прокручивать в голове тот случай. Мне нравится думать, как забавна жизнь, как все меняется. Как меняются люди.
И теперь мне интересно, когда именно я стала достаточно крутой для Роба Кокрана.
Через некоторое время Пикуль перестает скрестись. Наконец он видит, что это бесполезно, и убегает, клацая когтями. В жизни не ощущала себя такой одинокой.
Я плачу, поражаясь, что во мне скопилось столько слез. Кажется, они текут даже из пальцев ног.
Затем я засыпаю без снов.
Тактика спасения
И просыпаюсь с мыслью об одном фильме. Главный герой умирает — уже не помню, каким образом, — но только наполовину. Одна его часть лежит в коме, а другая бродит по миру, своего рода чистилищу. Суть в том, что, пока он ни жив, ни мертв, часть его заключена в этом промежуточном месте, как в ловушке.
Впервые за два дня у меня появляется надежда. При мысли, что сейчас я лежу в коме, родные суетятся вокруг, а остальные беспокоятся и засыпают больничную палату цветами, мне становится легче.
Потому что если я не умерла — по крайней мере, еще не умерла, — этому можно положить конец.
Перед началом третьего урока мама высаживает меня на верхней парковке (плевать я хотела на двадцать две сотых мили; не хватало только, чтобы меня застукали выходящей из маминого бордового «аккорда» две тысячи третьего года, который она не желает продавать из-за его «экономичности»). Теперь мне не терпится в школу. Нутром чувствую, что найду там разгадку. Не представляю, как и почему я застряла в этой временной петле, но чем больше размышляю об этом, тем больше уверяюсь, что должна быть причина.
— Пока, — прощаюсь я и начинаю вылезать из машины.
Но что-то меня останавливает. Эта мысль тревожит меня уже двадцать четыре часа, я пыталась обсудить ее с подругами в Танке: мысль о том, что можно вообще не знать. Идешь себя по дороге в один прекрасный день, и… бах!
Чернота.
— На улице холодно, Сэм, — предупреждает мама, перегибаясь через пассажирское кресло и жестом веля закрыть дверь.
Я оборачиваюсь, наклоняюсь и смотрю на мать. Через мгновение мне удается пробормотать:
— Ялюблютебя.
Так странно. Получилось что-то вроде «ялюлютя». Даже не уверена, что она поняла. Я быстро захлопываю дверцу, пока мама не успела отреагировать. Минули годы с тех пор, как я говорила «я люблю тебя» родителям, не считая Рождества, дней рождения или когда они произносили это первыми и явно ждали того же. В животе возникает странное ощущение, отчасти облегчение, отчасти смущение и отчасти разочарование.
По дороге к школе я клянусь: сегодня никаких аварий.
И что бы это ни было — пузырь или сбой во времени, — я выхожу из игры.
Вот еще зарубка на память: люди живут надеждой. Даже после смерти надежда — единственное, что не дает окончательно умереть.
Звонок на третий урок уже прозвучал, и я направляюсь на химию. Появляюсь я как раз вовремя, чтобы сесть — ну кто бы мог подумать — рядом с Лорен Лорнет. Начинается контрольная, такая же, как вчера и позавчера, не считая того, что на этот раз я способна ответить на первый вопрос самостоятельно.
Ручка. Чернила. Пишет? Мистер Тирни. Учебник. Хлопает. Все подскакивают.
— Оставь себе, — шепчет Лорен, хлопая ресницами. — Тебе понадобится ручка.
Я начинаю пихать ее обратно, как обычно, но что-то в выражении лица Лорен кажется до боли знакомым. Я вспоминаю, как в седьмом классе вернулась домой после вечеринки у бассейна Тары Флют и увидела в зеркале свое озаренное изнутри лицо, как будто мне протянули выигрышный лотерейный билет и пообещали, что теперь моя жизнь изменится.
— Спасибо, — благодарю я, засовывая ручку в сумку.
Лорен продолжает благоговейно на меня таращиться. Я замечаю это краем глаза и через минуту вихрем разворачиваюсь и добавляю:
— Ты слишком добра ко мне.
— Что?
Теперь ее лицо выражает полное изумление. Определенно, так лучше.
Мне приходится шептать, потому что Тирни снова начал урок. Химические реакции, бла-бла-бла. Преобразование. Смешайте две жидкости — и получите твердое вещество. Два плюс два не равно четыре.
— Добра ко мне. Напрасно.
— Почему напрасно?
Она морщит лоб, отчего глаза почти исчезают.
— Потому что я не добра к тебе.
Признание далось на удивление сложно.
— Добра, — неискренне возражает Лорен, уставившись себе на руки. Она поднимает глаза и пытается снова. — Ты не…
Затем умолкает, но мне ясно, что она собиралась сказать. «Ты не обязана быть доброй ко мне».
— Именно, — подтверждаю я.
— Девочки! — рявкает мистер Тирни и стучит кулаком по столу с реактивами.
Честное слово, он прямо раскалился от ярости.
Мы с Лорен не общаемся до конца урока, но я выхожу в коридор с легким сердцем, как будто поступила правильно.
— Знаете, что мне нравится? — Мистер Даймлер барабанит пальцами по моей парте, когда в конце урока собирает по классу домашние работы. — Широкие улыбки. Сегодня прекрасный день…
— Вечером обещали дождь, — перебивает Майк Хеффнер, и все хохочут.
Он безнадежный идиот. Однако мистера Даймлера так легко не смутишь.
— …и это День Купидона. Воздух пропитан любовью. — Он смотрит прямо на меня, и мое сердце пропускает удар. — Все должны улыбаться.
— Только ради вас, мистер Даймлер, — с патокой в голосе щебечу я.
Опять смешки; кто-то громко фыркает в глубине класса. Я оборачиваюсь и вижу Кента. Опустив голову, он лихорадочно рисует на обложке тетради.
Мистер Даймлер весело произносит:
— А я-то надеялся, что заинтересовал вас дифференциальными уравнениями.
— Вы заинтересовали ее, это точно, — вставляет Майк.
Класс смеется. Не уверена, что мистер Даймлер слышит. Не похоже. Однако кончики его ушей краснеют.
И так весь урок. У меня прекрасное настроение. Все будет хорошо. Я во всем разберусь. Получу второй шанс. К тому же мистер Даймлер уделяет мне особое внимание. После визита купидонов он взглянул на мои четыре розы, поднял брови и предположил, что у меня полно тайных поклонников.
— Не таких уж тайных, — заметила я, и он подмигнул мне.
После урока я собираю вещи и направляюсь в коридор, остановившись всего на секунду, чтобы взглянуть через плечо. Разумеется, Кент скачет за мной; рубашка не заправлена, сумка наполовину расстегнута и хлопает по бедру. Вот неряха! Я иду в сторону столовой. Сегодня я внимательно изучила его записку: дерево нарисовано черными чернилами, каждая жилка и тень на коре идеально прочерчены. Крошечные листья в форме ромбов. Наверное, на рисунок ушло несколько часов. Я засунула его между страницами учебника по математике, опасаясь случайно испортить.
— Привет! Получила мою записку?
Я чуть не восклицаю: «Она просто замечательная», но что-то меня останавливает.
— «Много пить — добру не быть»? Это такая пословица?
— Я решил, что мой гражданский долг — предупредить.
Кент прижимает руку к груди.
У меня мелькает мысль: он не стал бы со мной общаться, если бы помнил, что случилось, но я отгоняю ее прочь. Это же Кент Макфуллер. Ему повезло, что я вообще с ним разговариваю. К тому же сегодня я не пойду на вечеринку. Нет вечеринки — нет Джулиет Сихи, и Кент не разозлится на меня. И, что более важно, нет аварии.
— Не предупредить, а озадачить, — возражаю я.
— Спасибо за комплимент. — Кент внезапно становится серьезным; он морщится, и светлые веснушки на носу сливаются в созвездие. — Зачем ты флиртуешь с мистером Даймлером? Он же извращенец.
Я так удивлена вопросом, что обретаю дар речи только через секунду.
— Мистер Даймлер не извращенец.
— Еще какой.
— Ревнуешь?
— Это вряд ли.
— В любом случае я не флиртую с ним.
— Ну да, конечно, — закатывает глаза Кент.
Я пожимаю плечами.
— Почему тебя вообще это волнует?
Он краснеет, опускает глаза и мямлит:
— Просто так.
