В преамбуле заявления 2-й части Дилеммы Кутузова-Сталина мной утверждалось, что основной смысл событий 1812 года в общем ясен и достаточно установлен в видимости качества «ЧТО ПРОИЗОШЛО», но в то же время это не значит, что Война 1812 года как выразительно великая женщина не имеет своей тайны. Уподобляя Россию и её Первую Отечественную войну великому озеру можно чисто внешне заметить, что в ней присутствует какая-то несообразность, какое-то бегущее противоречие, рождающее недоумение и бесконечно длинную полемику, едва ли не с начала 1813 года, с 29 бюллетеня Великой Армии Наполеона; а может и раньше, с бесконечных споров в штаб-квартирах обеих армий и колебаний самых прозорливых участников событий: ведь задержка Наполеоном на 3 дня объявления о Бородинском бое прямое материальное, а не примысленное свидетельство, что и он терялся в оценке смысла событий.

Такое чувство, что внезапно под гладью озера, уже известного, промеренного, закалькированного с проставлением глубин вдруг появляется придонная волна и движется, разделяя поверхность вод на то, что перед ней, и то, что за ней; и всё что до неё – ясно, и всё, что за ней, тоже ясно, но то что происходит в ней самой совершенно непонятно, а при более внимательном рассмотрении оказывается, что предшествующее и пройденное, оставленное этой волной имеют вид чуть, несколько, как-то, и всё же иной, чем полагалось относительно бывшего: оно как-то сместилось, толи поднялось, толи погрузилось, или может быть наклонилось в отношении своего должного положения или нашего о том понимания.

Присутствовала ли эта несообразность, это искажающее нечто, эти скобки, попадая в которые события начинали приобретать непонятный вид, множиться в смысле с самого начала войны? Нет, пока боролись Наполеон и Александр, их соперничество, изощрённое, острое, умное, поединок итальянца-маккиавеллиста и византийца «фальшивого как пена морская» (на совести А.С.Пушкина) тем не менее доступно пониманию и объяснению.

Вызывает уважение глубина проникновения и широта замысла французского завоевателя, впервые признавшего невозможность поражения России средствами одной, пусть и самой сильной национальной военной организации Европы и планировавшего осуществить против неё комбинированный общеконтинентальный, а присчитывая к нему и некоторую степень вовлечённости ресурсов и других частей света и Мировой Поход с привлечением к нему:

1. Сателлитов Франции, от Италии до Дании, от Испании до Польши.

2. Политически зависимых держав (Австрийская империя! Прусское королевство!)

З.Исторических противников России: Швеция, Турция, Иран;с проведением вторжения в неё с Севера, Запада, Юга; с Белого, Балтийского, Чёрного морей; с доведением сил вторжения до 1.2–1.5 млн. войска при 2–3 тыс. орудий.; при одновременном поражении всех исторических центров империи в Европейской части.

Вызывают восхищение контр-меры Александра, военно-политическими и преимущественно политическими средствами, не поступясь ничем из национальных интересов, выключившего самых больших и опасных потенциальных союзников Наполеона, кого из войны, кого из активного участия в ней (Турция, Швеция, Австрия, Пруссия), сократив армию вторжения до 660 тыс. при 1200 орудий, а число военных театров до 3-х, с полным исключением морской угрозы! Много позднее, на острове Св. Елены Наполеон признал, что политически кампания была им проиграна еще до начала военных действий и это единственное поражение от людей, которое он признал под закат в «1812 годе»… Властитель слабый и лукавый? – Эх, Пушкин, Пушкин!

