Кэтрин расхаживала по комнатам гостиничного номера. В библиотеку не пошла. Позабыла о своих садах и о манерах почтенной дамы. Думала только о Тони Моретти, воображала его тело в постели. Представляла себя с ним. Желание, которое она испытывала, было подобно наркотику в венах. Тони был моложе ее, он станет последним приключением ее молодости. Он неотступно присутствовал в ее грезах. Кэтрин видела его сидящим в ресторане и поглощающим устрицы. Видела влажные глаза, длинные пальцы, наигрывающие печальную тривиальную мелодию. Вспоминала, как он посмотрел на нее и спросил о своей дурацкой булавке. Кэтрин пыталась успокоиться, почитать книгу, но нигде не находила себе места. Она взяла с собой книгу в обеденный зал отеля, но так и не раскрыла. Ей чудилось, что все за ней наблюдают, словно за спокойными манерами и приличным платьем проглядывает страсть. В мыслях она лежала обнаженная рядом с Тони Моретти, сыном своего мужа.

При взгляде на него она ощутила, как забился сексуальный пульс города. Раньше такого не было. Она вдруг подумала, что в любой час дня и ночи, в каждую минуту множество людей занимаются любовью. За каждым окном вершится половой акт. Бедняки заканчивают его восторженным животным стоном, богатые — с невероятной утонченностью и извращением.

Она не могла спать. Ей казалось, что Ральф следит за ней, что он заранее знал, к чему приведет его просьба.

Наконец настало воскресенье, яркое, светлое и холодное. Агенты сообщили, что встреча состоится в два часа. К этому времени Тони проснется и будет трезв. Кэтрин была готова. Она надела обручальное кольцо с бриллиантом, серое шелковое свадебное платье, а поверх него — длинную каракулевую шубу. Словно все это могло ее защитить. Она изображала почтенную даму, собирающуюся навестить дальнего родственника.

Мистер Мэллой и мистер Фиск молча сопровождали ее по скользким солнечным улицам. От отеля, от всего нового и современного они уводили ее в другую часть города, не такую благополучную. В воскресенье повсюду стояла тишина. От красивых магазинов и улиц, ярко освещенных по вечерам, они переместились в район с низкими, давно не ремонтированными домами из бурого песчаника. Здесь не было дворов и даже ящиков для цветов, мраморные ступени давно обветшали. Кэтрин могла представить себе, как выглядят комнаты за немытыми окнами. В таких она сама недавно жила. Тесные, грязные, с низкими потолками. Мебель тоже наверняка старая и неудобная. Полы не подметены, в доме витает запах жареного лука, дешевых сигар, окна постоянно закрыты. В комнате с задней стороны дома спят родители, в другой комнате — дети, сколько бы их ни было. Одна или две вещи привезены из деревни, и их берегут. Печальный тяжелый быт без будущего и прошлого. Одно настоящее, которым не наслаждаются, а терпят. Единственный ритм жизни — нескончаемый гул машин на фабриках, на которых эти люди работают. По ночам им снятся маленькие города, из которых они приехали, восход и заход солнца, смена времен года, посадка, выращивание и сбор зерновых.

После пробуждения они не помнят своих снов, становятся за станки, день за днем занимаются тяжелой работой, но сердца их о чем-то болят. Этому чувству они и сами не дали бы определения. Их лица так же изношены, как и их мебель, нелюбимы и жестки. Время от времени, по вечерам, на жен этих людей сходит неясное томление, и они говорят доброе слово одной из дочерей. Отцы пьянствуют, хмурятся, иногда распускают руки. Дети не учатся, растут недоразвитыми и нелюбимыми, за исключением редких моментов, когда матери забывают о своей тяжкой доле.

На этих улицах Америка была не амбициозной и сильной, а усталой, потерянной и грязной.

Кэтрин казалось, что она в миллионе миль от Висконсина. Полы ее теплой шубы и подол серого шелкового платья волочились по земле, хотя Кэтрин и старалась их приподнять. В деревне снег сиял чистотой и свежестью, точно постельное белье. Здесь, в городе, он был отвратительным. Холод забирался ей в ботинки, поднимался по ногам, несмотря на шерстяные чулки. Кэтрин чувствовала, насколько далека от этих построек, обычаев и уклада. Она всегда была хамелеоном, перенимала речь и манеры в зависимости от обстоятельств, но сейчас ощущала, что стала кем-то другим и никак не может вернуться в прежнее состояние.

