Давайте признаемся, вступая в сражение Кутузов имел некоторую избыточность боевой мощи относительно поставленных целей, того неприятеля и той обстановки, в которой произошла битва, и что самое настораживающее, об этой избыточности он знал, хотя бы о ее факте: русское командование полагало в приведённой Наполеоном к Бородино армии 180 тыс. человек (К.Ф.Толь), Кутузов по списочному составу французских корпусов, хорошо известному русской стороне благодаря «миссии Чернышева» в Париж в 1811 году, полагал ее в 165 тысяч и этого превосходства в 30–40 тысяч над основным составом своей армии находил недостаточным, основываясь на боевой практике 1800–1810 гг., опыте Ваграма (110 тысяч против 170 тысяч) и Смоленска (120 тыс. Против 165 тыс.), был уверен в своих силах, а ведь Наполеон пришел не в превосходящем, а в равном числе (133–135 тысяч на его 130–140 тысяч боевого ядра) т. е. в действительности перед русским главнокомандующим стояла задача не связывать неприятельское превосходство, а искать применения избыточности своей боевой массы для чисто оборонительного способа действий, обратить ли ее в активные поиски, или сохранить и усилить, спокойно-методически обескровливая неприятеля в первой фазе сражения, а дальше как бог на душу положит, и русская диспозиция, и развивающие ее мероприятия прямо полагают 2-е, вплоть до требования смены войск на линии огня через каждые 2 часа, высказанное Кутузовым 25 августа(6 сентября) при объезде Армии. В течении всей битвы Кутузов был уверенно-спокоен – а почему бы и нет, французский полководец все равно выше головы не прыгнет…

Что должен был испытывать военачальник по концу сражения, где у него были шансы на победу, или явное преобладание над неприятелем, когда в итоге обнаруживается что ему едва ли не надо применяться к своей неудаче; когда оказывается, что ни одно из его действий не дало того, что должно было, обязано дать, не вследствии героизма войск – простого исчисления сил, подтверждаемого тогдашней военной теорией и современной, через полтора века, ее оценкой; когда Багратион дал себя разбить, вместо того чтобы способствовать раздроблению костей неприятеля о силу русской позиции, ввязавшись в бой на пунктах, а не вокруг пунктов; когда Тучков-мямля и Бенигсен-хам разломали остроумный замысел поддержки левого фланга, суливший истребление целого корпуса; когда Платов и Уваров не смогли развернуться в открытом пространстве за левым флангом французов, а ведь всей-то работы было порезвиться среди разбегающихся обозников…? А в итоге от 2-й армии остались только клочья, которые разумно либо отправить в тыл на доукомплектование как «кадр» новых войск, либо расформировать, распределив уцелевших и легкораненых по частям 1-й… А он – доволен! Чем? Что не разбит?

– С такой армией!?

– На такой позиции!?

Давайте огласим, наконец, эту тайну Бородино; ни качество армии, ни сила позиции, ни его дарование как полководца, только что грозно блеснувшее на Дунае и что через несколько дней сверкнет еще ослепительней под Бронницей, не укладываются в этом не странно-ничейном – странно– всеобщем, всем сестрам по серьгам, результате, последний явно ниже своих исходных посылок для русской стороны, а цена его – непропорционально велика…

Еще за несколько дней до сражения Кутузов знает, не может не знать, по урокам Ваграма и Смоленска, что у него запас прочности не менее чем на два дня боя, скорее даже больше, он сам сокращает этот срок, подводит неприятеля сразу к «средней» части в отношении возможностей позиции, отменив полнозвучную «Шевардинскую прелюдию». – и доволен, что к вечеру остался с проблемой «Разобьют – Не разобьют?»

Утром разброс его шансов был между «ничья» и «победа», вечером между «ничья» и «поражение», утром совокупность условий задавала перспективу сражения и на следующий день, вечером ее уже не было – асимметрия потерь ярко выражение упавших на 2-ю армию, поколебала русскую сторону больше нежели их простое числовое выражение – потери Наполеона легли относительно равномерно по корпусам и асимметрично по родам войск, в отношении к личному составу до боя в порядке перечисления кавалерия– инфантерия-артиллерия, поэтому как целое его организация сохранилась лучше.