Это был первый, пока неудачный, опыт похода Объединенной Европы (если не принимать в расчет реминисценции по Карлу Великому и Фридриху Барбароссе); за ним будет удачный вояж 1853—55 годов; и наконец 3-я неудачная попытка 1941—45 гг. Следовало бы давно разгласить, разблаговестить эту закономерность – как только Европа объединяется, принудительно или добровольно, по какому угодно поводу, при Наполеоне, Пальмерстоне, Гитлере, она сразу отправляется в поход на Восток, в Россию; при этом «недоброхотные» союзы как правило терпят поражения, «доброхотные»… – один был как бы успешным. Сейчас Европа едина, добровольно едина, почти едина, от Киркенеса, Нарвы, Бреста, Керчи до Сиэтла – едина в подозрении, нежелании, нетерпении присутстия России, где вы, трубачи тревоги? Какая тень легла на ваши глаза – звезднополосатая? Какого цвета вата заткнула вам уши – зелёная?

Не прорастет ли российский двуглавый чернобыльский мутант Кондоминимумом двух одноглавых орлов-стервятников, Американского и Германского? Третью корону российского уродца, кстати, давно примеряет белая польская несушка уже семь раз в своей истории стелившаяся под чужие сапоги, маршировавшие в Россию. Эта антирусская кумулированность любого общеевропейского объединения, при том, что иные европейцы иногда (пруссаки в 1808–1814 гг.), а иные долго (датчане, болгары) испытывают личную симпатию к России – замечательная традиция, почему-то ускользающая от осмысления во всей полноте и общности, только Н. Я. Данилевский поднял ее в предположении Культурно-Ценностной несовместимости; но вот совместились, распоясались, раскрепостились: жуем, сексапильствуем, конститутствуем, президентствуем – Чу! Опять лезут…

Разве неясно, непонятно, недоступно стриженным пуделям вдруг мгновенно обращающимся в баранов «Новых», «Общих», «Независимых», «Известных» газет, что Польша, Словакия, Румыния, Венгрия им, сытым европейцам, голодные блохи и если нужен покой, стабильность, безопасность, нерушимость границ – вот он реальный шанс: создать «нейтральный щит» между Россией и Европой; «оскандинавить», «обавстриячить», «обшвейцарить» русского медведя на всем пространстве от Нордкапа до Трапезунда, чтобы и носу не мог высунуть, и по итогу погрузиться в величественное священнодействие – самовоспроизводство западных ценностей. Нет же, лезут в Балтустаны, Окрайленды, ГУАМии, рискуя обратить в прах все итоги победы-сговора с гнилородной скотиной номенклатурного борделя, страшась получить здоровенную затрещину от встрепенувшегося русского медведя: сдох ли он, брюхом мается – никто толком сказать не может; не политиканствовать – в новом витке раскручивать «русскую рулетку», ведь ярость России может обрушиться и из Космоса… В совокупности это означает, что медведя положили добить, потому и проросли «Коммерчески»-Партийные. «Независимо»-Продажные змеи-медянки наивными агнцами – скоро значит!

Ох как далеко тянутся круги Первой Отечественной… Но сопровождающая их неожиданность вызвана только неразвёрнутостью и недочитанностью её страниц, невниманием к её урокам и следствиям, время обращения к которым придёт в другой работе, как и к урокам и выводам из её войн-продолжений: Крымской, Антанто-Гражданской, Великой. Пока ограничимся горестным замечанием А.С.Пушкина «Европа в отношении России всегда была столь же невежественной, сколь и неблагодарной», выделив в нём особенно одно слово ВСЕГДА.

Возникает ли эта несовместимость аберраций, эта непреходящая спорность участников событий и по их пятам исследователей 1812 года с самого начала военной фазы борьбы, с первых лучей солнца рассвета 24 июня того лета?

Нет!

Спорили и спорят о мотивах решений, удаче или неудаче их применения, прикидывают иные обороты событий, но те которые единственно значимы, которые состоялись отчётливы, самоговорящи, прояснены.

