Глава 11

Эндрю Рестарик выписывал чек, слегка морщась. Кабинет у него был большой, великолепно обставленный в обычном стиле преуспевающих дельцов. Мебель и все прочее здесь остались от его брата, и Эндрю Рестарик почти ничего менять не стал, только убрал две картины, а на их место повесил собственный портрет, который привез из загородного дома, а также вид Столовой горы. Эндрю Рестарику было под пятьдесят, и он начинал грузнеть. Однако по сравнению с человеком на пятнадцать лет моложе, который смотрел с портрета над его столом, он изменился относительно мало: тот же тяжелый подбородок, те же плотно сжатые губы и чуть приподнятые насмешливые брови. Он был человеком не слишком яркой внешности, скорее даже заурядной, а в эту минуту к тому же и далеко не счастливый. В дверях кабинета возникла секретарша. Он вопросительно посмотрел на нее, но она подошла вплотную к столу, прежде чем сказать:

— Какой-то мосье Эркюль Пуаро. Настаивает, что вы назначили ему встречу, хотя у меня нигде не записано.

— Мосье Эркюль Пуаро? — Имя показалось ему знакомым, но в связи с чем, он вспомнить не смог и только пожал плечами. — Представления не имею, хотя фамилию где-то слышал. Как он выглядит?

— Низенький. Иностранец, француз, по-моему. С необыкновенными усами.

— Ах да! Мэри именно так его и описала. Он нанес визит старику Родди. Но я никакой встречи ему не назначал.

— По его словам, вы ему написали.

— Абсолютно не помню, даже если и написал. Может быть, Мэри… Ну да не важно. Пригласите его сюда. Пожалуй, следует разобраться.

Через полминуты Клодия Риис-Холленд вернулась, пропуская вперед себя низенького человека с яйцеобразной головой, огромными усами, обутого в узкие лакированные туфли и лучащегося тихим самодовольством — все точно соответствовало рассказу его жены.

— Мосье Эркюль Пуаро, — представила Клодия и вышла, а посетитель направился к письменному столу, из-за которого уже вставал Эндрю Рестарик.

— Мосье Рестарик? Эркюль Пуаро к вашим услугам.

— Да-да. Жена говорила, что вы навестили нас.., вернее, моего дядю. Чем могу служить?

— Я прибыл по вашей просьбе, изложенной в вашем же письме.

— В каком письме? Я вам не писал, мосье Пуаро.

Пуаро посмотрел на него с недоумением, затем вынул из кармана лист, развернул его, пробежал взглядом и с поклоном протянул через стол.

— Убедитесь сами, мосье.

Рестарик уставился на письмо. Оно было напечатано на бланке его собственной фирмы, внизу стояла его подпись.

«Уважаемый мосье Пуаро!

Я был бы вам крайне признателен, если бы вы посетили меня по вышеуказанному адресу в любое удобное для вас время. Согласно словам моей жены, а также справкам, которые я навел, вы пользуетесь репутацией человека, на которого во всем можно положиться. А посему я хотел бы просить вас взяться за одно непростое и весьма щекотливое дело.

Искренне ваш,

Эндрю Рестарик».

— Когда вы его получили? — резко спросил Рестарик.

— Сегодня утром. Поскольку в настоящий момент я абсолютно ничем не занят, то сразу и приехал.

— Я ничего не понимаю, мосье Пуаро. Я этого письма не писал.

— Не писали?

— Нет. И подпись это не моя. Вот посмотрите сами. — Он обвел взглядом стол в поисках образчика своей подписи и, не найдя, протянул Пуаро чековую книжку, в которой только что расписался. — Видите? Совсем другая.

— Поразительно, — сказал Пуаро. — Просто поразительно. Кто же тогда написал письмо?

— Я и сам хотел бы знать.

— А ваша супруга.., простите.., не могла?..

— Нет-нет. С какой стати? Да и зачем бы Мэри расписываться за меня? И в любом случае она рассказала бы мне, предупредила о вашем визите.

— Значит, у вас нет никакого представления о том, кто мог бы отправить мне это письмо?

— Ни малейшего.

