Книга: Прощай, печаль
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6

Глава 5

Прежде любой звонок к Матильде представлялся ему жизненной необходимостью, но теперь, когда это выглядело бы вполне оправданно, потребность в срочном общении с нею улетучилась. Матильда наряду с другими превратилась в олицетворение надежды, своего рода долга, исполняя который, Матье, сентиментальный и преисполненный ностальгии, Матье, чувствительный, мечтательный и легко ранимый, мог укрыться под обличьем, под маской Матье – повесы и циника.
А пока что он брел по Парижу, не очень-то зная куда. За эти десять лет Матильда сменила адрес. С рю де Верней она переехала на рю де Турнон; с низких берегов Сены она перебралась на Люксембургские холмы; одним словом, совершила переход через бульвар Сен-Жермен. И тут Матье представил себе, как она в огромном, отороченном мехом халате, в домашних туфлях на босу ногу, с накинутой на плечи шалью, не обращая ни на что внимания, переходит бульвар Сен-Жермен, а за нею следует когорта любовников: тех, кого он знал, тех, о ком он так и не узнал, и тех, о ком он пока еще не знает, – и все они изнемогают под тяжестью давящего плечи багажа; а поток машин на бульваре замирает перед ними, как расступалось Красное море перед евреями. Чуть позже он с удивлением обнаружил, что уже остановился на рю де Турнон, – здесь как бы случайно нашлось место для машины, – у одного из подъездов, не исключено, что у подъезда Матильды, у подъезда в новом доме, куда и не собирался входить. Матье припарковался у входа и вдруг испугался: а если она действительно живет здесь, если выйдет и увидит его, как он при этом будет выглядеть, как обратится к ней? Ибо приехать к Матильде Матье решил именно потом, после Сони и после Элен. После других своих женщин: своих новых спутниц, копий тех, на ком он женился, кого он пытался любить и лелеять после Матильды… «Становлюсь хамом, – отметил Матье про себя. – Лжецом, грубияном, мерзавцем. Все преувеличиваю». И он завел машину и направился к дому Сони. Остановился, чтобы предварительно позвонить, поскольку Матье никогда не являлся к женщине, будь то даже официальная его любовница, без звонка. В первую очередь, из вежливости, но также опасаясь возможных сцен. Роль обманутого мужчины он презирал больше всего на свете, он предпочел бы играть эту роль по неведению, а не вследствие открывшихся обстоятельств. «Короче говоря, – убеждал себя Матье, – я труслив, труслив и тщеславен».

 

Уже давно Соня работала у своего кутюрье только по утрам и уходила с работы в час дня, если, конечно, ее не задерживало срочное дело. Это позволяло Матье устраивать себе полные сладострастия сиесты, именовавшиеся им у себя в офисе «деловыми завтраками», на которые он выезжал в час, а возвращался в четыре, рассеянно улыбаясь. Он обожал эти ранние полуденные часы, украденные у профессиональных обязанностей, украденные у работы, украденные у своих контрагентов, привыкших общаться по делу именно в это время. Или, точнее, обожал когда-то. Ибо он отдавал себе отчет в том, что уже давно не ездил к Соне в ранний полуденный час, давно об этом не мечтал и давно не находил в этом удовольствия. Кстати, эти ранние полуденные часы с некоторого времени стали восприниматься им как рутинно-вульгарные. И если ночи созданы специально для влюбленных, то ранний полдень – скорее элемент водевиля. Само собой разумеется, он оставался у Сони, если выкраивался свободный вечер, но тем его любовные предприятия и ограничивались. Уж не означало ли это, что он стареет? Или что Соня стала нравиться ему меньше, чем в начале их романа? Обе эти гипотезы, столь мучившие Матье накануне, сегодня представлялись пустыми и ненужными! Первый плюс, первое счастливое открытие, обусловленное новым его состоянием. Наверняка будут и другие.
Однако, приехав к Соне, Матье задался вопросом, как сообщить ей новость. В доме, где жила Соня, находился цветочный магазин, и Соня уже много лет пользовалась его услугами. Матье даже смутился, когда ему в голову пришла мысль купить хризантемы и даже открыть на имя Сони значительный кредит на приобретение этих цветов, чтобы та не разорилась, покупая хризантемы на его могилу. К сожалению, Соня способна поставить хризантемы в вазу и восторгаться ими, точно розами. «Аллюзия станет чересчур прозрачной», – посмеялся он над собой и над столь оригинальными идеями. Почему в таком случае не подарить Соне путеводитель с указателями, согласно которому можно будет совершить путешествие от ее квартиры на рю Сен-Огюстен до Монпарнасского кладбища, где, как ему представилось, уже зарезервировано место для всех членов его семьи? Это было бы изысканно и в рамках хорошего вкуса. Матье прочел не так уж много книг, обучающих правилам хорошего тона, однако усомнился, что может найтись такая, где будет присутствовать следующая глава: «Как объявить любовнице, что у нее не будет любовника – по крайней мере, данного – через шесть месяцев». А пока что ему предстоит, начиная с завтрашнего дня, заняться ее материальным обеспечением и уже сегодня объявить, что предусмотрено. Женщины в таких делах проявляют робость независимо от того, молоды ли они или разыгрывают из себя одиноких и покинутых в обществе десятка воздыхателей.