Логичность Барклая, Нетерпение Багратиона, Побудительные причины Наполеона, Предпочтения Александра вскрыты, учтены и время остановило их в схваченной определенности момента. Есть поход 1-й Армии, есть поход 2-й Армии, есть столкновения, частые и неожиданные, есть Смоленское кружение – но нет непонимания-разрыва соотношения причин и следствий. Более того, можно даже утверждать, что эта первая фаза-прелюдия Отечественной, война в национальных окраинах, ограниченная Неманской переправой и остановкой у Царева-Займища, это как бы эскиз-набросок всей войны с ее Началом и Кульминацией-Смоленском, который являет и Бородино и Московский Пожар; но только «разумной», «обмысленной», «благонамеренной» в отношении решаемых задач и потребных к тому мер.

Все тоже самое: и основной способ действий; и цели отступления; и меры достижения полагаемого результата, вплоть до организации «мало-народной» войны посылкой конного корпуса Винценгероде (партизанский вождь!) на коммуникации Наполеона – но все выварено в щёлоке рациональной прагматичности, взвешено на весах военно-политического академизма, все так серьезно-обстоятельно, совершенно разумно и разумно-очевидно, что скучно… В том числе и самим участникам событий, они ведь даже не обсуждают стратегии Барклая, с ходу принимают или отвергают ее – о чём спорить, ведь был же столетие назад знаменитый военный совет в Жолкве, который точно, ярко, выразительно сформулировал стратегию истощения Карла 12-го и тогда это было внове, свежо, смертоносно-неожиданно неприятелю – о чем спорить теперь, как «принимать-не принимать», ведь если принято, остальное, там, в 1706 году Великим Государем и его смышлёными сподвижниками всё уже прописано: и Барклаю, и Багратиону, и Ростопчину, и казакам – и Наполеону тоже!

Июнь – июль 1812 года это какой-то гербарий горячекровной Отечественной войны, который удобно принести на семинар (какой семинар? – в класс!) и раскладывать перед сту…бр! – учениками в выявлении генезиса событий. Портит дело только людская непричёсанность, несовместимость характеров, неранжированность воль, а так хорошая, точная война, которая бодрит и освежает знатоков этого дела: Наполеона (бесится, но понимает противника), Барклая-де-Толли (понимает и терпит), Багратиона (понимает, но не принимает), Клаузевица, Энгельса, Жомини – профессиональным историкам остается только что-то уточнять или дополнять в фактологии, не более. Лишь В.Г.Сироткин вносит диссонанс, решив поучить Наполеона, предлагает ему свой план боевых действий на июнь-август 1812 года – вольному воля, и у Фоменки есть свои предшественники, полагающие себя в отстранении своих кабинетов и 150-летней дистанции от поля боя лучшими знатоками тактики колонн на пыльных дорогах Белоруссии нежели какой-то там Бонапарт! По удобному случаю как тут не вспомнить завет Ганса Дельбрюка: историк должен быть описателем действий Тюренна, а не полководцем вместо Тюренна!

В общем же существует устойчивое согласие относительно того, что происходило на военном театре Восточно-Европейской равнины с 24 июня по 17 августа 1812 года – разночтения возникают сразу, дружно с этой 2-й даты, когда к Армии подъехал в покойном возке впервые назначенный по особому Положению о Главнокомандующем новый водитель российских армий, Первый по производству «времён Очаковских и покоренья Крыма» генерал-от-инфантерии, граф и светлейший князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов. И с этого дня ушёл мир и покой из штабных голов русских и французских и покатилась волна недоумения, и более она, как оказалось, не отставала ни от воевавших армий, ни от писавших о них исследователей: отныне она следует за каждым движением русской армии, по необходимой связи преследуемого-преследователя перебрасывается на французскую армию, переходит в национальные историографии, становится всемирной проблематикой. Здесь ломают копья в явных и заочных схватках Веллингтон и Пелле, Энгельс и Михайловский-Данилевский, Бескровный и Мадлэн, Жилин и Тарле, Клаузевиц и Толстой, Вальтер Скотт и Виктор Гюго, являют основательность своего образования офицеры Генеральных Штабов, и разнузданное оригинальничанье влюблённые разновозрастные дилетанты; здесь несётся 187-летний хоровод и как не удивительно, не теряет запала страсти и почти не приближается к средне-приемлемому, без демонологии и психоанализа, результату. Вот оценка Ф.Энгельса 1852 года «для нас русская компания 1812 года единственная где остаются еще не решенными крупные стратегические вопросы» – дословно справедливо и для 1999 года…