У меня екает в животе, и я понимаю, что отчасти надеялась на другой, более личный ответ. Конечно, если бы прямо здесь, в коридоре, Кент признался в неувядающей любви ко мне, это стало бы катастрофой. Несмотря на все его странности, я не желаю публично его унижать — он хороший человек, мы друзья детства и все такое, — но в жизни не стала бы с ним встречаться. По крайней мере, в моей жизни, той, которую я хочу вернуть, той, в которой после вчера следовало сегодня, а затем завтра. Одна только шляпа-котелок чего стоит.
— Послушай. — Кент косится на меня. — Мои родители уезжают на выходные, и я кое-кого пригласил…
— Угу.
Тут я вижу, как Роб шагает в столовую. И вот-вот заметит меня. Сейчас я не в состоянии уделять ему время. Желудок сжимается, я выскакиваю перед Кентом, спиной к столовой, и добавляю:
— Ммм… а где твой дом?
Кент странно на меня смотрит. В сущности, я только что изобразила живую баррикаду.
— Немного в стороне от Девятого шоссе. Забыла?
Я молчу, он отворачивается и пожимает плечами.
— Ну конечно. Ты была в нем всего пару раз. Мы переехали перед самой промежуточной школой. С Террис-плейс. Помнишь мой старый дом на Террис-плейс? — Кент снова улыбается; его глаза действительно цвета травы. — Ты постоянно ошивалась на кухне и таскала самые вкусные печенья, а я гонялся за тобой вокруг кленов-великанов на переднем дворе. Помнишь?
Прошлое словно всплывает на поверхность, и от него расходятся круги. Мы сидели в укромном месте между двумя огромными корнями, которые выпирали из земли, словно спины животных. Как-то Кент разломил две крылатки клена и засунул одну в свой нос, а другую в мой, заявив, что это знак нашей влюбленности. Мне было, наверное, всего пять или шесть лет. Ну зачем он напомнил о старых добрых временах, когда я состояла из одних коленок, носа и очков и мной брезговали все мальчики, кроме Кента?
— Я… я… Может быть. Для меня все деревья на одно лицо.
Он смеется, хотя я не пыталась шутить.
— Так ты придешь сегодня? На мою вечеринку?
Этот вопрос возвращает меня к реальности. Вечеринка. Я качаю головой и делаю шаг назад.
— Нет. Вряд ли.
Его улыбка на мгновение блекнет.
— Будет весело. Круто. Вечеринка выпускников. Лучшее время нашей жизни и все такое.
— Точно, — саркастично произношу я. — Школьный рай.
Я поворачиваюсь и иду прочь. В столовой полно народу, и когда я приближаюсь к двойным дверям — одна из створок подперта старой теннисной туфлей, — меня встречает слитный гул голосов.
— Ты придешь! — кричит Кент мне вслед. — Уверен, что придешь.
— Держи карман шире, — отзываюсь я, едва не добавив: «Так будет лучше».
Правила выживания
— Что значит — ты не можешь пойти?
Элли уставилась на меня, как будто я призналась, что намерена пригласить на бал Бена Перски (или Пердски, как мы называем его с четвертого класса).
— Просто у меня нет желания, понимаешь? — вздыхаю я, затем меняю тактику и пробую снова. — Мы посещаем вечеринки каждые выходные. Я просто… ну сложно объяснить. Хочу остаться у тебя дома, как раньше.
— Мы оставались дома, потому что не могли попасть на вечеринки выпускников, — возражает Элли.
— Не говори за всех, — перебивает ее Линдси.
Это сложнее, чем я думала. Я вспоминаю, как мама спросила, не поссорилась ли я с Робом, и с языка само собой слетает:
— Дело в Робе, ясно? У нас… трудности.
В сотый раз я раскрываю телефон. Ничего. Когда я вошла в столовую, Роб за кассами наливал в картошку кетчуп и соус барбекю (свой любимый). Я была не в силах подойти к нему и потому поспешила за наш столик в секторе выпускников и послала Робу эсэмэску: «Надо кое-что обсудить».
Он тут же ответил: «Что?»
«Вечер», — написала я, и с тех пор мой телефон молчит. Роб прислонился к торговому аппарату на другой стороне столовой и болтает с Адамом Маршаллом. Его кепка сдвинута набок. Он считает, что это прибавляет ему возраста.
Мне нравится открывать подобные мелочи: то, что он любит соус барбекю и не любит горчицу; то, что болеет за «Янкиз», хотя предпочитает бейсболу баскетбол; то, что сломал в детстве ногу, пытаясь перепрыгнуть через машину. Я храню их глубоко внутри, как будто, собрав их воедино и запомнив, я смогу понять Роба до конца. Я полагала, что это и есть любовь — познать другого, как самого себя.
Но мне все больше и больше кажется, что я не знаю Роба.
У Элли в прямом смысле отвисает челюсть.
— Но вы же собирались… ну, это самое.
С открытым ртом она похожа на чучело рыбы, и я отворачиваюсь, сдерживая смех.
— Собирались…
Я никогда не умела лгать, и в голове нет ни одной разумной мысли.
— И? — не отстает Линдси.
Забравшись в сумку, я достаю помятую записку Роба с прилепившейся жевательной резинкой и протягиваю через стол. Линдси морщит нос и открывает записку самыми кончиками ногтей. Элли и Элоди наклоняются и тоже читают. Секунду все молчат.
Наконец Линдси сворачивает карточку, пихает обратно и заключает:
— Не так уж и плохо.
— Но и не так уж хорошо. — Я лишь пыталась обосновать отказ от вечеринки, но по-настоящему завожусь, едва речь заходит о Робе. — «Лю тя»? Что еще за жалкий лепет? Мы встречаемся с октября.
— Возможно, для признания в любви он ищет подходящего момента. — Элоди откидывает челку с глаз. — Стив не говорит, что любит меня.
— Тут другое дело. Ты ведь и не ждешь этого.
Подруга быстро отводит глаза, и я понимаю: она ждет, несмотря ни на что.
Повисает неловкая пауза, и в беседу вступает Линдси.
— Не понимаю, в чем проблема. Ты точно нравишься Робу. Это не какая-нибудь случайная связь.
— Я нравлюсь ему, но…
Дальше должна быть фраза: «Я не уверена, что мы друг другу подходим», однако в последний момент я передумываю. Подруги решат, что я рехнулась. Я и сама не понимаю, как так вышло. Словно его образ лучше, чем он сам.
— Вот что! Не собираюсь с ним спать только ради его заверений в любви.
Слова сами слетели с языка, и я так поражена ими, что испытываю почти шок. Вовсе не поэтому я планировала секс с Робом — в смысле, не ради заверений. Я просто хотела с этим покончить. Вроде бы. Вообще-то непонятно, почему это казалось таким важным.
— Легок на помине, — бормочет Элли.
Нас окутывает запах мелиссы; Роб слюняво целует меня в щеку.
— Привет, красавицы.
Он лезет за картошкой в тарелку Элоди, и она убирает поднос подальше. Роб смеется.
— Привет, Саммантуй. Получила мою записку?
— Да.
Я сверлю взглядом стол. Кажется, если я посмотрю на Роба, то все забуду. Забуду записку, и то, как он бросил меня одну, и то, как он целуется с открытыми глазами.
Вместе с тем я не настолько жажду перемен.
— Ну? Что я пропустил?
Роб наклоняется и кладет руки на стол, даже стучит по нему. Диетическая кола Линдси подскакивает.
— Вечеринку у Кента и то, что Сэм отказывается идти, — докладывает Элли.
Элоди пихает ее локтем в бок, и Элли вскрикивает. Роб вертит головой и смотрит на меня. Его лицо абсолютно ничего не выражает.
— Ты это собиралась обсудить?
— Нет… не совсем.
Я не ожидала, что он упомянет эсэмэску, и беспокоюсь, поскольку его мысли мне неизвестны. Его глаза совсем темные, почти непрозрачные. Я пытаюсь улыбнуться, но щеки словно набиты ватой, я невольно представляю, как Роб раскачивается, поднимает руку и обещает: «Пять минут».
— Ну? — Он выпрямляется и пожимает плечами. — О чем тогда?
Глаза Линдси, Элли и Элоди, пышущие жаром, устремлены на меня.
— Здесь не могу. — Я киваю на подруг. — В смысле, не сейчас.
Роб смеется, коротко и грубо. Теперь ясно: он вне себя и просто скрывает это.
— Конечно. — Он отступает и вскидывает руки, как бы защищаясь. — Знаешь что? Скажи, когда будешь готова. Я подожду сколько нужно. Мне совершенно не хочется давить на тебя.
