Он закрыл книгу и опять шагнул к окну. Шел дождь, свет с улицы пробивался сквозь пелену воды и толстые стекла, отражаясь от подоконника под шрапнельный стук капель.

Уже половина третьего, а ее все нет.

Он подошел к бару и налил виски. Мерзейшее пойло; но он преодолевал отвращение и никогда бы в этом не признался. Его подруга предпочитала именно виски, без льда, а он был слишком влюблен и подчинялся ее вкусу, словно напиток мог их сблизить. Он сделал глоток, поневоле скривился, допил до дна и поставил стакан на стол. Такой жест мог бы ей понравиться, подумал он. Если бы она была здесь.

Но ее не было. Где она? Он уловил какое-то движение внизу во дворике и пригляделся: что там за фигура под фонарем, в блестящем макинтоше? Повозился с защелкой и открыл окно, не обращая внимания на струи дождя.

— Сюда! — прокричал он сквозь грохот переполненного водостока.

Человек под фонарем остановился и посмотрел вверх.

Он различил ее лицо, увидел кивок и ощутил знакомый трепет. Возбуждение рождалось где-то в животе и острыми тонкими лучами пронизывало все тело с головы до пят, до кончиков пальцев: смесь похоти, благоговения и ужасающего ощущения собственной ничтожности. Они занимались любовью, но это не могло ее запятнать. Каждый раз она заново становилась невинной и сияла чистотой, как луна. Грязным был только он.

На лестнице послышались ее шаги. Он налил еще виски и быстро выпил половину, чтобы она не заметила, как у него дрожат руки. Его госпожа не отличалась милосердием, она знала его слабости и смеялась над ними. Иногда, в минуты просветления, он сам не понимал, почему так нуждается в ней. Из всех наслаждений она предлагала лишь страх, унижение да мрачное опьянение, приправленное звериным запахом пота — а зверем был он сам. Она не любила его. У них не было ничего общего, они никогда не вели дружеских бесед. И все же, едва на площадке звучали ее шаги, быстрые и по-кошачьи легкие, его сердце пускалось вскачь, голова кружилась, и он с нетерпением, словно школьник, бежал открывать дверь.

Такая тонкая, такая стройная! Даже теперь он удивлялся: как в этом хрупком белом сосуде помещается столько порочности? Она стояла перед ним в полутьме и понимала все его чувства, насмехаясь над ним. На ней был черный дождевик, туго перетянутый поясом. Она откинула капюшон, и по плечам рассыпались вьющиеся светло-рыжие волосы. При взгляде на ее ярко-красный рот у него закружилась голова, будто он падал туда и видел, как медленно раскрываются губы, чтобы поглотить его.

Она развязала пояс и, улыбаясь, скинула плащ прямо в лужу перед дверью. Под плащом она была нагая, тело мерцало отраженным светом уличных фонарей, волосы струились водопадом. Глаза, губы, соски, темный треугольник волос казались черными дырами в этом бледном теле, откуда тянулись волны таинственной ночи, которые влекли его к себе, все ближе и ближе. Он был беспомощен перед ее неотразимым очарованием.

— Не здесь, — пробормотал он. — Мало ли что… Портье… соседи…

Он нагнулся, чтобы поднять плащ, вдохнул аромат ее тела, запах дождя и шипра, увидел блеск дождевых капель на стройных бедрах и пошатнулся.

— О мой кавалер, — прошептала она. — Такой заботливый…

Сбросив туфли у двери, она вошла в комнату непринужденно и грациозно, будто была полностью одета. Он торопливо захлопнул дверь — даже вожделение не могло ослепить его настолько, чтобы он забыл о предосторожностях. А если кто-то увидит? При его положении в обществе нужно быть осмотрительным.

Она уже сидела в кресле, скрестив ноги, запустив руки в волосы, и улыбалась. Он невольно затрепетал и отвернулся, чтобы это скрыть.

— Выпьешь? — Во рту у него пересохло, пока он наливал себе.

— Виски без льда, — сказала она.

Он вдруг понял: она смеется над ним. Она знала, за какую нитку дернуть, чтобы заставить его плясать. Рядом с ней шлюхой становился он.

— Вот. — Он протянул стакан.

Хорошо, что руки не дрожали.