В конце концов Матье купил, как обычно, двадцать роз, тех самых палевых роз, которые так нравились Соне, и трижды пробовал ей дозвониться, но так как номер был все время занят, он поднялся к ней и позвонил в дверь. Соня отворила ему; и Матье увидел сидящего в кресле молодого человека в джинсах и выцветшей парке – одежду такого рода Матье не выносил. На их лицах тотчас же появилась глупая, смущенная улыбка, отчего Матье мигом успокоился. Ибо даже незаслуженные упреки Соне снимали с него чувство вины. Ведь он только что, как бы экстравагантно это ни выглядело со стороны, ощущал себя виноватым, ибо ему предстояло оповестить Соню о своей скорой смерти. Это означало, что он намеревался лишить эту женщину одной из составляющих ее жизни, ставшей для нее привычной и обыденной. И для Матье предстать перед Соней одновременно в качестве вестника и олицетворения предстоящего несчастья означало бы сыграть малоприятную и даже непосильную для себя роль, резко расходившуюся с обычным для Матье легким и снисходительным отношением к жизни.
Соня порозовела от радости – а может быть, от смущения? Во всяком случае, она чувственно потянулась и замурлыкала, как кошечка. Она всегда любила играть традиционные женские роли. И даже вкладывать в них безумную страсть. А эту, весьма двусмысленную по сути, она разыгрывала с несказанной легкостью. А у молодого человека на лице появилось отсутствующее, явно недовольное выражение, безусловно не подходящее для сладострастных забав. В довершение к этому, подумал Матье, одежда на молодом человеке явно тесновата, и ему бы потребовалась уйма времени, чтобы от нее освободиться, иными словами, вылезти из тесных джинсов, так что ему следовало бы лишний раз подумать, прежде чем отважиться на любовные или спортивные подвиги.
Тем временем Матье уселся в широкое кресло и, полностью расслабившись, одарил молодого человека благожелательно-снисходительным взглядом. Говорят, будто бы это поколение горестно сетует на то, что предшественники не желают освобождать место. Что ж, эти мальчики должны почувствовать себя победителями, когда узнают, что он, Матье, покинул поле боя в неполные сорок лет.
Тут он откровенно посетовал на безумства современной моды, на непоследовательность поведения специализированной прессы, а когда поднялся, чтобы на прощание пожать руку молодому человеку, пылко проговорил: «До скорого!» После этого, как только Соня вернулась, принял ее в объятия и прижал к себе изысканное горячее тело так, что тонкие волосы заструились у него по щеке, а правое бедро Сони уперлось ему в подвздошную область в то время, как он продвинул вперед левую ногу, словно застывший в танце похотливый партнер, каким Матье всегда ощущал себя, прижимаясь во весь рост к податливой женщине. Соня рассмеялась. Она смеялась, а Матье со стыдом рассуждал про себя о том, что скоро Соня, увы, перестанет смеяться и, быть может, даже начнет страдать; ему же хотелось, чтобы она страдала как можно меньше. Так или иначе, если Соня и не испытает глубокой боли, в этом виноват он сам: либо потому, что не сумел внушить настоящую любовь к себе, либо потому, что не был ее достоин. Но из чистейшего эгоизма ему все же хотелось, чтобы известие о его кончине хоть немного потрясло Соню. Он сердился на себя, ибо если и было нечто, чем он мог бы гордиться, играя свою роль в более или менее интеллектуальной комедии, каковой являлась его сентиментальная жизнь, то это его отвращение к мужчинам, заставляющим женщину страдать, – особенно свою женщину.
Но, быть может, в один прекрасный день Соне не понравится, что он недостаточно заставлял ее страдать? Что он, живя с нею, не погружал ее в собственный ад? Соня всегда считала его самым хорошим (если его вообще можно так назвать). Он позволял ей видеть лишь самую легкую, самую приятную сторону своей повседневной жизни.
Так, может быть, больше всех страдала Элен? Элен, которой досталось самое плохое. Элен, которая уже хранит в памяти лишь самое плохое. Однако она ошибается. Матье не сделал ей ни хорошего, ни плохого. Дело в том, что плохое, как таковое, было Матье несвойственно. А свойственно либо не очень хорошее, либо вовсе отвратительное. Во всяком случае, вместе они пережили немало замечательных минут, пусть даже Элен сейчас будет все отрицать.