Пульс бился как бешеный. Кровь стучала в ушах. Она собиралась раскрыться для Тони Моретти.

Затем они дошли и до других улиц, еще более неприглядных. Здесь не было ни тротуаров, ни мостовой. Лишь грязные дорожки между неокрашенными деревянными домами. В некоторых окнах за разбитыми стеклами виднелись рваные занавески. На Линден-стрит — ни одного дерева. Мэллой и Фиск время от времени посматривали на Кэтрин, словно извиняясь, но та глядела перед собой. Она погрузилась в свое прошлое, которое разворачивалось перед ней с каждым шагом.

Наконец агенты остановились перед одним из трехэтажных домов, покрашенных тусклой красной краской, словно кто-то давно сделал слабое усилие придать этому строению более пристойный вид. Мэллой заглянул в свой блокнот.

— Номер восемнадцать. Это здесь.

Кэтрин почувствовала озноб и поплотнее запахнула воротник шубы. Агенты замешкались, словно вдруг растерялись и не знали, что делать.

— Ну что же вы? — нарушила молчание Кэтрин, — Я замерзла. Давайте войдем. Надо довести дело до конца. Не стоит откладывать.

Она поднялась по ступенькам, Мэллой и Фиск последовали за ней. Кэтрин дернула дверь; та оказалась незапертой и открылась на темную лестницу.

— Третий этаж, миссис Труит. Здесь темно. Прошу прощения.

— Это не ваша вина.

Посторонившись, Кэтрин пропустила агентов вперед. На третьем этаже они постучали в дверь. Каждый удар бил по ее нервам. Дверь отворилась, и перед ними предстал Антонио Моретти.

Он казался разгневанным. Выглядел чистым. Сиял, словно святой. На нем был красный шелковый халат, едва прикрывающий грудь. Очевидно, под халатом ничего не было, но Тони, судя по всему, это не смущало.

— Мистер Моретти. К вам дама.

— Вижу. Я всегда предлагаю даме войти.

Мэллой вынул блокнот, словно хотел, чтобы тот помог найти дорогу.

— Мистер Моретти… Мистер Труит, мы готовы отвезти вас домой. Ваш отец…

На лбу Тони появилась морщинка и тотчас исчезла.

— Что за имя вы назвали? Я такого никогда не слышал. Моя фамилия — Моретти. Я Тони Моретти.

— Мистер Ральф Труит. Из Висконсина. Вы там родились.

— Может, войдете? У меня есть бренди. Здесь холодно.

Они хотели отказаться, но его настойчивый взгляд и белизна кожи притянули их, и они переступили порог гостиной. Комната была элегантно обставлена, что совершенно расходилось с обликом дома. Тут стояла красивая французская и итальянская мебель. Потолок, точно в шатре, был украшен оранжевым шелком, с него свисали марокканские фонарики, мерцало пламя свечей Возможно, они горели еще со вчерашнего дня. Из этой комнаты видна была затянутая парчой спальня, где царил страшный беспорядок, словно во дворце, спешно покинутом перед революцией.

Всюду была разбросана одежда. Моретти небрежно подобрал несколько предметов, освобождая гостям место на креслах и диване. Никто не сел. Тони повернулся к Кэтрин и улыбнулся.

— Какое имя вы назвали?

От волнения у нее снова перехватило горло.

— Труит. Мистер Ральф Труит.

— А вы, стало быть?..

— Миссис Труит. Новая миссис Труит.

— Надеюсь, вы будете счастливы в браке.

— Благодарю.

— Это имя мне неизвестно.

Мэллой откашлялся.

— Мистер Труит — ваш отец.

Моретти рассмеялся, продемонстрировав алебастровые зубы. Его щеки покрывала дневная щетина.