При этом оспариваемое в сути, но видимое в проявлениях движение событий то ближе, то дальше от нашего понимания: вся последующая канва целого– войны представляет собой как бы перекручиваемую по оси ленту, которая то раскрывается во всей полноте смысла, то поворачивается ребром, зрительно его утрачивая.

Можно сказать, что действия противников, задаваемые русской стороной, от оставления Царева-Займища до остановки при Бородино изображаются в нарастающей степени разномыслия, точнее, повременно разделенного единомыслия то в ту, то в другую сторону, т. е. коллективно-коньюнктурных шатаний:

– то бросаемся в одну крайность, Кутузов сражения не хотел, поэтому ушел с превосходной позиции (Барклай-де-Толли, Энгельс, Толь, Клаузевиц) у Царева-Зеймища, очень трудной к отысканию на равнинных ландшафтах, и вынужден был дать бесполезный бой под давлением общественного мнения на первом мало-мальски удобном, а скорее неудобном (те же лица минус Толь, плюс Багратион, плюс Ермолов) месте;

– то поворачиваем в другую крайность и заявляем об острейшем желании Кутузовым генеральной битвы, ссылаясь на мнение Наполеона, слова самого М.И., его письма Александру I-му, а оставление во всяком случае серьезной позиции у Царева-Займища объясняем желанием приблизиться к резервам, корпусу Милорадовича – правда, по сверке дат оказывается, что он уже пришел за сутки до выхода армии из Царева, да и как-то странно двигать армию к резервам, а не подтягивать резервы к армии (т. е. идти вшестером к одному) – к Московскому ополчению, боевую цену которого очевидцы определяли в нуль; открываем даже план целой системы сражений, которая должна разрушить Наполеона, в руках его правда никто не держал, но это и так понятно, а если нам понятно, то Кутузову должно, тем более что он сам что-то там смотрел у Иванкова, у Колоцкого монастыря, перед Можайском, за Можайском, перед Москвой… Дано тем не менее только одно сражение, у Бородино!

Само Бородино – точка перегиба, тут уже полный разнобой:

– все российские и советские историки, от Д. Милютина до В. Сироткина убеждены в победе Кутузова и только пух и перья летят от тех паршивых птиц, которые в том на миг усомнятся, хотя бы от М. И. Богдановича в 1869 году или от Е. В.Тарле в 1944-м;

– все иностранные, от Жомини, Бернгарди, Клаузевица, Энгельса до Кальметта приписывают победу Наполеону;

– наконец, присутствует пульсирующей жилкой отечественное направленьице, которое по умонастроениям межеумочного интеллигентского слоя очень склонно к западному фактологическому объективизму, а протяжённостью души рвётся к Толстовскому Субъективизму оценок, в терпимой форме это присутствует у Н.Троицкого: Бородино у них Вещь в Себе, спрашивать страшно – обдадут русским духом.

В общем русские старательно оправдывают своё отступление после победы, французы своё крушение после неё же, рождая естественное подозрение, что ни те ни другие не проникли по настоящее время в смысл произошедшего.

Наполеон – …три дня не оглашает факта боя…

Кутузов – …определённо доволен 5–6 часов, во всяком случае до доклада Дохтурова…

Соотечественники далее начинают славянофильскую мистику по поводу оставления Москвы.

Иностранцы впадают в спиритуализм, почему через 50 дней после «генеральной победы» Наполеон почти разбит.

