Она не могла остановиться. Свобода стала для нее чем-то вроде наркотика. Кэтрин написала Труиту и сообщила, что прогресс налицо, хотя и медленный. Пообещала, что Энди — так она называла в своих письмах любовника — приедет домой.

Каждый день она навещала Антонио. И уже не боялась Фиска и Мэллоя, с которыми теперь не виделась. Кэтрин предполагала, что они притаились, но зашла слишком далеко, чтобы об этом беспокоиться.

Любовники занимались сексом — иногда яростные десять минут, иногда до тех пор, пока темнота не сменялась светом, а затем опять темнотой. Потом она вынимала из шкафа платье, и они гуляли. Ели устрицы, пили шампанское.

Когда Антонио забывал о своей ненависти к Труиту, он был по-детски очарователен. С ним она снова чувствовала себя девочкой. Все для нее было свежо и возможно. Снова и снова он рассказывал о своих путешествиях, о смешных привычках людей, которые ему встречались. Все это выглядело невинно — бесконечные приключения мальчишки, который так и не повзрослел. Его смех был, точно чистая вода, сверкающая на солнце, сбегающая со скал в весеннем лесу.

Тони заставлял ее смеяться. С Труитом она никогда не смеялась. Тот был разносторонним и хорошим человеком, но с ним Кэтрин не было весело.

Иногда по ночам, когда с Тони слетала бравада и он лежал обнаженный, тонкий и уязвимый в ее объятиях, он признавался, что на самом деле одинок, ему приходится бороться за каждый доллар. У него нет ни матери, ни отца, ни дома, в который можно было бы прийти. Но когда он сидел за столом с устрицами и шампанским, жизнь его, казалось, была наполнена светом и чистыми простынями.

Кэтрин верила, когда Тони говорил о ее красоте, о том, что она никогда ему не надоедает.

Она наведывалась в пивные бары, где он играл на фортепьяно. Флиртовала с другими у него на глазах, зная, что он ничего не может поделать. Иногда из-за нее вспыхивали драки. Принаряженные рабочие, разъярившись, боролись друг с другом, а она даже не привставала из-за стола.

Потом они отправлялись в притоны, где китаянки раздевали их, обертывали в шелк, массировали обнаженные тела теплыми душистыми маслами и давали им шарики опиума, черные, эластичные, точно резина. Домой они возвращались на рассвете, Кэтрин переодевалась в ту одежду, в которой приходила к нему, и возвращалась в отель «Плантерс». Иногда ей не удавалось попасть ключом в замок, и сонный портье ей помогал. Спала она мало, несколько часов между рассветом и полуднем, и просыпалась под птичье пение.

Затем пила крепкий черный кофе и почти ничего не ела, разве что золотистый тост с мармеладом. Иногда днем в библиотеке она почти теряла сознание от голода. Возле стопки книг лежали ее лайковые перчатки.

Она изучала информацию о выращивании роз. Почти чувствовала, как шипы колют ей кожу, ощущала запах крови на тыльной стороне руки. Она была не такой, какой явилась к Ральфу Труиту, но и не такой, какой видел ее Тони Моретти. И сама не понимала, какая ее сущность настоящая, а какая фальшивая.

В городе Кэтрин повидала многих старых друзей: Хэтти Рено, Энни Маккри, Маргарет, Луизу и Хоуп, Джо Лямура, Тедди Клондайка. Заглядывала в любой уголок в поисках своей сестры Алисы, которая жила где-то на этих улицах и вращалась в этих кругах, если хорошо себя чувствовала. Когда-то Кэтрин часто брала Алису в цирк и в оперу. Но сестры нигде не было, и никто не знал, где она.

Кэтрин покупала сестре книги, которые та никогда не читала. Покупала украшения, которые Алиса либо теряла, либо кому-то отдавала. Кэтрин старалась спасти хоть что-то в этом мире — подарить сестре радость, стать ей подругой, но не преуспела даже в этом.

У нее было желание отыскать Алису и отвезти в Висконсин, окунуть в белизну просторов в надежде на полное исцеление. Кэтрин нарядила бы сестру в одежды Эмилии: пусть подметает подолом длинную лестницу виллы и ходит на высоких каблуках по залу с фресками на стенах. Пусть станет ребенком в зачарованной стране, двери в которую распахнула Кэтрин. До сих пор Кэтрин верила, что может спасти сестру.