— И вы не знаете, о каком деле идет речь, ради которого вы якобы хотели заручиться моими услугами?

— Ну откуда же мне знать?

— Прошу прощения, — сказал мосье Пуаро, — но вы не дочитали письма. Там после подписи есть еще маленький постскриптум.

Рестарик перевернул лист и прочел на обратной стороне машинописные строчки: «Дело, о котором я хотел бы посоветоваться с вами, касается моей дочери Нормы».

Рестарик переменился в лице, его брови сдвинулись.

— А, вот что! Но откуда же… Кто стал бы вмешиваться?.. Кому об этом может быть известно?

— Не уловка ли это, чтобы надоумить вас обратиться ко мне? Какой-нибудь ваш друг из самых лучших побуждений? Вы действительно не представляете себе, кто может быть автором письма?

— Не представляю.

— И у вас нет никаких неприятностей по поводу вашей дочери? По поводу Нормы. Рестарик сказал медленно:

— У меня действительно есть дочь, которую зовут Норма. Моя единственная дочь… — При последних словах его голос предательски дрогнул.

— У нее какие-то проблемы? Она попала в беду?

— Нет, насколько мне известно, — ответил он, но не сразу.

Пуаро наклонился к нему через стол.

— Мне кажется, это не совсем так, мистер Рестарик. Мне кажется, у вашей дочери все же есть какие-то проблемы. Возможно, серьезные.

— Почему вы так думаете? Вам кто-нибудь об этом говорил?

— Я сужу исключительно по вашей интонации, мосье. К тому же в наши дни у очень многих людей, — продолжал Эркюль Пуаро, — довольно много тревог из-за дочерей. Милые барышни обладают удивительной способностью навлекать на себя всяческие неприятности. Возможно, что и вас не миновала эта участь.

Несколько секунд Рестарик молча барабанил пальцами по столу.

— Да, я тревожусь за Норму, — сказал он наконец. — Она трудная девочка. Нервная, истеричная. А я.., к несчастью, я плохо ее знаю.

— Без сомнения, какой-нибудь молодой человек?

— В определенной мере, но меня тревожит не только он. По-моему… — Он внимательно посмотрел на Пуаро. — Я могу положиться на вашу деликатность?

— Залогом тому моя профессия.

— Видите ли.., я бы хотел найти мою дочь.

— Простите?

— В прошлую субботу она, по обыкновению, приехала в наш загородный дом. А в воскресенье вечером уехала назад в Лондон, где снимает квартиру с еще двумя девушками; но теперь я узнал, что там она не появилась. Значит, она.., куда-то поехала.

— Иными словами, она бесследно исчезла?

— Звучит, конечно, слишком уж мелодраматично, но, по сути, так оно и есть. Полагаю, что найдется какое-то вполне обыденное объяснение, но.., у всякого отца, мне кажется, сердце было бы не на месте. Видите ли, девушкам, с которыми снимает квартиру, она ничего не сказала и не позвонила.

— И они встревожились?

— Да нет, не сказал бы. По-моему.., ну.., по-моему, они воспринимают такие вещи как нечто само собой разумеющееся. Они ведь теперь очень самостоятельные. Куда более самостоятельные, чем пятнадцать лет назад, когда я уехал из Англии.

— Но молодой человек, которого вы не одобряете? Она не могла уехать с ним?

— От души надеюсь, что нет. Впрочем не исключено, но.., вряд ли.., моя жена тоже так не думает. Вы же, если не ошибаюсь, видели его в тот день, когда были у моего дяди…

— А, да! Я, кажется, представляю, о каком молодом человеке вы говорите. Бесспорно, очень красивый юноша, но не из тех, что нравятся отцам. Я заметил, что ваша супруга от него тоже не в восторге.

— Моя жена убеждена, что в тот день он пробрался в дом тайком, надеясь остаться незамеченным.

— Быть может, он предвидел, что его визит не слишком вас обрадует?

— Несомненно, — сухо ответил Рестарик.

— Но в таком случае, не считаете ли вы тем более вероятным, что ваша дочь могла поехать к нему?