— Моего отца зовут Пьетро Моретти. Моя мать — Анжелина. Отец играл на аккордеоне в Неаполе. Когда мне исполнилось три года, родители переехали в Филадельфию, в ее итальянскую часть. Там отец выступал в разных итальянских ресторанах. Потом стал владельцем одного из них. Он и сейчас им владеет. Мой кузен Витторио готовит еду, очень, кстати, хорошую, отец играет на аккордеоне, мать собирает деньги.

Мэллой перебил его:

— Вы родились в Висконсине. Ваш отец — Ральф Труит.

— Кто вы такие? — разозлился Антонио.

В разговор вступил Фиск.

— Нас нанял ваш отец. Он пытался отыскать вас.

— Вы за мной следили?

— Да. Несколько месяцев.

— Очень неприятно.

Агенты уставились в пол. Антонио перевел взгляд

Кэтрин и обратился к ней:

— Я учился в консерватории в Филадельфии. С тех пор работаю в ресторанах музыкантом. Слово «ресторан» звучит неплохо. Для концертов я недостаточно талантлив, а для педагогической работы талантлив излишне. К тому же терпеть не могу детей. Предпочитаю компанию взрослых. Поэтому я здесь. Никакого мистера Труита я не знаю. И никогда не бывал в Висконсине, хотя, возможно, там и неплохо. Это слишком далеко.

— Вы придумываете. У нас есть факты.

— Разрешаю проверить. У меня имеются бумаги, документы, банковская чековая книжка. Немного денег, можете посмотреть. Мой отец по-прежнему в Филадельфии. Мать все так же зовут Анжелина, и она берет у посетителей деньги. Бренди?

Тони налил напиток в бокал и повертел его в тусклом свете.

— Ваша мать — графиня Эмилия Труит. Отец — Андреа Моретти, учитель музыки, нанятый мужем вашей матери, мистером Труитом.

— Настоящая графиня? Очаровательно. Каким бы ни был соблазн заменить ресторанную жизнь на высокий титул, боюсь, вы заблуждаетесь. Все неправда, каждая ваша фраза. Могу прочитать вам письма матери. Она просит приехать домой и найти хорошую девушку. Хорошую девушку, такую, как молодая миссис Труит. Зачем мистеру Труиту меня видеть, если он не мой отец?

— Он переживает.

— Потому что его жена оказалась шлюхой?

Мэллой искоса взглянул на Кэтрин.

— Мистер Труит чувствует, что был несправедлив к вам и надеется это загладить.

— Каким образом? Хочет, чтобы я оставил Сент-Луис и отправился в Висконсин? Это не похоже на право первородства.

— Он ваш отец. Он вел себя как ваш отец с момента вашего рождения.

Глаза Тони Моретти гневно вспыхнули.

— Мой отец вел себя как мой отец с момента моего рождения. Может, хотите взглянуть на фотографии? У меня их нет. На мои детские вещи? Они в Филадельфии. Доказать, кто ты такой, просто. Трудно доказать, что ты не кто-то другой. Я не сын этого человека, что бы он ни думал. Мне жаль, что мистер Труит испытывает муки совести. Обычно я очень уступчивый. С удовольствием пошел бы ему навстречу. И с вами мог бы договориться, но мне сейчас не до гостеприимства. Все, что у меня есть, это бренди, а вы от него отказываетесь. Пожалуйста, уйдите.

Кэтрин уселась в кресло, с которого Моретти сбросил одежду, в том числе и пару темных женских чулок.

— Мистер Моретти, — начала она тихо.

— Это вы та дама? В ресторане, дама в черном… Дама в трауре.

— Да. — Рука Кэтрин задрожала, — Но напомню вам, что я не в трауре. Вы замечательно играете на фортепьяно.

Она представила Тони в кровати. Вообразила его обнаженным, возбужденным, откинувшимся на шелковые подушки и ожидающим. Ожидающим ее. От него пахло вчерашним одеколоном и теплой постелью. Все это она живо нарисовала в фантазиях. Где он был, что делал. Она ощущала запах женщины, которая недавно покинула его объятия.

Кэтрин заговорила твердо, и Тони внимательно слушал каждое слово.