— Забудь ее, — посоветовала Хэтти Рено, — Несколько месяцев ее никто не видел. А в последний раз, говорят, она выглядела ужасно. Никто не общался с ней, и ей было все равно. Мне было за нее стыдно.

— Она моя сестра.

— Она плохой человек, она упряма и больна. Ей не нужна крыша над головой. Она совсем одичала Мужчины уже не обращают на нее внимания.

— У нее никогда не было настоящей крыши над головой.

— И ты мечтаешь дать ей эту крышу. Пока она жива. Ты и кто еще? Кто будет платить?

Кэтрин ни словом не обмолвилась о Ральфе Труите. Не объяснила мотивов своего отъезда. В Чикаго ничему не удивлялись. Они думали, что знают причину: свежая кровь, новые мужчины с новыми деньгами.

— Я. Пока Алиса жива.

Антонио нуждался в Кэтрин, и эту потребность трудно было объяснить словами. Кэтрин принимала ее как знак восхищения. Она ошибалась. Это была привычка, пристрастие, но не любовь, хотя он часто уверял в обратном.

Иногда Кэтрин понимала это с ясностью, вызывавшей боль, точно от удара ножом. Например, когда она сидела в ночной рубашке в тихом гостиничном номере и держала на ладони алую птичку, которая клевала булку.

Да, Моретти был устроен иначе. Для него Кэтрин была той, кто постоянно держит его в напряжении. И она настолько в нем нуждалась, что стала уязвимой и незащищенной, в отличие от других его женщин. Антонио был на несколько лет моложе. Был ее последней попыткой задержать молодость. И поэтому мог позволить себе все, что угодно: обожать ее, награждать пощечинами, целовать ноги. Кэтрин выполняла все его просьбы. Она была старше, теряла обаяние молодости, и в этом отчасти заключался ее интерес к нему, словно она допивала остаток вина в бокале. Она сделает все, что нужно. Сделает это. Смерть отца стала для Антонио куском, застрявшим в горле, непреодолимой ставкой в покере. Он готов был ждать, но недолго.

Он засыпал, засунув пальцы внутрь ее, а просыпаясь, слизывал мускус. Она отдавалась ему и во время менструаций, и когда бывала пьяна, и когда спала. Его аппетит и ее желание были бесконечны. Порой она являлась к нему в скромных платьях, и его это возбуждало, он словно занимался сексом с незнакомой женщиной.

Кэтрин витала в облаках. Она с трудом вспоминала, где находится.

Мужу она писала каждый день, придумала в подробностях свою жизнь. Она старалась, чтобы Ральф помнил о ее власти над ним, о ее способности вывести его из одиночества. Она обещала вернуть домой сына и вырастить прекрасный сад.

— Расскажи мне о нем, — попросил как-то после секса Антонио.

Его голова лежала у нее на груди. Темные волосы щекотали ее, приводили в состояние блаженства. Она закрыла глаза и постаралась вообразить себе лицо любовника. Ничего не увидела, хотя четко могла представить лица тех, кого едва знала.

— Мне интересно все. Расскажи еще раз.

— Он высокий. Плотный.

— Толстый?

— Нет, ничуть. Сильный.

Она осторожно подбирала слова. Ей хотелось доставить удовольствие — это была ее профессия. Хотелось рассказать Антонио то, что он жаждал услышать

— Судя по всему, у него много денег. Я даже уверена, что много. У него несколько направлений бизнеса. По большей части металл — для железных дорог, станков и прочего. Все в городе работают на него. Отсюда богатство. У него имеется свой железнодорожный вагон. Он гордится, что владеет автомобилем. И домом, но ты это знаешь. По большей части он молчит. Любит поэзию. Я читаю ему перед сном. Он очень печален. Часто грустит.

— Представь, как мы будем жить в этом доме. Какие вечера будем устраивать!

Тут Антонио фантазировал сам, без ее помощи. Такие же сборища, как и его жизнь сегодня, но только больше людей, больше денег, больше шампанского и всего, что приводит к наслаждению. Женщины будут прислуживать ему, приводить в порядок запачканную одежду. Отца похоронят рядом с сестрой. Тони будет плевать на его могилу.