— Не знаю, не знаю. Я так не думал.., вначале.

— В полицию вы не обращались?

— Нет.

— В таких случаях разумнее всего поставить в известность полицию. Они тоже умеют молчать, но в их распоряжении есть средства, не доступные частным лицам вроде меня.

— Я не хочу вмешивать сюда полицию. Речь же идет о моей дочери, как вы не понимаете! О моей дочери! Если она решила убе.., уехать на некоторое время, не сообщив нам, это ее дело. Оснований полагать, что ей грозит какая-то опасность, у меня нет. Мне.., мне просто бы хотелось знать, где она. Для моего собственного спокойствия.

— Мистер Рестарик, но, может быть (надеюсь, я не слишком злоупотребляю вашей любезностью), ваша тревога объясняется не только этой.., неопределенностью?

— С чего вы взяли?

— В наши дни в том, что девушки уезжают на несколько дней, не предупредив родителей или подруг, с которыми живут в одной квартире, ничего необычного нет. И я полагаю, тревожитесь вы главным образом потому, что тут замешано что-то еще.

— Что ж, в чем-то вы, возможно, и правы. Но… — Он посмотрел на Пуаро с сомнением. — Очень нелегко говорить о подобных вещах с посторонними.

— Наоборот, — заметил Пуаро. — О таких вещах говорить с посторонними несравненно легче, чем с друзьями или знакомыми. Вы не согласны?

— Да, пожалуй, пожалуй. Я понимаю вашу мысль. Хорошо, сознаюсь: моя девочка меня очень тревожит. Видите ли, она.., она не совсем такая, как ее ровесницы, и есть кое-что, что очень напугало меня.., нас обоих напугало.

— Вероятно, — сказал Пуаро, — это у нее возрастное, в определенном смысле переходный период, когда девушки способны на поступки, за которые их просто нельзя считать ответственными. Позвольте мне высказать некое предположение. Ваша дочь, возможно, очень расстроена тем, что у нее есть мачеха?

— К сожалению, это так. Хотя, говоря по чести, никаких причин переживать у нее нет, мосье Пуаро. Другое дело, если бы мы только недавно расстались с ее матерью, моей первой женой. Но уже прошло пятнадцать лет. — Он помолчал. — Буду с вами откровенен. В конце-то концов, все это давно известно. Мы с моей первой женой довольно быстро стали чужими людьми. Я встретил другую женщину и по уши влюбился. И уехал с ней в Южную Африку. Моя жена не признавала разводов, и я не стал настаивать. Я вполне обеспечил и ее, и нашу дочь — ей тогда было всего пять лет…

После некоторой паузы он продолжал:

— Сейчас я могу определенно сказать, что тогдашнее мое существование меня совершенно не устраивало. Необходимость сидеть в четырех стенах выводила меня из себя. Мне хотелось поездить по свету. Мой брат упрекал меня за то, что я недостаточно усердно занимаюсь делами нашей фирмы. Он выговаривал мне за лень. Но меня ничуть не привлекала возня с бумажками. Я не находил себе места. Меня манили приключения. Мне хотелось повидать мир, добраться туда, где до меня редко кто бывал… — Он внезапно оборвал свои признания. — Впрочем, к чему докучать вам историей моей жизни! Короче говоря, я уехал в Южную Африку, и Луиза поехала со мной. Ничего хорошего из этого не вышло. Я был в нее влюблен, но мы непрерывно ссорились. Южную Африку она возненавидела. Ей хотелось жить в Лондоне, в Париже, на модных курортах, и мы расстались меньше чем через год.

Он вздохнул.

— Возможно, мне следовало тогда же вернуться, — вернуться к своей прежней пресной жизни, которая была мне так противна. Но я не вернулся. Я не знаю, как бы меня встретила моя жена. Возможно, сочла бы, что простить меня — ее долг. А свой долг она исполняла неукоснительно!

Пуаро не преминул заметить легкую горечь в его тоне.