Он растягивает некоторые слова, и я улавливаю сарказм в его голосе — едва заметный, но все же сарказм.
Совершенно очевидно — мне, по крайней мере, — что он имеет в виду не только нашу беседу. Прежде чем я успеваю ответить, Роб отвешивает замысловатый поклон, поворачивается и уходит прочь.
— О боже. — Элли гоняет по тарелке сэндвич с индейкой. — Что это было?
— Неужели вы действительно поссорились, Сэм? — уточняет Элоди, широко распахнув глаза.
Тут Линдси шипит, вздергивает подбородок и указывает мне за спину.
— Внимание, психотревога. Уберите подальше ножи и маленьких детей.
В столовой только что появилась Джулиет Сиха. Сегодня я была слишком сосредоточена — на желании все исправить, на мысли, что я могу все исправить, — и совершенно забыла о Джулиет. Я вихрем оборачиваюсь. Никогда еще она не была мне настолько интересна. Я смотрю, как она плывет по столовой. Ее волосы свисают, заслоняя лицо: пушистые мягкие пряди, белые как снег. Она сама напоминает снежинку, которая борется с ветром, крутится и вертится, повинуясь воздушным течениям. Джулиет даже не косится в нашу сторону. Любопытно, она уже задумала выследить нас сегодня вечером и поставить в неловкое положение перед толпой? Вряд ли, судя по ее виду.
Я так внимательно за ней наблюдаю, что не сразу замечаю, как Элли и Элоди только закончили петь «Псих-убийца, qu'est-ce que c'est» и истерически хохочут. Линдси держит скрещенные пальцы, словно отводит порчу, и твердит: «Господь всемогущий, храни нас от тьмы».
— Почему ты ненавидишь Джулиет? — обращаюсь я к Линдси.
Странно, что раньше я никогда не задавалась этим вопросом. Просто принимала все как должное.
Элоди фыркает и чуть не давится диетической колой.
— Ты серьезно?
Линдси явно застигнута врасплох. Она открывает рот, закрывает, затем встряхивает волосами и опускает веки, будто не может поверить, что я вообще подняла эту тему.
— Я не ненавижу ее.
— Ненавидишь.
В девятом классе именно Линдси выяснила, что Джулиет не получила ни одной розы, и именно Линдси придумала послать ей валограмму. Это Линдси наградила ее кличкой Психа, это Линдси много лет назад разболтала, что Джулиет описалась во время похода герлскаутов.
Линдси смотрит на меня, как на сумасшедшую, и пожимает плечами.
— Извини. Для психов поблажек не предусмотрено.
— Только не говори, что тебе жалко ее, — вклинивается Элоди. — Ей же самое место в психушке.
— В «Беллвью», — хихикает Элли.
— Я просто спросила.
От этого слова на букву «Б» я каменею. Никто не отменял вероятности, что я все-таки окончательно и бесповоротно рехнулась. Но почему-то мне больше так не кажется. Однажды я читала статью, где было написано, что сумасшедшие не считают, будто сошли с ума, — в том-то и беда.
— Так мы правда останемся дома? — Элли надувает губы. — На весь вечер?
Задержав дыхание, я смотрю на Линдси. Элли и Элоди тоже смотрят на нее. За ней всегда последнее слово во всех наших главных решениях. Если она твердо намерена отправиться к Кенту, мне придется нелегко.
Она откидывается на спинку стула; в ее глазах вспыхивает огонек, и у меня замирает сердце. Неужели она велит мне потерпеть, потому что вечеринка пойдет мне на пользу?
Но она только улыбается, подмигивает и произносит:
— Это всего лишь вечеринка. Наверняка там будет скучно.
— Можно взять фильм ужасов в прокате, — предлагает Элоди. — Ну, как раньше.
— Пусть Сэм решает, — заключает Линдси. — Все, что ее душеньке угодно.
И я готова расцеловать ее.
Я снова прогуливаю английский. Мы с Линдси проходим мимо Алекса и Анны в «Хунань китчен», но сегодня Линдси даже не останавливается; она знает, что я терпеть не могу стычек, и, возможно, старается мне угодить.
Зато я замираю и представляю, как Бриджет обнимает Алекса и дарит ему такие взгляды, словно он единственный парень на свете. Конечно, она ужасно надоедлива, но все равно заслуживает лучшего. Это никуда не годится.
— Ау? Кого-то выслеживаешь? — раздается голос Линдси.
До меня доходит, что я таращусь на ободранные плакаты, рекламирующие пятидолларовые обеды, местные театральные труппы и парикмахерские. Алекс Лимент только что заметил меня через окно и смотрит прямо на меня.
— Уже бегу.
Ну да, это никуда не годится, но что поделаешь? Живи и не мешай жить другим.
В «Лучшем деревенском йогурте» мы с Линдси заказываем большие порции двойного шоколадного йогурта с шоколадной крошкой, а я еще добавляю карамельную крошку и кукурузные хлопья. Аппетит ко мне вернулся, это точно. Все идет, как я планировала. Вечеринки сегодня не будет — по крайней мере, для нас; никаких поездок или машин. Уверена, что это все исправит, узел во времени распустится — и я вырвусь из кошмара, в котором мне приходится быть. Возможно, сяду, задыхаясь, на больничной кровати, в окружении родных и друзей. Я живо представляю эту сцену: у мамы и папы слезы на глазах, Иззи висит у меня на шее и рыдает, Линдси, Элли, Элоди и…
В голове мелькает образ Кента, и я быстро отгоняю его.
…и Роб. Разумеется, Роб.
Но я уверена, что это сработает. Прожить день. Следовать правилам. Держаться подальше от вечеринки у Кента. Все просто.
— Осторожно, — усмехается Линдси, запихивая в рот большую ложку йогурта. — Ты же не хочешь остаться толстой девственницей.
— Это лучше, чем быть толстой и больной гонореей, — парирую я, бросая в нее кусочек шоколада.
Она кидает в ответ.
— Ты шутишь? Да я такая чистая, что с меня можно есть.
— Линдси а-ля фуршет. Патрик в курсе, что ты так развлекаешься?
— Фу!
Линдси сражается со своей двойной порцией, пытаясь выудить самый вкусный кусочек. Мы обе хохочем, в итоге она швыряет в меня полной ложкой йогурта, и тот приземляется над левым глазом. Линдси ахает и прижимает руку ко рту. Йогурт стекает по моему лицу и плюхается на мех над левой грудью.
— Ради бога, прости, — приглушенно просит Линдси, не отрывая руку от губ; ее глаза широко распахнуты, она явно старается не засмеяться. — Как по-твоему, блузке конец?
— Еще нет, — откликаюсь я.
Набрав побольше йогурта, я кидаю его в Линдси; он попадает ей в голову, прямо в волосы.
— Сучка, — визжит она.
Мы носимся по «Ти-си-би-уай», прячась между столами и стульями, набирая полные ложки двойного шоколадного йогурта и используя их в качестве катапульт.
Не стоит судить учителя физкультуры по закрученным усам
На обратной дороге в школу мы с Линдси продолжаем хохотать. Сложно объяснить, но много лет я не была так счастлива, как будто замечаю все в первый раз: резкий запах зимы, странный косой свет, медленный дрейф облаков по небу. Мех на наших топиках окончательно слипся и перепачкался, одежда сплошь в мокрых пятнах. Водители гудят, заприметив нас; мы машем им руками и посылаем воздушные поцелуи. Мимо проезжает черный «мерседес»; Линдси наклоняется, шлепает себя по заднице и вопит: «Десять долларов! Десять долларов!»
Я ударяю ее по плечу со словами:
— Это мог быть мой папа.
— Извини, если разочарую, но твой папа не водит «мерседес».
Она отбрасывает с лица мокрые сосульки волос. Нам пришлось мыться в туалете, пока хозяйка «Ти-си-би-уай» орала и угрожала вызвать полицию, если мы еще раз посмеем сунуться в ее магазин.
— Ты невыносима, — замечаю я.
— Но ты же любишь меня.
Линдси хватает меня за руку и тесно прижимается. Мы обе продрогли.
— Люблю, — соглашаюсь я, и это не просто слова.
Я люблю ее, люблю уродливые горчично-желтые кирпичи и пурпурные коридоры «Томаса Джефферсона». Люблю Риджвью за то, что он маленький и скучный; люблю в нем всех и каждого. Я люблю свою жизнь. И хочу вернуть ее.
— Я тоже люблю тебя, детка.