Неизбежность отхода очевидна, и уже ему-то тем более… а между тем он находился в состоянии приподнятой облегченности, такое впечатление, что Багратион не подвел его под монастырь, а привел на венчание, и неудача 2-й армии развязала руки какому-то иному решению, спал какой-то гнет с души… Уже два столетия сбивает с толку очевидцев, а за ними исследователей это искреннее, непритворное удовлетворение Кутузовым итогами боя 26 августа (7 сентября) – впечатление такое, что этот день принес ему определенно больший успех, нежели полагаемый, он даже вспыхивает и одёргивает Вольцогена, начавшего ему что-то говорить о неудаче, и это при том, что в полдень уже отправлял Дохтурова во 2-ю армию с приказом, смысл которого, продержись пока не сказку отход, запальчиво объявляет об утреннем наступлении, может быть в успокоении других лиц, его видением смысла произошедшего не одаренных. Распирающая его РАДОСТЬ настолько очевидна, что присутствующие, а среди них и такие глубоководные гидры, как Ермолов, начинают верить уже и поясняющим ее СЛОВАМ. Они оба искренни, Вольцоген по обстоятельствам случившегося, Кутузов по тому ЧТО ЗА НИМИ.

А ведь какие-то основания к продолжению сражения существуют и вечером 26 (7), и получивши соответственное распоряжение М. Б. Барклай-де-Толли не удивляется, хотя почел бы разумнее отступить и принимается выполнять его старательно и умело, а это значит, что продолжение боя, не по наитию, «духу» – по основательной европейской учености возможно, в «расчисленном полководце» отсутствовал начисто внешний конформизм к настроениям окружающих лиц, т. е. ресурсы, не только волевые и духовные, но и материальные, позиционные имелись. -

Вот человек, который выиграл вместе с Кутузовым, но ясно, прозрачно, без недоумений и вопросов, свою битву, на своем месте, в своем ранге, окончательно разрешив неприятно-крикливое соперничество с Багратионом, развернутое и разжигаемое последним; дельными предложениями, разумными распоряжениями, явленной твердой волей повернул к себе настроение своей любви-армии, стал близок и дорог ей в этот день – не потерялся, а открылся как военачальник на поле боя, и к концу его занял второе место после Кутузова. Рок сам взвесил и определил итоги соперничества между ним и Багратионом, под Смоленском еще затенявшим «умозрителя-академика» – представленные к Ордену Святого Георгия Победоносца, они получили его в разных классах, Михаил Богданович, как уже имевший 4-й и 3-й класс, получил очередной «армейский», 2-й, а Петр Иванович, имевший «в опережение» 2-й класс за Аустерлиц, получил отсутствующий у него «корпусной» 3-й, среди прочих 14 военачальников; он остался по прежнему старшим по производству, но ореол «преемника Суворова» несколько развеялся, он перешел в разряд «учеников».

Есть какая-то заданная закономерность в действиях противостоящих полководцев – они старательно противились тому, что пытались добиться от них окружающие, а за ними и последующие исследователи и биографы, почти «советчики» как-то уж очень непонятливым Наполеону Бонапарту и Михаилу Кутузову.

С вечера 25 авг. (6 сент.) Наполеон делает все чтобы не пустить в дело Гвардию и никак, ни на поле Бородино, ни после не объясняя вразумительно почему, под любым предлогом уклоняется от этого.

С самого начала сражения Кутузов предупреждает свой генералитет об его оборонительном характере, оговаривая в диспозиции наличие путей отхода.

Оба как бы сговорившись, требуют от своих подчиненных строжайше беречь резервы – в битве, решающей судьбы столь многого? Стоило ли одному идти вглубь к вражеской столице, а другому до нее отступать – чтобы демонстрировать бережение резервов, означающее для одного потерю кампании, для другого сдачу столицы?