— Но безусловно я обязан был больше думать о Норме. С другой стороны, у девочки была мать. Материально они были вполне обеспечены. Иногда я посылал ей открытки и подарки, но мне даже в голову не приходило поехать в Англию повидаться с ней. Впрочем, особенно винить меня нельзя. Я вел совсем другую жизнь, и мне казалось, что редкие свидания с отцом будут ее только расстраивать и могут плохо на ней отразиться. Как бы то ни было, мне казалось, что мной руководят самые лучшие побуждения.

Теперь Рестарик говорил быстро. Он как будто был даже рад, что получил возможность выговориться перед благожелательным слушателем. Пуаро часто вызывал такое доверие и максимально это использовал.

— А просто вернуться на родину вам никогда не хотелось?

Рестарик решительно покачал головой.

— Нет. Мне нравилась та жизнь, которую я вел, я был создан именно для такой жизни. Из Южной Африки я перебрался в Восточную. Я преуспевал. За что бы я ни брался, все увенчивалось успехом. Все, что я предпринимал один или в компании с другими, приносило плоды. Я часто отправлялся в экспедиции — в самую глушь. Да, я всегда мечтал именно о такой жизни. По натуре я скиталец. Возможно поэтому, женившись в молодости, я почувствовал себя связанным по рукам и по ногам. Нет, я наслаждался свободой и не хотел добровольно надевать на себя прежнее ярмо.

— И все же вы вернулись? Рестарик вздохнул.

— Да, вернулся. Видимо, годы берут свое. Кроме того, нам с одним моим товарищем крупно повезло: мы кое-что нашли и получили концессию, которая могла принести ощутимые результаты, и мне нужно было срочно провести переговоры в Лондоне. Я рассчитывал на помощь моего брата, но он внезапно умер. А я по-прежнему был совладельцем семейной фирмы. Мне, хочешь не хочешь, пришлось брать дело в свои руки. Собственно говоря, мне только тогда и пришло в голову вернуться. То есть вновь засесть в конторе в Сити.

— Быть может, ваша супруга.., ваша вторая супруга…

— Да, пожалуй, отчасти вы правы. Я женился на Мэри месяца за два до смерти брата. Мэри родилась в Южной Африке, но несколько раз бывала в Англии, и ей там очень понравилось. У нее даже была некая девичья мечта — обзавестись чисто английским садом. Ну, а я? Пожалуй, мне впервые пришла мысль, что я готов остепениться, что оседлый образ жизни теперь меня вполне устроит. И конечно, я думал о Норме. Ее мать, моя бывшая жена, умерла за два года до этого. Я поговорил с Мэри, и она искренне захотела создать домашний очаг для моей дочери. Все это было так заманчиво… — Он улыбнулся. — Вот я и вернулся.

Пуаро посмотрел на портрет над головой Рестарика — тот самый, что он видел в загородном доме. Правда, освещение здесь было гораздо лучше. Да, все характерные черты сидящего перед ним человека: упрямый подбородок, насмешливые брови, мужественная посадка головы — были и на портрете… Но было в нем еще и то, чего теперь недоставало человеку, сидящему в кресле. Молодости, победоносной и задорной молодости!

Но зачем, подумал Пуаро, Эндрю Рестарику вздумалось забрать портрет сюда, в свою лондонскую контору?

Портрет был парным с портретом его первой жены — оба написаны самым модным тогда художником-портретистом. По мнению Пуаро, естественнее было бы не разделять их, — ведь они с таким расчетом и писались. Тем не менее Рестарик забрал свой портрет сюда в контору. Что это — тщеславие, желание показать, что отныне он принадлежит Сити, подчеркнуть собственную значимость? Однако он многие годы провел в необжитой глуши и утверждает, что предпочитает ее цивилизации? Так, может быть, портрет понадобился ему здесь для самоутверждения, чтобы он напоминал ему о нынешней его роли в Сити? Может, это в какой-то мере помогает ему?

«Или же, — подумал Пуаро, — все исчерпывается желанием похвастать собой? Ведь даже я, — подумал он вдруг с необычной для него самокритичностью, — поддаюсь иногда такому искушению!»

Чуть затянувшееся молчание прервал Рестарик, он проговорил виноватым тоном:

— Прошу прощения, мосье Пуаро. Я, кажется, совсем утомил вас повествованием о своей жизни?