Когда мы возвращаемся в школу, Линдси просится покурить, хотя звонок на восьмой урок вот-вот раздастся.
— Всего две затяжки, — умоляет Линдси, широко распахнув глаза.
Смеясь, я повинуюсь. Ей известно, что я не в силах устоять, когда она делает такое лицо. В Салоне никого нет. Плечом к плечу мы стоим рядом с теннисными кортами, пока Линдси пытается прикурить от спички.
Наконец она прикуривает, глубоко затягивается и выпускает изо рта струйку дыма.
Через секунду над парковкой летит вопль:
— Эй! Ты! С сигаретой!
Мы обе застываем на месте. Мисс Винтерс. Никотиновая Фашистка.
— Бежим! — командует Линдси, роняя сигарету и бросаясь за теннисные корты, хотя я кричу: «Сюда!»
Блондинистый начес мисс Винтерс подскакивает над машинами. Она видит нас или только слышит смех? Я ныряю за «рейнджровер» и срезаю по Аллее выпускников к одной из задних дверей в спортивный зал, пока мисс Винтерс продолжает голосить: «Эй! Эй!»
Я трясу ручку, но дверь не поддается. На мгновение у меня замирает сердце — неужели заперта? Я налегаю посильнее, и дверь в кладовку распахивается. Я запрыгиваю внутрь и закрываюсь; сердце колотится в груди. Через минуту за дверью раздаются шаги. Мисс Винтерс бормочет: «Черт», шаги удаляются.
Все события дня — скандал в «Лучшем деревенском йогурте», то, что нас едва не застукали, мысль о том, как Линдси прячется где-то в лесу в мини-юбке и новых сапогах «Стив Мэдден», — кажутся такими смешными, что мне приходится зажимать рукой рот, сдерживая смех. В кладовке пахнет бутсами, футболками и грязью; из-за стопки оранжевых конусов и мешка баскетбольных мячей в углу почти не остается места. На одной из стен — окно с видом на какую-то комнату. Наверное, это кабинет Шоу, ведь он практически живет в спортивном зале. Впервые я вижу его кабинет: стол завален бумагами; на компьютерном экране мерцает заставка с шикарным пляжем. Я придвигаюсь поближе к окну. Хорошо бы поймать Шоу на чем-нибудь горячем! Как насчет порножурнала или краешка нижнего белья, торчащего из ящика стола? Вдруг дверь кабинета распахивается. А вот и Шоу.
Я падаю на пол и сворачиваюсь клубочком, но все равно опасаюсь, что моя макушка торчит над подоконником. Глупо, конечно, учитывая обстоятельства, однако думать я могу лишь об одном: «Если он заметит меня, я по правде умру. Прощай, дом Элли; здравствуй, отсидка после уроков».
Мое лицо прижато к полурасстегнутой спортивной сумке, которая, кажется, набита старыми баскетбольными майками. То ли их ни разу не стирали, то ли еще что, но от запаха меня тянет блевануть.
Шоу ходит вокруг стола, а я молюсь — молюсь, — чтобы он не приблизился к окну и не увидел, как я обжимаюсь с кучей старого спортивного барахла. Представляю, какие пойдут слухи: «Саманту Кингстон застукали верхом на дорожном конусе».
Через минуту-другую у меня сводит ноги. Первый звонок на восьмой урок уже прозвучал — осталось меньше трех минут, — но мне никак не выйти. Дверь ужасно скрипучая, к тому же неясно, куда Шоу стоит лицом. Что, если он смотрит прямо на дверь?
Моя единственная надежда на то, что у Шоу есть восьмой урок; но он явно никуда не торопится. Неужели я застряла до конца уроков? Да одна только вонь меня прикончит.
Слышно, как в кабинете Шоу открывается дверь, и я приободряюсь. Наконец-то он уходит! Но тут раздается второй голос:
— Черт. Я упустила их.
Не узнать этот гнусавый скулеж невозможно. Мисс Винтерс.
— Курильщиков? — уточняет Шоу.
Его голос почти такой же высокий. Понятия не имела, что они вообще знакомы. Я видела их вместе только на общешкольных собраниях, где мисс Винтерс сидит рядом с директором Бенетером с таким видом, будто ей под стул подбросили бомбу-вонючку, а Шоу делит компанию с воспитателями умственно отсталых, инструктором по здоровью, инструктором по вождению и прочими нелепыми типами из преподавательского состава, которые ненастоящие учителя.
— Тебе известно, что ученики называют этот пятачок Курительным салоном?
Так и вижу, как мисс Винтерс морщит нос.
— Ты разглядела их? — спрашивает Шоу, и мои мышцы каменеют.
— Толком нет. Только слышала и ощущала запах дыма.
Линдси права: мисс Винтерс определенно наполовину ищейка.
— Что ж, значит, в следующий раз, — утешает Шоу.
— Там уже, наверное, две тысячи окурков, — возмущается мисс Винтерс. — Несмотря на бесконечные учебные видеофильмы о вреде курения…
— Это же подростки. Они во всем поступают наперекор. Это неотъемлемая часть взросления. Прыщи, лобковые волосы и плохое поведение.
Меня едва не выворачивает, когда Шоу произносит «лобковые волосы», и я предвкушаю, как мисс Винтерс сделает ему внушение, но она только говорит:
— Иногда мне хочется послать все к чертям.
— Например, сегодня? — подкалывает Шоу.
Что-то глухо ударяется о стол; на пол падает книга. Мисс Винтерс хихикает.
А потом, боже правый, они целуются. Не чмокают друг друга в щечку, а слюняво целуются с открытыми ртами, стонами и всем, что полагается.
Вот дерьмо. Я в прямом смысле слова кусаю себя за руки, стараясь не завопить, или не заплакать, или не рассмеяться, или не сблевать, или все сразу. Этого. Не может. Быть. Мне не терпится выудить телефон и написать девчонкам эсэмэску, но я боюсь пошевелиться. Теперь я категорически отказываюсь быть застуканной, иначе Шоу и Фашистка решат, что я шпионю за их маленькой секс-вечеринкой. Бе-е-е.
Больше я не в силах обниматься с потными майками и слушать, как сосутся Шоу и Винтерс, словно в плохом порно, но тут раздается второй звонок, а значит, я официально опоздала на восьмой урок.
— О господи! У меня встреча с Беней, — вспоминает мисс Винтерс.
Беней мы прозвали мистера Бенетера, директора. Из всех невероятных вещей, которые прозвучали за последние две минуты, самая невероятная — то, что мисс Винтерс знает это прозвище и использует его.
— Тогда пошла вон, — смеется мистер Шоу.
Затем, я клянусь — клянусь! — раздается шлепок по заднице!
Боже милосердный. Это лучше, чем когда Марси Харрис застукали за мастурбацией в научной лаборатории (с пробиркой сами понимаете где, если верить слухам). Это лучше, чем когда Брайса Ханли временно исключили за то, что он открыл порносайт. Это лучше, чем любой скандал, который разразился в «Томасе Джефферсоне» до сих пор.
— У тебя есть урок? — воркует мисс Винтерс.
— На сегодня я закончил, — отвечает Шоу. — Но надо подготовиться к просмотру футболистов.
У меня сжимается сердце — я никак не смогу просидеть здесь еще сорок пять минут. Ладно бы просто ноги затекли: мне не терпится разнести потрясающую сплетню.
— Ладно, детка. Увидимся вечером.
Детка?
— В восемь.
Дверь скрипит; следовательно, мисс Винтерс ушла. Наконец-то. Они так сюсюкали, что я всерьез опасалась прослушать еще одну симфонию поцелуев взасос. Не уверена, что мои ноги и душа способны это вынести.
Еще несколько секунд Шоу расхаживает и барабанит по клавиатуре, после чего приближается к двери. В кабинете гаснет свет. Затем дверь открывается и закрывается. Свобода!
Мысленно произнеся «аллилуйя», я поднимаюсь. В ноги словно вонзаются тысячи булавок и иголок, и я чуть не падаю, но умудряюсь доковылять до двери и прислониться к ней. Я выбираюсь на улицу и переступаю с ноги на ногу, глубоко вдыхая свежий воздух. Наконец я даю себе волю: откидываю голову и истерически хохочу, кудахтая и фыркая. Наплевать, если со стороны кажется, что у меня поехала крыша.
Мисс Винтерс и противный мистер Шоу! В жизни никто бы не догадался!