А может быть, лучше промолчать? Для разнообразия обмануть обеих для их же блага, а не для его собственного. Но он понимал, что в течение шести месяцев обязательно расколется. И тогда в один прекрасный день они узнают все и при этом подумают, что он обманывал их всегда, с самого начала, в том числе и по этому поводу. Они решат, что не нужны ему, что он не верит, будто они могут утешить его в трудную минуту, хотя утешать, может быть, и не собирались… Сколько людей переживают по поводу того, что к ним не обращаются за услугой, в которой, между прочим, они непременно откажут? Нет, ничего хорошего из умалчивания не получится. В любом случае всегда веселый шутник и повеса по имени Матье шепнет им на ушко правду, в любом случае обе должны узнать от него правду в один и тот же день. И Матье меланхолично подумал, что двукратное исполнение в течение одного и того же дня подобной сцены сделает ее менее насыщенной эмоционально и вообще малоприятной. Заварится настоящая каша! И в довершение всего его захлестнет такой поток эмоций (а он наверняка будет безумно перевозбужден, тут и сомнений быть не может), что он окончательно запутается.
Впрочем, ему придется бессмысленно придумывать подобные истории или искать какой-то выход: его просто не существует. С утра Матье стало известно, что ему вскоре предстоит умереть, и он помчался к своим женщинам, чтобы те его пожалели и отвлекли от страшных мыслей. Он в своем возрасте не станет пытаться все изменить, все перевернуть вверх ногами. Есть определенные жизненные правила, рамки поведения, и он будет их придерживаться.
Ужас заключается не в том, чтобы умереть через шесть месяцев, а в том, чтобы знать об этом. Да, это правда, что смертный приговор является неоправданно жестоким наказанием. Да, его врач – самый настоящий сукин сын.
«Вот сука паршивая!» – пробормотал Матье. И рассмеялся.
– Ты что, разговариваешь сам с собой?
Вот именно. Он уже впадает в детство. Значит, пора уйти со сцены.
– Мне надо поговорить, – выпалил Матье.
Дело сделано! Долг исполнен. Уже два года она идет с ним по жизни, делит с ним жизнь и постель, делит, судя по всему, с удовольствием. Он не мог оторваться от нее.
– Бедняжка моя драгоценная! – произнес Матье.
И вдруг слезы навернулись ему на глаза, он уткнулся носом в волосы Сони, стоявшей с закрытыми глазами.
– Моя бедная малютка!
И с невероятной тоской осознал, что плачет по ней, плачет по себе. Доверчивый маленький мальчик, уязвимый и открытый юноша – всем этим Матье предстояло одно и то же: наказание, тоска, дикость. Какая злая судьбина! Какая жестокость! Какой вздор! Некий эмоциональный спазм перехватил дыхание, стал рвать его на части, разрываться внутри его, отрываться от него, как отрывается нечто, прилипшее к коже. Кровь бросилась ему в лицо, кожа стянулась, и он вдруг перестал видеть и слышать. Что-то, органически связанное с Матье, но не являющееся частью его тела, стало испытывать ужасные страдания и забилось внутри в конвульсиях. И тут тело Матье взбунтовалось, заболело и опьянело от ужаса. Накатила тоска одиночества, понятная и взрывоопасная, переполнившая все части тела, парализовавшая руки. Свет потух. И Матье признался себе, что этот спазм, эти долгие, отвратительные рыдания, это невидимое и безрезультатное разъединение с самим собой означают его уступку тоске. Что тоска эта никогда не пройдет! Даже если он проживет сто лет. Что теперь жизнь его четко разделяется на «до» этой минуты и «после». Минуты, когда он согнулся под гнетом неминуемости и могущества смерти, испытывая ярость, отвращение и ненависть, испытывая беспомощную злобу и отчаяние от необходимости подчиниться «этому»; минуты, когда он перестал сопротивляться враждебным ему ощущениям, которых не знал за собой, которые презирал и которым никогда бы не позволил укорениться в себе. Но теперь, когда внезапно они схватили его за горло, он вынужден был признать их своими и понять, что это и есть его самые лютые враги, которые пребудут с ним все те шесть месяцев, которые ему осталось жить. Охваченный подступившей к горлу тошнотой, Матье выдавил из себя: «Ну уж нет!», а на лице было написано, что он сейчас расстается с душой. И, выпустив из рук тело Сони, даже не делая попыток вновь привлечь ее к себе, он безвольно опустил руки по швам.
– Да ты заболел! – произнесла как всегда прозорливая Соня.
За словами последовали действия: она подтолкнула Матье к дивану, завалила его и тотчас же легла сама, наискось и поверх Матье, затем стала внимательно рассматривать его испуганным взглядом.
– Да ты заболел, Матье! Что с тобой случилось? Да скажи же мне, Матье, что с тобой случилось? Я же вижу, что ты заболел!