— Вам не за что просить прощения, мистер Рестарик. Вы ведь это все рассказывали, чтобы объяснить, как обстоятельства вашей жизни могли повлиять на вашу дочь, за которую вы так тревожитесь. Однако вы были со мной не совсем откровенны. Вы хотели бы, чтобы она нашлась?

— Естественно.

— Вы хотите, чтобы ее нашли, но не уверены, что хотите, чтобы ее нашел я? Будьте искренни. La politesse — прекрасная вещь и очень нужная в жизни, но между нами она совсем не обязательна. Так вот, если вы хотите, чтобы вашу дочь нашли, то я — Эркюль Пуаро — рекомендую вам: обратитесь в полицию, поскольку у них есть для этого все необходимые средства и возможности. И, поверьте моему опыту, они умеют быть деликатными.

— В полицию я не обращусь. Разве что.., разве что совсем отчаюсь.

— Предпочтете частного агента?

— Да. Но, видите ли, я в этом совсем не разбираюсь. Не знаю, кому.., кому можно довериться.

— А что вы знаете обо мне?

— Ну, кое-что знаю. Например, что во время войны вы занимали ответственный пост в контрразведке, поскольку мой родной дядя, так сказать, за вас ручается. Это неопровержимый факт.

Рестарик не уловил еле заметной сардонической улыбки, скользнувшей по лицу Пуаро. Неопровержимый факт был абсолютно иллюзорным. Хотя Рестарик должен был бы знать, как опасно полагаться на память и зрение сэра Родрика, он принял за истину все, что он наговорил старику. Пуаро не стал выводить его из заблуждения, лишний раз убедившись в справедливости собственного постулата: «Никому нельзя верить на слово». «Подозревай каждого» — таков был в течение многих лет, если не всей жизни, его главный принцип.

— Разрешите заверить вас, — сказал Пуаро, — что на протяжении всей моей карьеры мне неизменно сопутствовал успех. Во многих отношениях мне нет равных.

Рестарика это заявление вовсе не успокоило. Скорее наоборот. У англичанина человек, заявляющий о себе подобным образом, не вызывает большого доверия. Он сказал:

— Ну а сами вы, мосье Пуаро? Сами вы уверены, что сможете найти мою дочь?

— Наверное, не так быстро, как полиция, но все же я несомненно ее найду.

— И все же как скоро?..

— Только одно условие, мистер Рестарик. Если вы хотите, чтобы я ее нашел, вы должны рассказать мне обо всем более подробно.

— Я вам уже все рассказал. Время, место, где ей следовало быть. Могу дать вам список ее знакомых… Пуаро решительно покачал головой.

— Нет-нет, просто скажите мне правду.

— Так вы считаете, что я говорил вам не правду?

— Правду, но не всю, в этом я убежден. Чего вы опасаетесь? Зачем скрываете факты? Причем факты, без которых я не смогу успешно вести поиски. К примеру, что ваша дочь питает неприязнь к своей мачехе. Это ведь и так ясно. И вполне понятно. Естественная реакция. Не забывайте, что она наверняка все эти годы вас идеализировала. Вполне обычная вещь, когда родители расходятся и ребенок получает тяжелую эмоциональную травму. Да-да, я знаю, о чем говорю. Вы скажете: дети легко забывают. Это верно. И ваша дочь забыла вас в том смысле, что не помнила вашего лица, вашего голоса, когда вы встретились снова. Но она уже создала для себя некий идиализированный образ. Вы уехали. Она хотела, чтобы вы вернулись. Ее мать наверняка избегала говорить с ней о вас. Тем большее место вы занимали в ее мыслях. Тем большее значение вы для нее обретали. А невозможность говорить о вас с матерью вызвала в ней потребность — вполне обычную у детей — винить того из родителей, с кем ребенок остался, за то, что другого с ними нет. Она говорила себе примерно следующее: «Меня папа любил. Это мама ему не нравилась», и эта мысль давала толчок к установлению между ней и вами неких уз, для вас, впрочем, неведомых. И, если хотите, солидарности с вами: в том, что случилось, папа не виноват! Этому она никогда не поверит! Да-да, так бывает очень часто, я знаю, что говорю. Я немножко разбираюсь в психологии. И вот она узнает, что вы возвращаетесь, что вы снова будете с ней, и опять ее одолевают мысли, казалось бы, давно забытые. Папа возвращается! Как счастливы будут они вдвоем! Возможно, она попросту игнорирует существование мачехи, пока не сталкивается с ней лицом к лицу. И тогда ее охватывает неистовая ревность. Что вполне естественно, уверяю вас. Ревнует она еще и потому, что ваша супруга очень красива, умна, умеет поставить себя в обществе, а у молоденьких девушек подобные качества часто вызывают завистливое раздражение, так как сами они обычно очень застенчивы. Возможно, она неловка, страдает комплексом неполноценности. И, увидев красивую, уверенную в себе мачеху, тут же начинает ее ненавидеть. Но это ненависть молоденькой девушки, по сути, чисто детская.