Возвращаясь из спортивного зала, я размышляю, насколько люди странные существа. Можно видеть их каждый день, думать, будто знаешь их, и внезапно обнаружить, что совсем не знаешь. У меня звенит в голове, словно я кружусь в водовороте, все ближе и ближе к одним и тем же лицам, одним и тем же событиям, за которыми наблюдаю с разных точек зрения.
Когда я вхожу в главное здание, то продолжаю хихикать, хотя мистер Куммер терпеть не может опозданий, а мне еще надо сходить к шкафчику и достать учебник испанского. На самом первом уроке он объяснил, что мы должны обращаться с учебниками, как с детьми. Спорим, у него нет детей? Я набираю эсэмэску Элоди, Элли и Линдси — «С ума сойти, что случилось» — и нажимаю «Отправить», когда — бац! — натыкаюсь прямо на Лорен Лорнет.
Мы обе пятимся; телефон вылетает у меня из рук и скользит по коридору.
— Черт! — Мы столкнулись так сильно, что я не сразу перевожу дыхание. — Смотри, куда прешь.
Я иду к телефону. Может, потребовать с нее денег, если треснул экран или что другое сломалось? Лорен хватает меня за плечо. Крепко.
— Что за?..
— Скажи им, — бешено требует она, приближая свое лицо к моему. — Ты должна им сказать.
— О чем ты?
Я пытаюсь вырваться, но она хватает меня и за второе плечо, будто хочет встряхнуть. Ее лицо красное и пятнистое, и вся она какая-то липкая. Очевидно, она плакала.
— Скажи им, что я не делала ничего плохого.
Лорен дергает головой в сторону главного офиса. Мы стоим прямо перед ним, и тут я вспоминаю, как она мчалась вчера по коридору, завесив лицо волосами.
— Но я правда не понимаю, о чем речь, — как можно вежливее сообщаю я, потому что она пугает меня.
Наверное, Лорен два раза в неделю посещает школьного психолога, чтобы контролировать свою паранойю, или навязчивый невроз, или в чем там у нее проблема.
Она глубоко вдыхает. Ее голос дрожит.
— Они решили, что я списала у тебя на химии. Беня вызвал меня в кабинет… Но я не списывала. Богом клянусь, не списывала. Я учила…
Я отшатываюсь, но она крепко держит меня за плечи. Мне снова кажется, что я попала в водоворот, но на этот раз мне страшно: меня затягивает все глубже, и глубже, и глубже, как будто к ногам привязан груз.
— Ты списывала у меня?
Слова доносятся издалека. Даже голос не похож на мой.
— Не списывала, богом клянусь, я… — Лорен судорожно всхлипывает. — Он завалит меня. Он обещал завалить меня, если я не исправлю оценки, и мне наняли репетитора, а теперь они думают, что я… он пригрозил позвонить в Пенн-Стейт. Меня не примут в колледж, и я… ты не понимаешь. Отец прикончит меня. Он меня прикончит. — Вот теперь Лорен встряхивает меня; в ее глазах стынет паника. — Ты должна сказать им.
Наконец мне удается вывернуться. Мне жарко и нехорошо. Я не желаю этого знать, ничего не желаю знать.
— Не могу помочь тебе, — отвечаю я, отступая назад.
Слова по-прежнему доносятся издалека, а не слетают с моих губ. Такое впечатление, что я дала Лорен пощечину.
— Что? В каком смысле — не можешь помочь? Просто скажи им…
Мои руки дрожат, когда я поднимаю телефон. Он два раза выскальзывает и с грохотом падает на пол. Все должно было быть не так. Словно на пылесосе нажали кнопку «Задний ход» и весь собранный мусор вывалился на ковер.
— Хорошо, что телефон не разбился. Тебе повезло. — Я едва ворочаю языком. — Он обошелся мне в две сотни.
— Ты вообще меня слушаешь? — истерически взвизгивает Лорен. — Мне конец, хана, финиш…
— Ничем не могу помочь, — повторяю я, не в силах посмотреть ей в глаза.
Лорен издает что-то между воплем и всхлипом.
— Ты сегодня говорила, что я слишком добра к тебе. Ты права. Ты отвратительна, ты сука, ты…
Внезапно она словно вспоминает, где мы находимся, кто она и кто я, и зажимает рот так быстро, что по коридору катится гулкое эхо.
— О боже, — шепчет она. — Прости. Случайно сорвалось.
Но я даже не реагирую. От ее фразы «ты сука» у меня леденеет все тело.
— Прости. Я… пожалуйста, не сердись.
Это невыносимо — невыносимо слушать, как она передо мной извиняется; и я убегаю. Бегу со всех ног по коридору, сердце колотится в груди, и мне кажется, что я вот-вот завизжу, или заплачу, или врежу в стену кулаком. Лорен что-то кричит мне вслед, но мне плевать, и вот я врываюсь в туалет для девочек, прислоняюсь спиной к двери и оседаю на пол, пока колени не прижимаются к груди, а горло не перехватывает так, что больно дышать. Телефон непрерывно зудит, и как только мне удается немного успокоиться, я раскрываю его и вижу эсэмэски от Линдси, Элли и Элоди: «Что? Ну? Колись! Ты помирилась с Робом?»
Бросив телефон в сумку, я обхватываю голову руками, ожидая, пока пульс восстановится. От былого счастья не осталось и следа. Даже связь Шоу и Винтерс больше не кажется смешной. Бриджет, и Алекс, и Анна, и Сара Грундель, и ее дурацкое парковочное место, и Лорен Лорнет, и контрольная по химии… я как будто запуталась в огромной паутине и, куда ни повернусь, все время натыкаюсь на кого-нибудь еще; мы все извиваемся в одной и той же паутине. Не желаю ничего слышать. Меня это не касается. Плевать.
«Ты сука».
Плевать. У меня есть проблемы поважнее.
Наконец я встаю. На испанский я уже не собираюсь. Вместо этого плещу холодной водой в лицо и заново крашусь. Мое лицо такое бледное под жестким флуоресцентным светом, что я с трудом его узнаю.
Только сон
— Ну же, выше нос.
Линдси кидает мне в голову подушкой. Мы сидим на диване в берлоге Элли.
Элоди сует в рот последний спайси-ролл с тунцом. Не уверена, что это хорошая идея, ведь он провел на диване уже три часа.
— Не кисни, Сэмми. Роб передумает, — утешает она.
Все решили, что я притихла из-за Роба. Но дело, разумеется, не в нем. Я притихла потому, что когда стрелки часов переползают за полночь, страх возвращается и медленно наполняет меня, как песок колбу песочных часов. С каждой секундой я все больше приближаюсь к Моменту. Эпицентру. Утром я была уверена, что все просто, надо только держаться подальше от вечеринки, подальше от машины. Я была уверена, что время вернется в привычную колею. Что я спасусь.
Но теперь мое сердце словно расплющилось о ребра и дышать становится все труднее и труднее. Я опасаюсь, что в единое мгновение — промежуток между вдохами — все растворится в темноте и я снова окажусь в своей спальне и проснусь под стрекот будильника. Не знаю, что мне тогда делать. Наверное, мое сердце разорвется. Наверное, мое сердце остановится.
Тут Элли выключает телевизор и бросает пульт.
— Что дальше?
— Сейчас посоветуюсь с духами.
С этим обещанием Элоди сползает с дивана на пол, где мы разложили пыльную спиритическую доску в память о старых добрых временах. Мы пытались гадать, но все бесстыдно подталкивали доску, и стрелка чертила слова вроде «пенис» и «хрен», пока Линдси не начала вопить: «Духи-извращенцы! Растлители малолетних!»
Элоди толкает стрелку двумя пальцами, та делает один оборот и останавливается на слове «ДА».
— Смотри, ма. — Элоди поднимает руки. — Без рук.
— На этот вопрос нельзя ответить просто «да» или «нет», тупица, — тянет Линдси, закатывая глаза и делая большой глоток «Шатонеф-дю-Пап», спертого из винного погреба.
— Отстойный город, — заявляет Элли. — Здесь никогда ничего не случается.
Ноль тридцать три. Ноль тридцать четыре. Прежде секунды и минуты не летели так быстро, спотыкаясь друг о друга. Ноль тридцать пять. Ноль тридцать шесть.
— Нужно музыку поставить, что ли, — предлагает Линдси. — Сколько можно сидеть без дела?
— Точно, музыку, — соглашается Элоди.
Они с Линдси несутся в соседнюю комнату, где находятся колонки для айпода.
— Никакой музыки, — умоляю я, но уже слишком поздно.