Матье стал разглядывать ее снизу вверх. Разглядывать ее прекрасное лицо, прекрасные глаза, прелестный нос, очаровательные губы, ослепительно белые зубы. Матье смотрел на Соню и думал о том, как жаль, что он не влюблен в нее до безумия. Жалко и обидно. Зато удобно. Иначе как бы «безумно влюбленный» мог смириться с тем, что больше не увидит это прекрасное лицо? И он смущенно улыбался, стараясь утешить ее, успокоить, не столько по поводу своего здоровья, сколько по поводу чувств, которые к ней испытывал.
– Отвечай же! – настаивала она. – Матье, умоляю, отвечай же!
И внезапно Соня уткнулась ему в плечо и зарыдала. «Я ей еще ничего не рассказал, а она уже плачет, – подумал, а точнее, упрекнул себя Матье. – Должно быть, вид у меня весьма загадочный и довольно мрачный!» Да, конечно, слезы ее тронули его, но тут ему захотелось, не дожидаясь, пока слезы иссякнут, удовлетворить ее любопытство, пока оно не стало недоверчиво-въедливым. И Матье ощутил себя морально обязанным оправдать этот непроизвольно льющийся поток слез.
– Эта проклятая опухоль в легких! – проговорил он.
Она перевела дыхание, привстала, уселась на диване лицом к Матье, подобрав под себя ноги.
– Мне надо было уже давно тебя бросить, – с трудом проговорила она дрожащим голосом. – Я приношу несчастье! Смотри, подумать только: два года назад… моя мать! Прошлой зимой… Анна-Мари! А сегодня… ты! О, нет! Я этого не перенесу! Это уж слишком!
И она вновь залилась слезами. Ощущая острое внутреннее несогласие с тем, что попал в число членов некоей ассоциации, из которой он, будучи здоровым, бежал бы не разбирая дороги, Матье к тому же увидел, что стал одним из многих виновников Сониной печали, а не единственным в своем роде. «А теперь я обязан ее пожалеть», – подумал он, ощутив некое подспудное раздражение.
– Клянусь, что никогда в жизни не мечтал присоединиться к душам твоей матери и лучшей подруги, – проговорил он протяжным голосом.
Но вскоре он почувствует себя виноватым!..
– Бедненький мой, – спохватилась она, – а я-то себя жалею. Тебе не больно?
– Нет, нет. Совсем не больно. На протяжении трех месяцев я буду чувствовать себя очень хорошо.
– И конечно, рентген, химиотерапия и все такое прочее ничем не помогут! – с горечью произнесла она, напрочь выкинув из памяти новейшие достижения в области канцерологии, а также одержанные учеными более или менее продолжительные и блистательные победы над болезнью, которые с гордостью комментировали телевидение и пресса. Нет, она заранее решила, что его случай принадлежит к числу самых серьезных и самых трудноизлечимых, самых смертельных разновидностей рака. Пристрастие возлюбленного ко всякого рода крайностям лежало в основе такого вывода.
– На самом деле лечение не дает существенных результатов, – заявил Матье. – Да и в данный момент оно невозможно.
– Видеть тебя облысевшим… исхудавшим… пожелтевшим… Только представь себе… ты… Нет, я не выдержу этого! – воскликнула она, вновь падая на диван. – Только не ты! Только не ты! – выкрикивала она, и Матье, как ни лестно ему было слышать это, несколько смутился от того, что хотя бы в эстетическом плане нынешняя его внешняя привлекательность не позволяет ему пережить свои волосы и нежный цвет кожи.
– Я буду ухаживать за тобой! – всхлипывая, проговорила она.
Он поглядел на нее, слегка обескураженный. Лицо Сони опухло от слез, утонуло в них, глаза залиты влагой, губы побелели. Да, в столь грозный час она красотой не отличалась… Но кто на ее месте выглядел бы иначе?
– А они уверены, что ничего нельзя поделать? – переспросила Соня, но в ее голосе прозвучала не безумная надежда, а желание покончить с разговором на тему о выздоровлении. Соня, маленькая женщина, всегда обожала простые решения, даже если они обнаруживали ее глупость.
– А сколько времени тебе осталось? – тихо-тихо прошептала она на ухо Матье, словно произнесла нечто неприличное или раскрыла некий секрет, который спрятавшееся у нее под диваном злобное, назойливое божество могло бы предать гласности и разболтать всему миру.
– Шесть месяцев, из них три нормальных, – ответил Матье, с удивлением отметив, что после постигшего его внезапного удара немного заскучал и стал следить за реакциями своей любовницы скорее с интересом, чем повинуясь чувству.
– Но мы ведь не расстанемся в течение этих месяцев, – заявила она, – ты ведь обещаешь? Обещаешь, что посвятишь мне все свое время?
– Безусловно! Мы обязательно будем видеться! Ведь у меня появится столько времени! – мгновенно выпалил Матье, на самом деле не зная, обманывает он Соню или нет. У него появилось ощущение, что самое трудное позади, и, как только завершится разговор, жизнь в этой маленькой квартирке одинокой женщины пойдет совершенно как прежде.