Вот факт, мелкий, но вследствие своей бытовизны какой-то особо выразительный – вступая в сражение полководцы не отдали совершенно распоряжения на приготовление пищи к концу дня – и это Кутузов, в бытности на Балканах посылавший кашеваров вперед войск за авангардом, чтобы на бивуаках солдат ждал обед, и Наполеон, смотревший на солдат как на машину, заправляемую жирами, крупами, мясом, водкой, без которых она не пойдет. Да собирались ли они давать бой на следующий день вообще?

Генерал Пелле, восхищаясь французским военным гением в то же время отдает должное и русскому Главнокомандующему «Император мог бы погибнуть, если бы сделал хотя бы одну ошибку в присутствии таких неприятелей» – всецело с ним согласен! – в то же время хочу добавить, что Кутузов при Бородино явил странную картину – он обозначил множество угроз Наполеону, но ни одной из них не претворил, он все их видел, но как бы не удосуживался наклониться к открывшимся возможностям. Позволю себе дерзость – любая из них была бы применена тем же Барклаем шире, методичней, ярче для сражения в целом и его итога… Он и переброску войск Справа-Налево провел бы раньше, как то предлагал накануне боя 26(7) и проделал с корпусом Багговута 26-го, и рывок через Колочу осуществил бы напористей, с большим размахом, если не всем отделом Милорадовича, то уж точно с присоединением к Уварову и Платову более весомых сил, может быть корпуса Крейца (драгуны), а по и дивизии Депрерадовича (кирасиры) – тогда конец Богарнэ и резкая приостановка действий перед фронтом 2-й армии, изменение всего вида сражения к пользе русских… если бы он такую возможность увидел, как ее видел Наполеон – Кутузов видел, и проходил мимо, так, слегка покрутив казачьей нагайкой… Ну прямо Обломов, перенесенный с Гороховой улицы на Бородинский простор!

В этом было нечто завораживающее, к чему-то влекущее и что-то заслоняющее, непонятное и потому слепо-страшное.

Присутствие какой-то подспудной опасности постоянно ощущалось Наполеоном, в сущности он все время чувствовал подвох, пытался понять, ждал его реализации через час, день, неделю и держал в преддверии этого часа последнюю толику «больших батальонов» – его объяснения своих действий в совокупности только заявления о предчувствии через названия: новой битвы, новых противников… – ведь он о них ничего не может сказать, потому что ничего не знает!.. Только обозначение через удобопонятные наименования этого ощущения угрозы, предчувствия нахождения в рамках чужого замысла.

Наполеон не допустил ни одной ошибки, видел и отслеживал все побочные результаты своих действий – и в то же время у него должно было накапливаться чувство, по мероприятиям противника, что и тот все это видит, но по неполной ясности его поступков – и что-то ещё… И это нечто он пытался перехватить или от него обезопаситься в пределах обозримого, Бородино – Можайск – Москва… Это не предположение – факт, Наполеон все время ждет чего-то, называя это ощущение ожиданием новой битвы, борьбы за Москву, последнего перелома судьбы Кампании, и к этому придерживает полки, дивизии, Гвардию, Армию… Да, вечером 26(7) он уже беспокоится и об Армии, и не очень ее торопит утром 27(8)… Так странно, нелогично, впрок, он ни до, ни после не предостерегался…

Наполеон в сумятице фактов почувствовал систему, не проникнув в ее смысл и не провидя пути к ее итогу – выход на свое близкое крушение, он почувствовал методизм в хаотизме, но не распознавал его цели. Мы знаем итог, у нас собраны все внешние части события, но внутренняя сторона его не заиграла, обращая данность в организм.