Бейонсе гремит во всю мощь. Вазы дребезжат на книжных полках. Моя голова вот-вот взорвется, по телу пробегает озноб. Ноль тридцать семь. Я забираюсь на диван поглубже, укрываю колени одеялом и затыкаю уши.
Линдси и Элоди врываются обратно. Мы все одеты в шорты-боксеры и топики. Линдси явно совершила набег на кладовку, потому что они с Элоди нацепили лыжные очки и флисовые шапки. Элоди ковыляет по комнате, запихнув ногу в детский снегоступ.
— Обалдеть! — визжит Элли, хватаясь за живот и сгибаясь пополам от смеха.
Линдси вертится с лыжной палкой между ног, раскачиваясь взад и вперед.
— О Патрик! Патрик!
Музыка так гремит, что я едва слышу голос Линдси, даже убрав руки от ушей. Ноль тридцать восемь. Осталась одна минута.
— Ну же! — кричит Элоди, протягивая мне руку.
Но я так переполнена страхом, что не могу двигаться, не могу даже покачать головой. Элоди наклоняется вперед и добавляет:
— Живи веселей!
Мысли и слова теснятся у меня в голове. Возникает желание заорать: «Довольно!» или «Да, я хочу жить!», но я могу только крепко зажмуриться и представить, как секунды текут, точно вода в бескрайний бассейн. Я воображаю, как мы несемся сквозь время, и думаю: «Сейчас, сейчас, это случится сейчас…»
И наступает тишина.
Мне страшно открыть глаза. Внутри разверзается бездонная пропасть. Я ничего не чувствую, словно умерла. Потом раздается голос:
— Слишком громко. Порвете себе барабанные перепонки еще до двадцати лет.
Я распахиваю глаза. Миссис Харрис, мама Элли, стоит в дверном проеме в блестящем дождевике и приглаживает волосы. Линдси застыла на месте в лыжных очках и шапке, а Элоди неуклюже пытается снять снегоступ.
Получилось. Сработало. Облегчение и радость затопляют меня с такой силой, что я чуть не плачу.
Но вместо этого я хохочу. Давлюсь от смеха в полной тишине, и Элли косится на меня, как бы спрашивая: «Теперь смеешься?»
— Вы что, напились, девочки?
Мать Элли смотрит на всех по очереди и хмурится при виде почти пустой бутылки вина на полу.
— Едва ли. — Элли плюхается на диван. — Ты поломала нам весь кайф.
Подняв очки на макушку, Линдси весело говорит:
— У нас танцевальная вечеринка, миссис Харрис.
Как будто танцевать полуголыми в зимнем спортивном снаряжении — самое подходящее занятие для герлскаутов.
— Хватит, — вздыхает миссис Харрис. — Это был длинный день. Я ложусь спать.
— Ма-а-а-ам, — ноет Элли.
Миссис Харрис испепеляет ее взглядом и отчеканивает:
— Больше никакой музыки.
Наконец Элоди высвобождает ногу и валится назад, на один из книжных шкафов. «Руководство по ведению домашнего хозяйства» Марты Стюарт падает ей под ноги.
— Ой!
Густо покраснев, Элоди смотрит на миссис Харрис, как будто боится, что ее отшлепают.
Не в силах удержаться, я снова начинаю хихикать.
Миссис Харрис закатывает глаза к потолку и качает головой.
— Доброй ночи, девочки.
— Отлично. — Элли перегибается и щиплет меня за бедро. — Тормоз.
Элоди хихикает и подражает голосу Линдси:
— У нас танцевальная вечеринка, миссис Харрис.
— По крайней мере, я не свалилась на книжный шкаф. — Линдси нагибается и крутит у нас под носом задницей. — Поцелуйте меня в зад.
— А это мысль! — восклицает Элоди, притворно бросаясь к ней.
Линдси верещит и увертывается, а Элли шипит:
— Ш-ш-ш.
В тот же миг миссис Харрис кричит сверху:
— Девочки!
Через несколько секунд все смеются. Как хорошо смеяться вместе со всеми!
Я вернулась.
Через час мы с Линдси и Элоди лежим на диване в форме буквы «Г». Элоди занимает верхнюю перекладину, а мы с Линдси устроились рядышком. Мои ступни прижаты к ступням Линдси, и она все время шевелит пальцами ног, чтобы вывести меня из себя. Но сейчас ничто не может вывести меня из себя. Элли притащила в комнату надувной матрас и одеяла из спальни наверху (она уверяет, что не может уснуть без своего любимого одеяла). Прямо как в девятом классе. Мы тихонько включили телевизор, потому что Элоди нравится звук и в темной комнате мерцание экрана напоминает о летних вечерах, когда ночью мы вламывались в клуб с бассейном, собираясь поплавать, о том, как свет пронзал толщу черной воды, о тишине и покое, словно ты последний человек на земле.
— Эй, — шепчу я.
Не знаю, кто еще не спит.
— Ммм, — мычит Линдси.
Я закрываю глаза, и покой окутывает меня с головы до ног.
— Если бы вам пришлось переживать один день снова и снова, какой бы день вы выбрали?
Но подруги молчат, и через некоторое время Элли начинает посапывать в подушку. Все спят. Однако я еще не устала. Я на подъеме, поскольку нахожусь здесь, в безопасности, поскольку прорвала пузырь пространства — времени, в который угодила. Но все равно закрываю глаза и пытаюсь представить, какой бы день я выбрала. Воспоминания проносятся мимо — десятки и десятки вечеринок, походы за покупками с Линдси, обжорство на вечеринках с ночевками и рыдания над «Дневником памяти» с Элоди; и даже раньше: семейные вылазки, мой восьмой день рождения, первый раз, когда я нырнула с вышки в бассейн и вода попала в нос, а голова закружилась, — но все они почему-то кажутся несовершенными, грязными и мутными.
В идеальный день не будет никаких уроков, это точно. На завтрак подадут оладьи — мамины оладьи. Папа приготовит свою знаменитую глазунью, а Иззи накроет стол, как иногда по выходным, разномастными тарелками, цветами и фруктами, которые соберет по всему дому, вывалит посередине стола и назовет «украфением».
С закрытыми глазами я плыву и падаю с обрыва; темнота поднимается, унося меня прочь…
Бринг-бринг-бринг.
Вернувшись с грани сна, краткое ужасное мгновение я думаю: «Это будильник, я дома, все повторяется». Мое тело непроизвольно содрогается, и Линдси вскрикивает:
— Ой!
Одно-единственное слово унимает сердцебиение, дыхание снова становится размеренным.
Бринг-бринг-бринг. Теперь, наяву, я понимаю, что это не будильник. Это телефон. Он пронзительно звенит в разных комнатах, создавая странное эхо. Я смотрю на часы. Без восьми минут два.
Элоди стонет. Элли перекатывается с боку на бок и бормочет:
— Выключите это.
Телефон замолкает и снова начинает трезвонить; вдруг Элли садится, прямая как палка, совершенно проснувшись.
— Черт. Черт. Мама убьет меня.
— Заткни его, Эл, — просит Линдси из-под подушки.
Элли пытается выпутаться из простыней, продолжая повторять:
— Черт. Где этот хренов телефон?
Она спотыкается и наконец выбирается из кровати и ударяется плечом об пол. Элоди снова стонет, на этот раз громче.
— Не мешайте мне спать, — возмущается Линдси.
— Мне нужен телефон, — шипит Элли в ответ.
В любом случае слишком поздно. Наверху раздаются шаги. Миссис Харрис, несомненно, проснулась. Через секунду телефон умолкает.
— Слава богу, — вздыхает Линдси, шебуршась и зарываясь в покрывала.
— Уже почти два. — Элли встает; я вижу, как ее неясный силуэт хромает обратно к кровати. — Кому пришло в голову звонить в два часа ночи?
— Может, Мэтт Уайльд надумал признаться в любви? — фыркает Линдси.
— Очень смешно, — бухтит Элли, забираясь в кровать.
Мы замолкаем. Миссис Харрис негромко говорит наверху; половицы скрипят под ее ногами. Потом я совершенно отчетливо слышу:
— О нет. Господи.
— Элли… — начинаю я.
Но она тоже слышала. Она поднимается и включает свет, затем вырубает телевизор, который по-прежнему тихонько работал. Яркий свет режет глаза, и я зажмуриваюсь. Линдси ругается и натягивает покрывало на голову.
— Что-то случилось.
Обхватив себя руками, Элли быстро моргает. Элоди тянется за очками, затем приподнимается на локтях. В конце концов даже Линдси соображает, что свет не выключат. Она вылезает из своего кокона, протирает глаза кулаками и задает вопрос:
— Что такое?