– И ты сможешь… и ты сможешь любить меня, как прежде? – спросила она, потупив взор.
Будучи вполне уверен – после предательства медсестры – в том, что у Сони неминуемо появится отвращение к его болезни, Матье почувствовал себя человеком, выедающим кукурузный початок зернышко за зернышком до корешка. Разговор продолжался, болтали о том о сем.
– Но что же я буду делать без тебя? – воскликнула вдруг Соня, обняв Матье за шею и разглядывая его в упор. И Матье увидел в ее глазах пожелтевшие картинки не прошлого, а будущего: тех вечеров, когда она будет сидеть у камина одна, без мужчины, или придет без спутника на коктейль, вечеров, когда ей не с кем будет разделить постель, и так далее. Вечеров, которых может и не быть, если учесть внешние данные, но в душе этой простушки все складывалось именно так, умиляло ее, как в мелодраме. А он делал вид, будто не понимает этого, чтобы подбодрить ее.
– Не беспокойся о будущем, – сказал он. – Я уже все уладил. Я не оставлю тебя, дорогая, беспомощной и беззащитной на этой земле.
– О! Но ты ведь действительно бросаешь меня, оставляешь без помощи и без защиты! – рыдая, проговорила она.
Да, корысть не основная ее черта, подумал он с благодарностью, но не без горечи. Нет, она любит его ради него самого. Любит мало и плохо, но ради него самого. И первое время в огромной, знакомой ему постели именно его ей будет недоставать. Первое время… До тех пор, пока чувство приличия или желание не позволят ей заменить Матье другим мужчиной, чувственным, здоровым и так же, как он, очарованным ее прелестями. Нет, хотя Соня довольно скромна, не слишком высокого о себе мнения, она тем не менее знает, что тело вполне может прокормить ее еще долгое время; а если это так, то Матье для этой цели не так уж и нужен.
– Это ты от меня уходишь! А я остаюсь! И это на мою долю выпадут все страдания!
– На мою тоже.
– Физические? Я-то знаю, что такое «физические»! С тем, что ждет меня, это не сравнить! Вдобавок, тебе-то недолго… ты же сам только что сказал: три месяца… А это совсем другое дело!
– Ты права, – заметил он. – Но все же я далеко не уверен в том, что это будет приятно… я хочу, чтобы ты мне сразу сказала, как только я перестану тебе нравиться…
– И тебе не стыдно говорить мне такое!.. – Соня поднялась с видом человека, великолепно демонстрирующего свою гордость. – Ты полагаешь, что я способна притворяться, драгоценный мой? Услышать такое от тебя! И кому – мне!.. Будь уверен, я не стану себя принуждать… А наши воспоминания, они что, ничего не значат?!
И слезы полились ручьем с удвоенной силой.
Реакция Сони привела Матье в замешательство, но в то же время выглядела забавно. Соня оказалась более эгоистичной, чем он себе представлял, – но зато менее корыстной. Она была более твердой и более оптимистичной. В итоге, по правде говоря, она оказалась менее сентиментальной, но зато более жизнестойкой. Короче, она любила только саму себя. Себя и на протяжении двух лет Матье, поскольку все устроилось так, что именно он стал предметом ее любви. И осложнять жизнь Соне не стоило. Тем более что до самого конца она будет образцом совершенства. Глупо, подумал Матье, он уже не властен над своими мыслями, видит все в искаженном свете и больше ничего не понимает. Ну а на самом деле он тотчас же вновь начал испытывать скуку от общения с ней, только не желал в этом признаться: он-то знал, что для скуки этот момент явно неподходящий! И все же… И все же с того момента, как на него обрушился этот неожиданный кризис, он больше всего боялся его повторения; да, он вновь сумел взять себя в руки, овладеть собой, стать хозяином своей судьбы, хозяином безжалостным, но более похожим на себя, чем обезумевшее животное, в которое чуть было не превратился, – так вот, после этой чуждой ему прежнему вспышки слабости он думал лишь о том, как бы уйти… И вне этих стен проверить, действительно ли столь болезненная, испуганная, склонная к самобичеванию личность существовала только там, наверху, всхлипывала и бормотала на ухо Соне кошмарные и трогательные слова. Действительно ли этот хнычущий робот возрождался к жизни только в будуаре Сони, в ее объятиях… В таком случае он больше к ней не придет. И возможно, это станет одним из тех непоследовательных шагов, что неизбежны в его оставшейся жизни… Возможно, он повстречался с одной из собственных теней, с одним из своих двойников, хрупким и пребывающим в полнейшем одиночестве, уязвленным и стеснительным, порожденным болезнью, двойником, который будет следовать за ним по пятам на протяжении всех оставшихся месяцев его жизни.