От Бородино до поворота на Подольск общая специфическая форма непонимания, выжидание чего-то: угрюмое, радостное, настороженное, облегчённое – по душевной склонности или принадлежности к воюющим сторонам. По словам Ермолова, сказанным Раевскому» Армия надеется на Главнокомандующего, впрочем, без особой основательности», уже полагая в нём что-то необычное.

Кто сжёг Москву: Пьяный вестфальский кирасир, полоумный Ростопчин (на совести Екатерины 2-й), выпавший из печки уголёк, мородёры-мазохисты, патриоты-шизофреники (терминология В.Лидина и «Огонька» в отношении Зои Космодемьянской) – полный разнобой. По приливам настроения, то все квасные патриоты, то пацифисты-одуванчики, хором кричим «Мы! – Не Мы!»

И вдруг в полдень собравшимся и начавшим писать диспозицию о движении через Бронницу на Рязань квартирмейстерам армии отдаются новые распоряжения, корпусные командиры получают приказ быть готовым выступить в полночь – без объявления куда… Из тьмы, как Афина в полном вооружении из головы Зевса, вышел Тарутинский маневр, который обнаружили через 10 дней, поняли через месяц, оценили через 10 лет. Наполеон на о. Св. Елены «Эта старая лиса Кутузофф все-таки здорово провел меня со своим фланговым маршем» – и только-то?!

Далее «почти ясность» до самого конца боя за Малоярославец. Можно как-то упрятать малопонятные узлы вокруг нападения на Мюрата (Тарутинский бой) – толи нападали, толи кому-то демонстрировали, что нападаем…

А вот с Малоярославца какие-то странные зигзаги – Кутузов вдруг уходит к юго-западу, Наполеон, который вроде бы должен рваться на запад, по прямой дороге на Медынь поворачивает в отходящем направлении на СевероЗапад, на Смоленский тракт, разорённый летним прохождением 2-х армий – потом оправдывается. Ошибка! Далее Наполеон вместо своего обычного правила идти порознь – сражаться вместе, строит войска одной огромной 70километровой колонной (2 дневных перехода), обрекая замыкающие части на вымирание и начинает отход к Смоленску – а Кутузов уподобляется старому драному коту, который все прикладывается к тёплой печке, да молодые котята не дают, подлетают – Тятенька, дай подраться! – Тьфу на вас! – Подлинный случай, однажды на 3-м или 4-м представлении Ермолова о каком-то решительном боевом действии старик-фельдмаршал так энергично плюнул, что «немалая часть того слетела на щеки и мундир курьера». Высочайший темп маршей тем не менее соблюдается неукоснительно, чем восхищен даже придирчивый Клаузевиц… Острое впечатление, что под поверхностью событий присутствуют сразу несколько разносоставленных планов и то, чем бесятся Ермолов, Платов, Милорадович, для старика просто раздражающая мелкая дурь, отрывающая от чего-то неизмеримо более важного! Так как внешность все же соблюдена, французская армия истребляется и самоистребляется, то боевые рубаки, крутя носами и ворча по неполному пониманию Главнокомандующего, делают свое дело, тем более, что при таком «покойном» начальнике легко выдвинуться.

На Березине – узел перегиба, в момент когда концентрическое движение русских армий создает прямую угрозу тактического окружения Наполеона, когда кампания должна завершиться эффектным финалом, гибелью завоевателя (никто не сомневается, кроме Чичагова, что живым он не сдастся) – Кутузов… Да что с ним? Он старик! Он болен! Он путает!

Был у него планчик соединить все армии у Смоленска, обложив завоевателя в ощетинившийся штыками мешок при ведущей роли Главной Армии, палкой сбоку загонявшей породистого зверя в разверзающийся капкан, отшибая все его агонизирующие порывы от него отскочить; но государь с Захаром Чернышовым прислал свой, где сборным местом определена Березина, при главной роли подходивших с севера и юга Витгенштейна и Чичагова и вспомогательной Главной Армии, которая вместо параллельного следования французским колоннам, закрывавшего им доступ на тёплый, хлебный юг перенацеливалась на хвост (маршируя по теперь уже Трижды(!!!) Разорённой местности… М-да…) – согласился, Березина так Березина! Но своё предначертание марша выполнил неукоснительно, шёл сбоку, занозой впившись в наполеоновское войско.