Однако все молчат. Мы понимаем все отчетливее: случилось нечто очень плохое. Элли так и застыла посередине комнаты. В растянутой футболке и мешковатых шортах она выглядит намного младше, чем на самом деле.
В какой-то момент голос наверху стихает, шаги движутся по диагонали, в сторону лестницы. Элли возвращается на матрас, поджимает ноги и грызет ногти.
Миссис Харрис, судя по всему, не удивлена, что мы сидим и ждем ее. На ней длинная шелковая ночная рубашка; маска для сна сдвинута на макушку. Я никогда не видела миссис Харрис иначе как идеальной до кончиков ногтей, и от страха у меня сводит живот.
— Что? — Голос Элли звенит почти истерично. — Что случилось? Что-то с папой?
Миссис Харрис моргает и пытается сфокусироваться на нас, как будто ее только что разбудили.
— Нет-нет. Не с папой. — Она набирает в грудь воздуха. — Послушайте, девочки. У меня очень печальная новость. Скажу вам только потому, что скоро и так все станет известно.
— Не тяни, мама!
Миссис Харрис медленно кивает.
— Вы же знаете Джулиет Сиху?
С ума сойти! Мы переглядываемся в полном замешательстве. Из всех слов, которые миссис Харрис могла произнести в этот момент, «вы же знаете Джулиет Сиху?» стоит в верхних строках списка неожиданностей.
— Да. И что? — пожимает плечами Элли.
— Ну, она… — Миссис Харрис умолкает, разглаживает рубашку и начинает снова: — Это Минди Сакс звонила.
Линдси поднимает брови, а Элли понимающе вздыхает. Минди Сакс мы тоже прекрасно знаем. Ей пятьдесят лет, она разведенка, но все равно одевается и ведет себя как десятиклассница. Она обожает сплетни больше, чем кто-либо в школе. При виде миссис Сакс я всегда вспоминаю игру нашего детства, когда один шепчет секрет на ухо, другой повторяет, и так по цепочке, вот только в Риджвью, кроме миссис Сакс, никто не шепчется. Они с миссис Харрис входят в школьный комитет, поэтому миссис Харрис всегда в курсе, кто недавно развелся, потерял все деньги или закрутил роман.
— Минди живет рядом с Сихами, — продолжает миссис Харрис. — У них на улице последние полчаса не продохнуть от машин «скорой помощи».
— Не понимаю, — мотает головой Элли.
Возможно, дело в позднем часе или стрессе последних нескольких дней, но я тоже ничего не понимаю.
Миссис Харрис складывает руки на груди и обнимает себя, как будто замерзла.
— Джулиет Сиха мертва. Она покончила с собой сегодня ночью.
Молчание. Полное молчание. Элли перестает грызть ногти, а Линдси совершенно застывает. Я никогда не видела ее такой. Несколько секунд мне кажется, что сердце остановилось, я испытываю странное ощущение, будто покинула свое тело и смотрю на него издалека, будто на несколько мгновений мы превратились в наброски самих себя.
Тут я вспоминаю историю, которую мне рассказали родители. Во времена, когда «Томас Джефферсон» получил прозвище «Школа самоубийц», один парень повесился в собственной кладовке, среди пронафталиненных свитеров, старых кроссовок и прочего барахла. Он был неудачником, играл в музыкальной группе, цвел прыщами и почти не имел друзей. Так что никто особо не озаботился, когда он умер. В смысле, люди, конечно, взгрустнули, но пережили это.
Однако в следующем году — ровно через год — один из самых популярных парней в школе покончил с собой точно таким же образом. Все было схожим: метод, время и место. Не считая того, что этот парень был капитаном сборной по плаванию и футбольной команды; когда полицейские открыли кладовку, на полках стояло столько спортивных наград, что казалось, будто он погребен в золотой усыпальнице. Он оставил только короткую записку: «Мы все палачи».
— Как? — спрашивает Элоди.
Миссис Харрис качает головой; кажется, она вот-вот расплачется.
— Минди слышала выстрел и решила, что это петарда. Просто хулиганская выходка.
— Она застрелилась? — почти благоговейно уточняет Элли, и я знаю, что мысль у нас одна: хуже способа не найти.
— Но… — Элоди поправляет очки и облизывает губы. — Известно почему?
— Записки не было, — отвечает миссис Харрис.
Клянусь, я слышу, как по комнате проносится тихий шелест. Вздох облегчения.
— Может, вам проще догадаться, — добавляет миссис Харрис, затем подходит к Элли, наклоняется и целует ее в лоб.
Та отстраняется — возможно, от удивления. Я никогда не видела, чтобы миссис Харрис целовала Элли. Никогда не видела, чтобы миссис Харрис настолько была матерью.
Затем она уходит, а мы сидим в центре расходящихся кругов тишины. У меня такое чувство, будто мы чего-то ждем, но толком неясно чего. Наконец Элоди подает голос:
— Как по-вашему… это из-за розы?
Она сглатывает и обводит всех взглядом.
— Не глупи, — рявкает Линдси. — Можно подумать, это для нее впервые.
И все же видно, что подруга расстроена. Ее лицо побелело; руки нервно крутят краешек одеяла.
— Тем хуже, — возражает Элли.
— По крайней мере, мы помнили ее имя. — Линдси замечает, что я обратила внимание на ее руки, и припечатывает их к коленям. — Большинство людей считали ее невидимкой.
Элли прикусывает губу.
— И все же, в свой последний день… — начинает Элоди.
— Все к лучшему, — перебивает Линдси.
Это гадко, даже для нее. Мы все не сводим с нее глаз.
— Что? — Она вздергивает подбородок и, защищаясь, смотрит на нас. — Вы и сами так думаете. Она была несчастной. Теперь она свободна. Все кончилось.
— Но… в смысле, все могло наладиться, — говорю я.
— Не могло, — отрезает Линдси.
Качая головой, Элли подтягивает колени к груди.
— О господи, Линдси.
Я в шоке. Самое странное — то, что Джулиет застрелилась. Такой грубый, громкий, плотский способ. Брызги крови и мозгов, испепеляющий жар. Если ей действительно было нужно… умереть… она могла утопиться, войти в воду и подождать, пока та сомкнётся над головой. Или спрыгнуть. Я представляю, как Джулиет парит в небесах, словно перышко во власти воздушных течений. Она раскидывает руки и прыгает с моста или обрыва, но в моем воображении взмывает вверх на крыльях ветра, как только ее ноги отрываются от земли.
Никаких пистолетов. Пистолеты — это для полицейских сериалов, ограблений круглосуточных магазинов, наркоманов и разборок между бандами. Не для Джулиет Сихи.
— Может, нам стоило быть добрее, — вздыхает Элоди, потупив взор, будто ей неловко.
— Не начинай! — Голос у Линдси громкий и жесткий по сравнению с голосом Элоди. — Нельзя изводить человека, а потом переживать, что он умер.
Подняв голову, Элоди смотрит на Линдси и заявляет:
— Но я переживаю.
— Значит, ты лицемерка, — бросает Линдси. — А хуже этого ничего нет.
Она встает, выключает свет, забирается обратно на диван и шуршит одеялами, устраиваясь поудобнее. Затем добавляет:
— Если вы не против, я хоть немного посплю.
На время воцаряется тишина. Не знаю, легла Элли или нет, но когда глаза привыкают к темноте, я вижу, что она по-прежнему сидит, притянув колени к груди и уставившись прямо перед собой. Через минуту она сообщает:
— Пойду спать наверх.
Она шумно собирает простыни и одеяла, возможно, чтобы насолить Линдси.
Вслед за ней Элоди произносит:
— Я тоже. Диван весь в комках.
Очевидно, она расстроена. Мы спим на этом диване уже много лет.
После того как она уходит, я некоторое время слушаю дыхание Линдси. Интересно, она спит? Не представляю, как ей это удается. Лично у меня сна ни в одном глазу. С другой стороны, Линдси всегда отличалась от большинства людей: менее чувствительная, более категоричная. Моя команда, твоя команда. По эту сторону черты, но ту сторону черты. Бесстрашная и беспечная. Из-за этого я всегда восхищалась ею — мы все восхищались.
Успокоиться не получается, словно мне необходимы ответы на вопросы, которые я не могу задать. Я медленно сползаю с дивана, стараясь не разбудить Линдси, но окалывается, что она все же не спит. Она перекатывается на спину, и в темноте я вижу только бледную кожу и глубокие провалы глаз.