Откуда возьмутся люди? Они станут приезжать на поезде из Чикаго, из Сент-Луиса. Бесконечная череда гостей, которые будут делать для него что угодно, потому что он, если ему вздумается, сделает для них все. Он будет бриться перед золоченым французским зеркалом. Займется сексом с кем-то другим, а Кэтрин будет на это смотреть. Спать в позолоченной кровати, которую его мать привезла из Италии. Они вместе будут принимать наркотики, доставленные из Чикаго, шататься по улицам, смеяться без причины, и никто не посмеет сделать им замечание. А деньгам не будет конца, как не будет конца райской жизни,

— В доме до сих пор хранятся твои игрушки, в шкафах висят платья твоей сестры. И твоей матери. Прекрасные наряды.

— Ты будешь их носить.

— Я примеряла. Они слишком малы. Пожалуй, Алисе подойдут. Правда, они давно вышли из моды, выглядят, как музейные экспонаты. В туалетном столике твоей матери лежит шкатулка с драгоценностями. Жемчуг, изумруды, рубины. Бриллиантовые бантики для волос. Часы с бриллиантами. Все, что она забыла захватить, когда уезжала. А может, не могла.

— Он поднял руку на мою прекрасную мать. Избил до крови. Она вряд ли понимала, что делает. Умчалась в том платье, что на ней было, и с собой ничего не взяла.

— Вещи по-прежнему на месте.

— Но я против Алисы. Не хочу, чтобы кто-то был рядом с нами.

Кэтрин утомилась. Устала его утешать. Тони так и не повзрослел. Остался маленьким мальчиком, замерзшим в детстве и не сумевшим оттуда выбраться. Она знала, что смерть отца, бриллиантовые бантики и грубое, похотливое пренебрежение не вернут ему потерянного, потому что потерял он время, а приобрел ненависть.

Тони тоже это знал. Он старался помнить свою сестру, мать, но его ум никак не откликался. Ненависть была раскаленным штырем, на который была насажена его судьба.

— Ральфу очень тебя недостает. Он раскаивается в содеянном. Его не отпускает эта боль.

— Думаешь, я не испытываю боли? Думаешь, мне нравится моя пустая жизнь?

Ей следовало быть очень осторожной, как циркачке на натянутой проволоке.

Ночами Тони не спалось. Сердце его колотилось, кровь стучала в висках, на тело что-то давило. Он ворочался до рассвета. Когда терпеть более не было сил он пробовал забыться морфием, опиумом, вином, но, проснувшись, не чувствовал себя отдохнувшим.

Ему казалось, что его душа, его ненависть отражаются на лице. Что кожа на лице лопается и гнев в виде гноя стекает с высоких точеных скул.

Ел он только для того, чтобы не умереть, но самую изысканную пищу. Устриц и шампанское. Перепелов и икру. Из Южной Америки ему привозили арбузы, из Пармы — ветчину. Эти вкусности заменяли ему ласку давно умершей женщины, той, которая, как он считал, любила его ребенком.

Сексом он занимался, потому что был красив. Груз привлекательности делал его доступным. Кроме того, в этом процессе случался момент, когда он забывал, кто он, забывал все, забывал отца, мать и маленькую идиотку-сестру, забывал о побоях Ральфа, о самом Ральфе, холодном и трезвом, желавшем отправить его, восьмилетнего мальчика, в ад. Во время секса мозг словно отключался. Оставались только движения, удовольствие и мастерство. Тони существовал в сексуальной горячке. Иногда после такого сношения ему удавалось уснуть на час-другой.

— Не говори мне об этом. Не говори о нем.

— Как хочешь.

Кэтрин была исключением, женщиной, к которой он возвращался снова и снова. Той, которая понимала толк в любви. Жизнь ее не пощадила, но лицо было все еще прекрасно, а тело здорово. Она отлично представляла, во что ввязалась. Она видела душу Тони, и этот огонь не сжег ее.

С Алисой все была иначе. Однажды вечером Тони напился. В это время Кэтрин в Висконсине выходила замуж за его отца. Он заметил Алису, когда на рассвете, шатаясь, брел домой. Она стояла неподвижно на углу темной улицы. Он подошел и сказал пару слов. Секс между ними продлился не долее звучания первых аккордов Лунной сонаты. В полном молчании, словно ему было скучно, а Алиса была глухонемой.

— Я знаю, где она, — сообщил Антонио.

— Кто?

— Алиса. Она в «Дикой кошке».

Кэтрин отвернулась и закрыла лицо руками. Тони Моретти улыбнулся.