Извольте выслушать – все войны выигрываются и проигрываются заложенным в них смыслом, все они логичны или алогичны в отношении его и завершающий итог – выражение победившего разума, обуздавшего бурю; в его отсутствии ломаются лучшие армии, великие империи, рушатся блистательные судьбы и кусок черепицы и малярийный комар становятся фатальным предопределением, и появляются «задно-разумные» объяснения ученого брата… Если военная сторона событий не прояснена, не схвачена, не облеклась в систему принимаемых мер и действий полководца, следует крах в войне – вопреки Догме Толстова это явили все войны, бывшие до него и случившиеся после него, от Северной до Великой. Соотношение Смысла и Бессмыслицы дает победу над противником, захватившим до 1/2 вашего военно-экономического потенциала (1941 г.) и рушит усилия корпусной группировки войск против 7-10 тысяч уголовного сброда (1994 г.); познающий его полководец либо та «единица», что обращает скопище нулей в миллионные армии, либо тот «нуль», что обнуляет их окончательно. Везде где есть победа – есть система, созданная полководцем, где её нет – есть её отсутствие или разрушение, но сама по себе она порождающее прозрение разума.

Мы признаем великость Кутузова по итогу – но не можем понять его провидения в ведущих к нему действиях. Позвольте, но это и есть признак великого человека, «превышающего» наши возможности, в том числе и возможности постижения; не по доступному, а по непонятному, сверх нашего разумения оцениваются такие люди и победитель из них тот, кто проникнулся в еще более «непонятное» для противника.

Отсутствие смысла или «шатания» вокруг него в действиях Кутузова этих дней имело бы своим результатом падение 2-ой столицы, долгую мучительную кампанию при сохранении армии, а при ее гибели «народную» войну подобную гверилье или более близкому нам по духу Смутному времени с деформациями и едва ли не крушением Государства – мы имеем налицо другое, через 7 недель Наполеон побежит… Смысла предельно обобщенного, в рамках которого допускается и своевольство подчиненных, и их примечательные поиски и неудачные плутни – может быть признаваемые и полезными, как заметающие главное, и прихватываемые иногда даже впрок – на дорожке и верёвочка пригодится, возьмем и верёвочку…

… Они могли лучше видеть потребности минуты, часа, дня – но гигантской кривой его замысла, не умозрительной – реальной, в пространстве, которую он закладывает сейчас и осуществит в ближайшие дни, не видел, и даже не мог вообразить никто – мы ее видим, но также не можем вообразить…, даже как-то стыдимся и стараемся самооправдаться за полководца своими домыслами о его действиях, забыв, что война не окрестности твоего садочка за окном – твой сапог на шее неприятеля, его стекленеющие глаза и вываливающийся язык…

… Она, начавшаяся от нас и вокруг нас, сразу переступает через все прежде бывшее и уже поднимается своими путями, своей страстью – эту войну он только начинает и о начале ее скажет через 5 недель Лористону; ту войну, что пригрезилась и утомила гр. Л.Н. Толстого и что вязко-липкая, смраднодышащая облапит сейчас Наполеона. Сложившийся на европейской паркетине «мера важнее всего» мог ли тот, вступивший в мир иного принципа «ничто не чрезмерно!» убояться ее, коли совершенно не подозревал. Русской Войны он никогда и никак не понял, она не вошла в него далее кошмаром, бунтом подсознательного против дикого раздрая сновидений ума и картин яви, его не поразил, а покоробил а» логизм москвичей предпочёвших обратить в поток и пепел все, нежели малой долей того с ним поделиться, и тем разрушавших основы самое «его» войны. – и также как московский обыватель, тулупник и копеечник, вдруг оттолкнувшись жертвовал в одночасье всем что у него было, домишком, скарбом, кошуркой и поросенком, и освящённо голым уходил в Русь, не так ли его Русский Главнокомандующий снимает сейчас последнее ограждение Русской Войне – Москву, и заголосит она трубно и страшно единую погибель. А встанет срок, ляжет Москва к чему– то другому преградой – а и переступят через нее снова, как то было при Петре, Нем, и не станется ли в начале 3-го тысячелетия…