Отечественные военные и гражданские историки очень похваляют вторую часть действий Кутузова, но оценил ли кто – из иностранных ни один: обязуюсь за Энгельса, Клаузевица, Жомини, Дельбрюка – так, немудряще, по житейски, что значит «назначить встречу на Березине»? Где «на Березине»? Она ведь река и знаете 613 километров длины по энциклопедическому словарю; и дороги через неё идут преимущественно своими законами, малосвязанными на равнинах с речным руслом при доступными к переправе местами через каждые 20–30 км.: это же не Волга, не Днепр – приток Днепра. И поди-гадай, к какой из них ринется обожжённый опасностью остроумный корсиканец /Замечание Наполеона к Аустерлицу: план Вейротера был неплох, он только полагал, что я не буду делать никаких движений…/ В то время как Смоленск узел всех движений Наполеона по взаимному притяжению дорог к этому пункту, и надвигаясь на него концентрически, уплотняясь, занимая пространство, перекрывая все возможные большаки, шляхи, тропы, русские армии неизбежно ухватят-закогтят Завоевателя вследствие самой исторической предопределённости, заложенной в дорожную сеть – или столкнут его на поля и в буераки, в 2-х метровый снег, 20-градусный мороз, круглосуточную дневку под открытым небом, т. е. каталепсируют всякое осмысленное движение, обратят в агонизирующие судороги около тех же дорог.

Перемена «Смоленска» в «Березину» это на бытовом замоскворецком уровне назначение встречи вместо привычного «у памятника Пушкину» – «Давай на Тверской!» Ну и встречайтесь – Тверская длинная…

И как поверить, что не понимает того Михайло Илларионович – он что, с кондочка по первоначалу назначил Смоленск? По тому, как сразу согласился с Александровым планом получается так… И это изощрённейший лис речных войн, так морочивший голову тому же Наполеону в Австрийской кампании 1805 года каждодневной загадкой, через какую переправу он прыгнет за Дунай; и только-только в прошлом году, перехватывая Ахмеда-пашу, тянул 300-вёрстную линию войск от Галаца до Букурешта; но то Дунай, река-море без мостов с редкими паромными переправами у городов – здесь же Березина, летом кобыле по брюхо на любом плёсе.

……Но за 2 перехода до Березины вдруг вернулся полностью к букве Александрова плана, объявил днёвку по усталости Главной Армии, отпустив Витгенштейна и Чичагова на «волю» вершить дело самим… Витгенштейн, бивший с Кульневым Ожеро, и битый без Кульнева Сен-Сиром, Чичагов-адмирал во главе сухопутной армии, немедленно окрещённый армейскими остряками «земноводным чудовищем» – мог ли 67-летний дьявол, «хитрая лиса», так на них положиться, что прировнять к Наполеону? Да господи прости!

Слабел, не мог справиться? Вот писал Чичагову о зембинском дефиле – Не послушался… Когда умный твёрдый Барклай, облитый лубочной славой Платов, ограниченный, но жестокий и волевой Бенигсен становились поперёк чему-то, чаще всего окружающим непонятному, но для него важному – выбрасывал беспощадно, в неделю-две. Любимцу Коновницыну, как-то особенно настойчиво просившемуся в войска, гаркнул «Ступай куда хочешь – только с глаз долой!»