— Ну-у… — Рестарик запнулся. — Примерно то же сказал и врач, к которому мы обращались… То есть…

— А! — воскликнул Пуаро. — Так вы обращались к врачу? Значит, имелась причина, чтобы обратиться к врачу.

— Да так, пустяки.

— А вот этому Эркюль Пуаро никогда не поверит! Не пустяки, а что-то очень серьезное, иначе быть не может. Лучше расскажите мне все, — ведь зная, что творится в душе вашей дочери, я буду действовать наверняка.

Рестарик некоторое время молчал, но в конце концов решился.

— Только строго между нами, мосье Пуаро. Я могу на вас положиться, вы даете мне слово?

— Безусловно. Так в чем дело?

— Я не… Полной уверенности у меня нет.

— Ваша дочь чем-то обидела вашу супругу? Нагрубила ей.., наговорила гадостей… Или что-то более серьезное?.. Может, набросилась на нее.., так сказать, с кулаками?

— Нет, не набросилась. В смысле, не с кулаками, а. Только ничего так толком и не выяснилось.

— Ну-ну. И все же?

— Здоровье моей жены расстроилось… — Он замялся.

— А-а! — сказал Пуаро. — Так-так… И в чем это выражалось? Может, что-нибудь с желудком? Подозрение на энтерит?

— Вы очень прозорливы, мосье Пуаро. Весьма! Да, что-то с желудком, что-то совершенно непонятное, а ведь моя жена отличается завидным здоровьем. Ее положили в больницу. Как это они сказали.., для всестороннего обследования.

— А результат?

— По-моему, они так толком ничего и не поняли. Жена совсем оправилась, и ее выписали. И тут.., все началось опять. Мы тщательно проверяли, что она ест, как это готовилось. У нее часто болел живот, казалось бы, абсолютно без всяких причин. Тогда послали проверить все кушанья, подававшиеся на стол, и что же: в блюдах, которые никто, кроме жены, никогда не ел, было обнаружено некое вещество!

— Попросту говоря, кто-то потчевал ее мышьяком? Так?

— Совершенно верно! Небольшими дозами, которые по мере постепенного накопления в организме должны были сделать свое дело.

— Вы подозреваете свою дочь?

— Нет.

— А мне кажется, да. Кто еще мог это сделать? Вы подозреваете свою дочь.

— Откровенно говоря, да, — сказал Рестарик с глубоким вздохом.

Когда Пуаро вернулся домой, Джордж встретил его словами:

— Звонила женщина, какая-то Эдит, сэр…

— Эдит? — Пуаро сдвинул брови.

— Насколько я понял, она служит у миссис Оливер.

Она просила передать вам, что миссис Оливер попала в больницу, в Сент-Джилс.

— Что с ней?

— Насколько я понял, ее.., э.., стукнули по голове…

Джордж ограничился этим и не стал добавлять, как ему было поручено: «…и скажите ему, что она сама во всем виновата».

Пуаро поцокал языком.

— Я же предостерегал. Вчера вечером, когда я звонил ей и никто не ответил, я очень встревожился. Les femmes!