Она пила мерзкую маслянистую жидкость как воду — маленькими быстрыми глотками, вытягивая тонкую шею, словно лебедь. Еще один трюк, подумал он. Неужели я до сих пор не знаю всех ее фокусов?

Она всего лишь женщина — совсем юная, почти ребенок. Я вытащил ее из грязи и нищеты, полумертвую от голода, накачанную дешевым джином и наркотиками. Поселил в уютной квартирке, где никто не задает вопросов, потратил больше половины своего академического гранта на одежду и жилье, таблетки и порошки, врачей и психоаналитиков… и не просил ничего, кроме маленького утешения. Черт побери, думал он, ведь я люблю ее. Она должна принадлежать мне телом и душой.

— Ну что, ты достаточно расхрабрился? — Ее голос прервал его мысли, заставил очнуться. — От тебя несет виски. Утопил свои буржуазные предрассудки?

— Немножко выпил, что тут дурного? — с раздражением ответил он, злясь на себя за извиняющийся тон. — А сама-то?

Она рассмеялась.

— Иначе я не вынесу, когда ты до меня дотронешься.

— Какая же ты жестокая стерва.

— Именно это тебе и нужно. — Она потянулась, как кошка. — Любишь, когда тебя наказывают. Знаю я вас, интеллектуалов. Повидала в свое время.

— В свое время!

— Не повышай голос. Помни о портье и соседях.

— Черт с ними! Сколько тебе лет, а? Семнадцать? — Он усмехнулся.

— Я старше, чем выгляжу, — ответила она. — Прожила достаточно, чтобы знать все о таких, как ты. Вы — жертвы, все до одного.

Ее насмешки прикрывали ненависть.

— Замолчи.

— Разумеется. Ты ведь за это мне платишь? Хочешь, закричу ближе к концу?

— Замолчи!

Он схватил ее за руку и сдернул с кресла. Тонкие косточки под кожей сдвинулись, и он понял, что ей больно. Но она все равно улыбалась. Что бы он ни делал, контроль оставался за ней. Он завел ее руки вверх, за голову, грубо толкнул на кровать; собственная жестокость причиняла ему страдание и доставляла наслаждение. Она упала грациозно, как кошка. Вообще-то он никогда не видел ее другой, ее движения всегда были полны природной грации — еще один способ дразнить его.

— О… — Он выдохнул ее имя. — Прости. Я так люблю тебя! Пожалуйста…

Мольба замерла на его губах. Эта девочка могла делать все, что ей угодно, могла уничтожить или возродить его в мгновение ока. Она обладала сказочной властью, ее цыганская чувственность побеждала разум. Бездонные глаза были провалами в дождливую ночь. Луч света обрисовал изгиб шеи, изящную ключицу, белый холм груди. Ее красота была не просто абсолютной, но предвечной, чистой, как луна. Она раскинула руки, и он упал к ней в объятия с долгим глухим криком восторга.

Она двигалась под ним, как в танце, не обращая внимания на его ласки, побуждаемая собственным неожиданным вожделением. Губы скользили по его лицу, по плечам. Холодные руки обвили шею. Она впивалась в него ртом, словно кусала незрелый плод, больно и сладко. Он ощутил ее губы на горле. Она крепко сжала его в объятиях, острые мелкие зубки вонзились в плоть.

— Ай! Хватит!

Он хотел отодвинуться, задрыгал ногами, но она не отпускала. Она смеялась, и ее дыхание овевало кожу. Внезапно она с хрустом вгрызлась в его горло. Он отдернул голову, и хлынула кровь, вымочила его рубашку, залила лицо девушки, закапала с волос. Он попытался закричать, вскочить, но боль, рывок, ее холодные объятия — все это осталось где-то в глубине темного тоннеля чувств, съежилось до искры света и тепла в ледяной тьме. Хотел позвать ее по имени — имя вышло кровью изо рта, кровь растеклась по плечу, но он не ощутил этого. Он был один, он втягивался в тоннель… и нельзя сказать, что против воли, — ведь он жаждал убежать от воспоминаний, уже милосердно таявших, о том последнем хрусте, разломавшем его, как персик, и о захлебывающемся смехе девушки.

Насытившись, она изящно вытерла лицо платком, который взяла у мертвого. Она всегда умывалась после еды.