— Вы страдали. Мистер Труит знает, что вы на него сердитесь. Он тоже страдал. Сердце его изранено. Он терзается ночами, размышляя о вас. Понимает, что сильно вас обидел, плохо с вами обращался. Теперь он намерен начать все заново. Так вернитесь домой, в дом вашего рождения, в большой дом. Тогда он снова оживет. Я не стану обманывать, что мистер Труит вас любит. Пока нет. Но он желает вас полюбить. Желает быть добрым. Надеется, что вы простите его за… все. Прошу вас…

— А что вы, новоиспеченная миссис Труит, сделаете для того, чтобы эта смехотворная мечта превратилась в реальность?

— Я обещала ему. Он богат. Я сделаю что угодно.

— Дайте мне ваше кольцо.

— Извините?

— Я потерял булавку для галстука, помните? И я обожаю бриллианты. Дайте мне ваше кольцо. Возможно, я подарю его своей девушке. Или сам буду носить. Я ведь экстравагантный человек. Или сделаю из него новую булавку. Она будет привлекать внимание, когда я сяду за фортепьяно. Согласны? Камень будет сиять под лампой. А может, я выкину его в Миссисипи. Или проглочу. Дайте его мне.

— Миссис Труит, — вмешался мистер Фиск, по- настоящему встревоженный.

Поколебавшись, Кэтрин сняла кольцо и положу в протянутую ладонь.

— Возьмите. Муж велел сделать все возможное, и я сделаю. Возьмите. Оно ваше. Только возвращайтесь домой.

— Если бы это был действительно мой дом, если бы он имел ко мне отношение, я бы согласился с вами в одну секунду и не заставлял бы снимать кольцо с вашей прекрасной руки, — Тони надел украшение на мизинец. — Маленькое, но красивое.

Бриллиант сверкнул в свете оплывающих свечей

— А сейчас я попросил бы вас удалиться. Оставьте меня в покое. Полагаете, моя жизнь очень хороша? Это не так. Думаете, я окружен любовью? Нет, не окружен. Но я не желаю разгадывать вашу головоломку, — Тони вернул Кэтрин кольцо, — И ваш маленький деревенский бриллиант мне не нужен. Вон отсюда ко всем чертям!

Мэллой не отступал.

— Мистер Труит, мы не совершаем ошибок.

— Не называйте меня этим именем, — разъярился Тони. — Я уже вам сказал. Меня зовут Моретти. Сегодня у меня выходной. Час любезности с незнакомцами закончился. Убирайтесь с этой дурацкой историей к вашему деревенскому мужлану, кто бы он ни был, и передайте, что оплошали. Или поезжайте на поезде в Филадельфию. Обратитесь там к любому. Они помогут вам найти Моретти, задайте им вопрос о сыне. Родителям не нравится то, что я делаю. Они считают, что игра на фортепьяно — занятие для девушек. Они тоже хотят меня вернуть. Если уж возвращаться, то к родным. Но мой дом здесь. А вы из него выметайтесь.

Молодой человек открыл бутылку и налил себе ой бокал бренди. Кэтрин живо представила, как по ее телу огнем разливается напиток.

— Мы еще придем, — тихо пообещал Фиск.

В его голосе едва заметно прозвучала угроза.

— Вряд ли. С какой стати?

Антонио уселся в голубое бархатное кресло. Красный халат распахнулся у него на груди. Кэтрин увидела длинный торс.

Больше им ничего не оставалось, как удалиться. Когда, спотыкаясь в темноте, они спускались по лестнице, то услышали его смех. Два униженных пинкертона. Кэтрин надела кольцо на палец и улыбнулась. Она испытывала восторг.

Возвращались они через воскресный рынок. Пробирались в толпе мимо дешевых платьев, хлипких пальто, мимо рядов с замерзшей капустой и медными кастрюлями. Кэтрин заметила человека, продающего птиц. Желтых, голубых и красных канареек. Маленькие птички казались на холоде полумертвыми, но она купила одну, вместе с красивой клеткой, и понесла в гостиницу. Держала клетку в руке и дышала на дрожащее тельце птички, оберегая от морозного воздуха на воскресных улицах Сент-Луиса.