Сколько же у него этих силуэтов в профиль, этих имитаций личности, этих копий? Сколько бродит по свету обломков его самого, потерявших самообладание и воюющих друг с другом, сходящихся лицом к лицу в мрачных поединках, мрачных и нелепых. Смерть – жизнь, жизнь – смерть, бессознательно повторял он, сопровождая этим рефреном свои размышления. «В конце концов, с какой стати я должен вести все эти бесконечные диалоги с самим собой? – рассуждал Матье в отчаянии. – Ведь это я, Матье. Я еще жив. И мне представляется, будто я буду жить вечно. Вся эта история меня совершенно не интересует. Ибо я не вижу в ней – и даже не ищу – ни малейшего смысла. То, что надвигается на меня, враждебно всему, что я люблю. Враждебно жизни, моей собственной жизни. Я даже согласен страдать, однако в четко определенный срок, и совершенно не согласен страдать когда попало, испытывая физические мучения или внезапно накатывающий необъяснимый ужас, характерный для девочек в период полового созревания». И тут Матье захотелось дать самому себе пощечину. Он застонал, а лицо его сморщилось от смущения и гнева, благо Сони в это время не было в комнате – она ушла за аспирином.
Ибо эта сцена (подобно всем прочим), несмотря на исключительную ее важность и содержательность, вызвала у Сони «приступ мигрени». При этом Соня проискала таблетки целых десять минут, и тут у Матье зародилась недобрая мысль: отчего вдруг так часто болит та самая часть тела, которая почти не работает. И стоило Соне вернуться, как Матье, до того принципиально избегавший этой темы, выпалил без обиняков:
– Похоже, тебя раздражает вовсе не избыточное напряжение клеток головного мозга?
Фразу эту Матье произнес вдумчиво и озабоченно. До такой степени вдумчиво и озабоченно, что Соня на миг засомневалась, заслуживает ли сказанное язвительной отповеди. Более того, ирония в подобной ситуации представлялась ей неуместной, особенно со стороны Матье.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что мне отказывает разум? Так или не так?
– Само собой разумеется, не так! Допустим, ты просто не перенапрягаешь свои умственные способности… Ты знаешь пределы их возможностей точно так же, как и я своих, и не стремишься их перегружать, чтобы сберечь свой мозг в рабочем состоянии.
– …Иными словами, ты хочешь сказать, что я дура набитая и этим горжусь?
– Дорогая моя! – воскликнул Матье, вытаращив глаза. – Мы просто не понимаем друг друга! Дорогая моя! – Он как бы позабыл про хомяка, Гобера, цинковую стойку и свой жалкий жребий: шуточка в простонародном стиле, подобно белому вину, стирает все. – …Дорогая моя! Наоборот! Я хочу сказать, что ты пользуешься своими мыслительными способностями, не поддаваясь тщеславию. Я хочу сказать, что, слава богу, ты бежишь от абстракций и потому блистательно добиваешься своего!
С просветлевшим лицом, но с остатками недоверия во взоре она встала во весь рост рядом с Матье и стала внимательно следить за тем, как растворяются принесенные ею таблетки, демонстрируя, как всегда, серьезнейшее отношение к «личным проблемам», то есть ко всем мелочам жизни, которыми ей доводилось заниматься в отсутствие – хотя и с помощью – своего любовника, недомоганиям, страховкам, квартплате, налогам. На нее обрушивалась уйма мелочных дел и делишек, которые, однако, она вовсе не желала целиком и полностью доверить Матье или его секретарше, отвергая все неоднократно делавшиеся ей предложения, в частности, нанять для нее прислугу, ибо Соня ревниво брала все домашние дела на себя, словно боялась, что посторонним человеком будут открыты некие домашние секреты или обнаружены неизвестные Матье сокровища; при этом Соня полагала, что ставит Матье на место, он же потирал руки – естественно, втайне.
А в данный момент, изогнув прелестную шейку, Соня вперила взгляд в стакан с давным-давно растворившимся аспирином, уделяя своим таблеткам гораздо больше внимания, чем Матье, которому через шесть месяцев тоже предстояло раствориться. Ведь привычный для Сони образ жизни, чеки с заработной платой, которыми этот образ жизни обеспечивался – пусть даже Матье потихоньку оплачивал значительную часть расходов, – являлись составной частью ее достоинства, ее свободы, ее индивидуальности, короче говоря, самого существования Сони В., смысла этого существования и серьезного отношения к своему здоровью, следовательно, и к аспирину с его пузырьками…
К несчастью, Матье воспринимал женщин всерьез только в обнаженном виде. Ему даже в голову не приходило, что Соня исходит из совершенно иных критериев серьезности; свободной и самостоятельной личностью она видела себя только надлежащим образом одетой и принимающей участие в мероприятиях социального и профессионального характера по моде своего времени. Само собой разумеется, думая о том, что он сам собой представляет, Матье воображал себя каким угодно, но только не сидящим на краю постели, он предпочитал, чтобы на этом месте была женщина. И считал такое понимание ее роли совершенно справедливым по собственной шкале оценок.