— Тоже наверх? — шепчет она.
— В туалет, — отвечаю я.
Ощупью я выбираюсь в коридор и останавливаюсь. Где-то тикают часы, но в остальном совершенно тихо. Вокруг темнота; каменный пол холодит ступни. Я провожу рукой по стене, чтобы сориентироваться. Стук дождя прекратился. Я выглядываю на улицу: дождь превратился в снег; тысячи снежинок тают на зарешеченных окнах, отчего лунный свет кажется водянистым и полным движения. На полу корчатся и извиваются живые тени. Туалет рядом, но я иду не туда. Я осторожно открываю дверь в подвал и спускаюсь по лестнице, держась за перила.
Ступив на ковер внизу лестницы, я нашариваю выключатель на стене слева. Свет заливает подвал, большой, пустынный и привычный: бежевые кожаные диваны, старый стол для пинг-понга, очередной телевизор с плоским экраном, выгороженный круг с беговой дорожкой, эллиптическим тренажером и трехстворчатым зеркалом посередине. Здесь прохладнее и пахнет химикатами и свежей краской.
За тренировочной зоной находится еще одна дверь, ведущая в комнату, которую мы прозвали Алтарем Эллисон Харрис. Стены обклеены старыми рисунками Элли, никудышными, в основном времен начальной школы. Полки заставлены фотографиями в рамках: Элли в костюме осьминога на Хеллоуине в первом классе; Элли в зеленом бархатном платье улыбается на фоне огромной рождественской елки, которая чуть не падает под весом украшений; Элли в бикини щурится; Элли смеется, Элли хмурится, Элли изображает задумчивость. На нижней полке сложены все ее ежегодники начиная с детского сада. Как-то Элли призналась, что миссис Харрис пролистала все ежегодники один за другим и наклеила разноцветные ярлыки на друзей Элли. («Чтобы ты не забывала, какой популярной всегда была», — пояснила миссис Харрис.)
Я опускаюсь на колени, сама еще не понимая, что хочу найти. В голове брезжит мысль, некое давнее воспоминание, исчезающее всякий раз, когда я пытаюсь его поймать. Похоже на стереограммы, в которых можно найти скрытое изображение, только если расфокусировать зрение.
Начинаю я с ежегодника за первый класс. Он сразу открывается на классе мистера Кристенсена. Надо же, какая удача. А вот и я, немного в стороне от группы. Отражение вспышки в очках скрывает глаза. Улыбка больше напоминает гримасу, как будто мне больно улыбаться. Я быстро пролистываю страницу. Терпеть не могу просматривать старые ежегодники; мне нечего рассчитывать на прилив приятных воспоминаний. Мои альбомы валяются где-то на чердаке вместе с остальным барахлом, которое мама запрещает выкидывать, потому что «спохватишься, а будет поздно», вроде старых кукол и ветхого плюшевого ягненка, которого я повсюду таскала за собой.
Через две страницы я нахожу то, что искала: первый класс миссис Новак. Линдси, как обычно, впереди всех, посередине, широко улыбается камере. Рядом с ней хорошенькая худенькая девочка с робкой улыбкой и светлыми, почти белыми, волосами. Они с Линдси стоят так близко, что их руки соприкасаются от локтей до кончиков пальцев.
Джулиет Сиха.
В ежегоднике за второй класс Линдси на коленях в переднем ряду. Джулиет Сиха снова рядом с ней.
В ежегоднике за третий класс между Джулиет и Линдси несколько страниц. Линдси училась в классе мисс Дернер (вместе со мной; в том году она придумала шутку «Угадайте, что такое: красно-белое, чудное?»). Джулиет попала в класс доктора Кузмы.
Разные страницы, разные классы, разные позы — Линдси сжимает руки перед собой; Джулиет немножко клонится набок, — и все же девочки похожи как две капли воды в одинаковых нежно-голубых футболках «Пти Бато» и парных белых капри чуть ниже колен; их светлые блестящие волосы аккуратно разделены на прямой пробор, на шеях блестят тонкие серебряные цепочки. В том году было круто одеваться одинаково с подругами — своими лучшими подругами.
Тяжелыми, непослушными пальцами я поднимаю ежегодник за четвертый класс; по телу пробегает озноб. На обложке — большой цветной рисунок нашей школы в неоново-розовых и красных тонах. Наверное, работа учителя рисования. Я не сразу отыскиваю класс Линдси, но едва мне это удается, как сердце начинает учащенно биться. Она снова широко улыбается камере, словно говорит: «Тебе не изуродовать меня». Рядом Джулиет Сиха. Хорошенькая, счастливая, лукаво улыбающаяся, как будто у нее есть секрет. Я щурюсь, разглядывая крошечное смазанное пятнышко между ними. Кажется, их указательные пальцы сцеплены.
Пятый класс. Я легко нахожу Линдси. Она стоит впереди всех, посередине класса миссис Краков. Ее широкая улыбка напоминает оскал. Поиски Джулиет занимают больше времени. Я листаю страницу за страницей, затем начинаю сначала и наконец замечаю ее в правом верхнем углу, зажатую между Лорен Лорнет и Эйлин Чо, чуть позади, как будто ей хочется выпасть из кадра. Ее лицо скрыто завесой волос. Лорен и Эйлин отшатываются друг от друга, словно боятся, что их сочтут подругами, словно каждая опасается, что у другой заразная болезнь.
Пятый класс: год похода герлскаутов, когда Джулиет описалась в спальный мешок и Линдси прозвала ее Мышкой-мокрушкой.
Осторожно, в правильном порядке я убираю ежегодники на место. Мое сердце бешено выстукивает неукротимый барабанный ритм. Мне хочется поскорее убраться из подвала. Я выключаю свет и ощупью поднимаюсь по лестнице. Темнота кишит тенями и формами; к горлу подступает ужас. Если я обернусь, то наверняка увижу, как она, спотыкаясь, бредет ко мне и простирает руки. Вся в белом, с окровавленным, разнесенным в клочья лицом.
Она ждет меня наверху: видение, ночной кошмар. Ее лицо — провал — скрыто в тени, но я знаю, что она наблюдает за мной. Комната кренится; я хватаюсь за стену, чтобы не упасть.
— Что случилось? — Линдси делает еще один шаг в коридор; теперь ее черты хорошо видны в лунном свете. — Почему ты так смотришь?
— О боже. — Я прижимаю руку к груди, пытаясь унять сердцебиение. — Ты напугала меня.
— Что ты делала внизу?
Ее волосы растрепаны; в белых шортах и топике она напоминает привидение.
— Ты дружила с Джулиет. — Я словно упрекаю. — Ты дружила с ней много лет.
Сложно сказать, какого ответа я жду, но Линдси на мгновение отводит глаза.
— Мы не виноваты. — Она словно бросает мне вызов: посмей возразить! — Джулиет попросту полоумная. Тебе это известно.
— Верно, — соглашаюсь я.
Судя по всему, Линдси не слышит меня, ее речь внезапно становится быстрой и настойчивой.
— И ходили слухи, что ее отец типа алкоголик. Вся ее семейка чокнутая.
— Ага.
Минуту мы стоим в тишине. Мое тело кажется тяжелым, бесполезным, как бывает во сне, когда нужно бежать, но не можешь. Через некоторое время до меня доходит, и я поправляю:
— Была.
Хотя мы молчали, Линдси резко вдыхает, как будто я перебила ее посреди долгой речи.
— Что?
— Была полоумная. Теперь она никакая.
Повисает пауза. Я прохожу мимо Линдси в темный коридор и отыскиваю дорогу к дивану. Забираюсь под одеяла, и вскоре она присоединяется ко мне.
Вряд ли мне удастся заснуть. Я вспоминаю, как в середине одиннадцатого класса мы с Линдси сбежали из дома посреди недели — во вторник или четверг — и колесили по округе, потому что не нашли другого занятия. В какой-то момент она затормозила на Фэллоу-Ридж-роуд и выключила фары в ожидании, когда другая машина двинется в нашу сторону по узкой односторонней улочке. Наконец она врубила мотор и фары и рванула навстречу. Фары выросли до размера солнц; я вопила изо всех сил, уверенная, что мы умрем, а Линдси крепко держалась за руль и перекрикивала меня: «Спокойно, они всегда сдаются первыми». Разумеется, она оказалась права. В последнюю секунду чужая машина резко свернула в канаву.
С этой мыслью меня затягивает в сон.
Во сне я падаю сквозь темноту.
Во сне я всегда падаю.