И Чичагов – не слушается…

Россия обогатилась крылатой фразой Екатерины Ильиничны Кутузовой «Барклай-де-Толли спас Армию, мой муж – Россию, Чичагов – Наполеона», русская словесность басней Крылова «Кот и Щука». А русская история? – Многословными объяснениями 3-х лиц, почему М.И. не оказался там-то и там– то, не сделал того-то и того-то, понадеялся, положился, доверил… – старого воробья на мякине провели!?

А Наполеон вдруг проснулся – короткими злыми ударами растолкал Чаплица, Палена, Корнилова, Ламберта и выскочил наружу – это была его стихия!

И завершение этого непонятного периода, смысл которого утаился среди десятков тысяч павших Березинской переправы – вдруг восставший толи от сна, толи от немочи фельдмаршал бодро выходит к границе с 80-тысячной армией, а за ней из глубины России мерно шагает 180-тысячная «2-я стена», которую он холил и пестовал почти самолично, после Москвы фактически отставив или переподчинив себе вмешательством, уроком, приказом, тонким обращением все промежуточные инстанции и значительных лиц по этому делу.

И наконец, до последней минуты своей жизни ни на миг не ослаблял своей власти над армией: «народный полководец» по определению Л.Н.Толстого, он приобрел такую «народность», такое влияние на Общество и Войско, что ему должно было только уступать или повиноваться, в том числе и Александру – в начале 1813 года Фридрих-Вильгельм III передал под его личное командование Прусскую армию, превращая его уже в Верховного Главнокомандующего, даже в отличие и над российским императором… Странно граф, а вы оказывается близорук – такое не заметить!

Наполеон перешел границу без… – так и хочется сказать, штанов —… армии: от корпуса Нея остались 2 человека, маршал Ней и генерал Жерар; от корпуса маршала Даву один Даву, без маршальского жезла, захваченного казаками.

Русская компания вместо полагавшихся Наполеоном Бонапартом 3-х лет была закончена Михаилом Кутузовым за 4 месяца…

Через несколько месяцев он умрет, любимец Екатерины II и Павла I, светлейшего князя Потемкина-Таврического, и фельдмаршала Н.Репнина; выделяемый и ценимый, но не сердечно близкий с генералиссимусом А.В.Суворовым; восхищавший мадам де Сталь и вызывавший переполох в любвеобильных сердцах виленских полек; отстраненно-любезный с императором Александром I и бесчувственно-щедро награждаемый им. Он умел завоевывать приязнь самых разных людей, от Фридриха Великого до рейс-эффенди Рашида-Мустафы, от двоемысленного Ермолова до простодушного виршеплета Каретникова, был почти приглашаем в открытые двери дворца: после убийства Павла 1 назначен Санкт-Петербургским градоначальником над и против Заговорщиков – и почему-то не пожелал пойти навстречу авансам как и ниже его рыцарь-конногвардеец Саблуков. Какой-то оттенок иного всегда присутствовал на отношениях фельдмаршала и императора, может быть пролёгшая тень Павла, впервые огласившего его «великим полководцем моего царствования», и с которым он последним разговаривал за два часа до гибели императора, единственный свидетель последних часов жизни и Екатерины 2 и её сына…

Сохранилось глухое предание, что ночью у постели умиравшего Кутузова Александр 1, приказав всем удалиться, просил у него в чём-то прощения. Слуга Крупенников, готовивший за ширмой ледяные повязки, услышал явственный ответ фельдмаршала

– Я вас прощаю, и перед богом за вас просить буду – простит ли он…

Век 18-й отошёл…

Любопытно, что последних его эпигонов добивали скопом и «палачи», и «жертвы» 1825 года. Ермолова одинаково подозревали и Николай 1 и декабрист Цебриков, Сабанеев был ненавидим и «первым декабристом» В.Ф.Раевским и великим князем Михаилом Павловичем; не срази пуля Каховского графа Милорадовича был бы отставлен в тот же день Николаем 1 – неповторимая живость, цельность, образность этих людей почему-то одинаково раздражала и коснеющую бюрократию и кучкующееся умничанье.