– Ну как, голова прошла?
– А ты как думаешь? Как утверждает мой доктор, эта боль психологического происхождения: волнение, травма – и она тут как тут.
– Бедная моя! Как же это я ни о чем не подумал! – с блаженной улыбкой на устах, вкрадчиво, покорно и умильно проговорил Матье, что само по себе должно было бы насторожить его любовницу.
Соня, однако, на его замечание внимания не обратила, пожала плечами и просто пробормотала со снисходительной ноткой в голосе:
– Да нет, ты тут совершенно ни при чем!
И вдруг на Матье накатила могучая волна гнева. «Довольно! С меня хватит!» – подумал он: мало того, что он позволил Соне усомниться в его верности и порядочности, мало того, что занес свое имя в скорбный перечень обреченных на безвременную кончину, так он еще послужил причиной ее головной боли… Уж не обязан ли он принести ей за это извинения и одновременно за то, что ему предстоит умереть?
– А твой доктор случайно не обнаружил некую пустоту в сердце, которая наряду с точно такой же в голове и является первопричиной всех твоих страшных страданий? Отсутствие забот, отсутствие настоящих мыслей и даже отсутствие чувств?
– Ты мне уже об этом говорил. Я выгляжу в твоих глазах эгоистичной и упрямой дурочкой.
– Да, но речь-то идет вовсе не о дурочке. Согласись же, Соня: слышать, как ты жалуешься на головную боль, зная, что через шесть месяцев самому предстоит лечь в сырую землю… согласись, это вполне могло… ну, скажем, вызвать у меня чувство удивления?
Каким же мелочным, смешным, банальным показался он себе, когда говорил о несопоставимости Сониных недомоганий с его собственными. Даже если он тысячу раз прав, что это изменит? Она не впала в отчаяние, узнав о близости его смерти, или, точнее, отчаяние это ушло на второй план, уступив дорогу головной боли… Ну и что? Не может же он заклиниться на этом! Значит, этот эпизод следовало как можно скорее вычеркнуть из памяти.
– В конце концов, ты права, – засмеявшись, произнес Матье. – Ты сосредоточилась на сиюминутном: ведь в данный момент страдаю не я, страдаешь ты, так что займемся тобой. А через шесть месяцев будет видно.
По лицу Сони промелькнула тень беспокойства, даже озлобления и страха, вмиг лишив ее красоты и привлекательности. И Матье увидел ее в новом свете, увидел женщину неопределенного возраста, где на Сонины года накладывались лета матери, что так часто порождает агрессивность у любой женщины. Но она тотчас же взяла себя в руки, шлепнула ладошкой по лбу, подражая героине одного из сериалов категории «Б», и бросилась в объятия Матье, даже позабыв выпить аспирин. Мрачные тени исчезли, и Соня вновь стала прехорошенькой и премиленькой женщиной несказанной доброты, готовой предоставить тело и душу в полное распоряжение Матье.
– Мой дорогой! – воскликнула она. – Любовь моя, ты совершенно прав! Как только я могла… Сама не знаю… Просто я до предела встревожена и понятия не имею, что в подобных случаях надо говорить и делать! Ведь я так боюсь невольно причинить тебе лишние страдания! Более того, я даже не знаю, что положено делать в данной ситуации! Подскажи мне! Ты научил меня быть счастливой, Матье, научи же меня…
И тут она умолкла.
– Я не буду учить тебя быть несчастной, – нежно проговорил Матье. – По крайней мере, специально. Более того, я постараюсь, чтобы, напротив, ничего подобного с тобой не произошло.
Безусловно, сложившаяся ситуация выбила не только его, но и ее из колеи. Не исключено, что поведение Матье представлялось ей, как, впрочем, и ее собственное поведение – ему, двусмысленным и искусственно-надоедливым. По какому праву он требует от нее проницательности, глубины и теплоты чувств, когда речь идет о чужих бедах, в то время как он сам, похоже, подобными качествами не отличается? Значит, им надо восхищаться за одно лишь то, что он не воет на луну и не катается в беспамятстве по земле? А что он вообще сотворил на свете столь блистательное? Бедная Соня! Милая Соня! Очаровательная Соня! Она прячет за ширмой эгоизма истинную нежность! Времена теперь суровые, и обстоятельства вынуждают людей все видеть и все слышать – в том числе и то, что не следует, причем никто толком не знает, как проявить себя, так что временами возникает то неуемная и тоскливая жажда денег, то неясная и зачастую смертельно опасная тяга к уходу от действительности, ибо наслаждение как таковое превращается в нечто, дьявольски опасное.
«Бедная малютка Соня», – размышлял Матье, принимая ее в объятия. Ибо она была столь же ранима, как и маленькие девочки, даже когда они становятся большими, даже когда набираются ума-разума, даже когда взрослеют. Бедная Соня… Он не так давно осознал, что его, Матье, славного парня Матье, возбуждала именно ее глупость. Или, скорее, эффект, который непроходимая дурость любовницы производила на самых блистательных из его друзей. Стоило Соне вмешаться в общую беседу, как их взгляды, снисходительные и похотливые одновременно, смысл которых заключался в том, чтобы поставить его, Матье, в неловкое положение, пробуждали в нем резко обостренное желание. Недовольство тем, что Матье слышал от Сони, доводило до предела жажду вновь испытать то, что она умела делать. Такого рода банальную, типично буржуазную остроту ощущений, такую взаимосвязь между презрением и желанием он как-то обнаружил в дурных книжонках из домашней библиотеки. Тогда он сам не поверил, что так бывает, и даже возмутился. Можно ли любить женщину и не уважать ее, обожать и не доверять, сходить от нее с ума, нисколько не восхищаясь? Еще как можно! Так даже удобнее, так даже лучше. Матье потребовалось сорок лет, чтобы открыть для себя такого рода плотскую пошлость. Тем не менее он постоянно водил Соню на официальные обеды, где она в тот или иной момент блистала своей глупостью, что неизменно замечали более тонкие умы, но иронические взгляды присутствующих лишь разжигали его острейшее желание.
Может быть, таким образом Матье инстинктивно отвергал Элен, а быть может, так проявлялась естественная мужская склонность принизить женщину. Он никогда об этом не задумывался; он просто смирился с глупостью Сони как с фактом, причем для Матье было не так уж и важно, до какой степени ум Сони отличается от ума самого блестящего дельца или более-менее одаренного студента-философа. Истинная иерархия заключалась в следующем: после того как человеку исполняется десять лет, существенным является то, на чем он оттачивает свой ум, а не степень развития этого ума.
– Скажи, а что для тебя означает быть умным? – проворковала Соня инфантильным голоском, столь характерным для множества женщин старше тридцати.
– Даже не знаю, – проговорил Матье. – Наверное, иметь как можно больше точек зрения по одному и тому же вопросу… уметь изменять их… и учиться…
– Получается, что мы постоянно узнаем что-то новое только потому, что все время меняем точки зрения!
– Вовсе нет! С течением времени мы принимаем те точки зрения, которые ближе нашим интересам, сродни нашей лени, разделяются нашими друзьями или соответствуют окружающей действительности. Взгляды становятся уже, а точек зрения остается все меньше. Мало-помалу человек становится самым настоящим дураком, старым дураком. Вот уж чего мне удастся избежать! Если я и был дураком, то только юным, а потом чуть постарше.
– Да замолчи же, Матье! Умоляю тебя, замолчи!
И тут Соня наконец сделала то, что следовало бы сделать с самого начала: прижала Матье к себе и покрыла поцелуями его лицо, потом шею, затем плечи, после этого руки, тем самым отдав дань той жизни, которая все еще била в нем ключом, жизни дерзкой и преисполненной чувственности, жизни, ни на одну секунду не сопоставимой с той, в которую уже шесть часов заставлял верить разум.

 

Через час, лежа рядом с погруженной в полудрему Соней, Матье увидел на ковре солнечный луч, прорвавшийся через плотную ткань, через тяжелые занавеси, отделяющие послеполуденное время от занятий любовью. И он ощутил себя именно там, где ему и надлежало быть, там, где его ожидало наслаждение и покой. Он оказался на высоте и в смысле долга, и в отношении собственных прав. Расслабился, отвлекся, обрел истинное убежище на всю оставшуюся жизнь. Просто-напросто впервые он задал себе вопрос: что заставляет его считать удары сердца и часов, искать между этими двумя цифрами некую взаимосвязь – алогичную, ибо высокая температура теперь не имела для него значения.
И тогда он задал себе вопрос, почему ему так скучно.

 

Соня устроила ему душераздирающее прощание: она ждет его у себя сегодня же вечером! Завтра?.. «О нет! Не надо откладывать до завтра, умоляю: сегодня вечером! Завтра – это так далеко! Пусть даже на один часок, только сегодня вечером!» Можно было подумать, что она ему не доверяла; можно было подумать, что он способен умереть, так с нею и не повидавшись, точно смерть для ее любовника – одна из множества возможностей, всецело находящихся в его власти.
Матье уже готов был сказать ей что-нибудь вроде: «Да ладно тебе! В моем распоряжении еще целых шесть месяцев!», но Соня вложила в церемониал прощания столько горечи и тревоги, что у него не хватило смелости отказать ей. И он вышел из дверей квартиры, пятясь задом, едва не упав на лестницу, что, конечно, было бы не страшно, но довольно смешно. Падение с лестницы, равно как и насморк, оказалось бы теперь явным излишеством. И забывать об этом не следовало.
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6