Хорошо. Можешь теперь называть меня Бренданом. Тебе это доставляет удовольствие? Теперь тебе кажется, что ты знаешь меня? Мы сами выбираем себе имена и личины, как выбираем ту жизнь, которую потом проживаем. И я, Альбертина, вынужден этому верить. Альтернатива — мнение о том, что судьба дается нам с рождения или даже раньше, в утробе, — слишком отвратительна, чтобы я принял ее.

Я как-то слышал, что семьдесят процентов всех комплиментов, в среднем полученных человеком в течение жизни, относятся к периоду его раннего детства, то есть к возрасту до пяти лет. В пять лет еще можно почти все: неаккуратно, но с аппетитом есть, набивая полный рот, кое-как одеваться, рисовать карандашами где попало; все это вполне может заслужить самые щедрые похвалы. Но вскоре этому приходит конец. Для меня, во всяком случае, все кончилось с рождением младшего брата — того, что носил синее, то есть Бенджамина.

Клэр, обожающая поболтать на темы психоанализа, порой упоминает о том, что, по ее словам, называется «обратный эффект ореола»; согласно этой теории, за каждым из нас закрепляются определенные «цвета злодейства», причем порой на основании одного-единственного поступка или недостатка: например, взял человек да и проглотил невольно, еще в животе матери, своего брата-близнеца или набрал полное ведерко всяких морских тварей, а потом оставил их умирать на палящем солнце. Когда родился Бен, мой ореол как бы перевернулся; с тех пор Голубоглазый был лишен всех прошлых привилегий.

Я предчувствовал неприятности. В три года я уже вполне понимал, что от верещащего голубого свертка, который мать принесла домой, ничего, кроме бед и несчастий, ждать не приходится. Сначала у нее возникло желание присвоить особый цвет каждому из сыновей. С этого-то все и началось, как я понял впоследствии, хотя сама она тогда, видимо, этого не осознавала. Но именно так я превратился в Брендана Брауна, скучного и неприметного, ни рыба ни мясо; с одной стороны меня затмевал Черный Найджел, а с другой — Синий Бенджамин. Теперь меня попросту не замечали — до тех пор, пока я не совершал какого-нибудь проступка, и тогда на свет моментально извлекался кусок электрического провода. И никто не считал меня не только особенным, но и вообще достойным хоть какого-то внимания.

Тем не менее я сумел переломить подобное к себе отношение. Я вернул свой ореол — в глазах матери, по крайней мере. Что же касается тебя, Альбертина, — или теперь я должен называть тебя Бетан? — то ты всегда замечала больше других. И всегда меня понимала. И ни капельки не сомневалась, что я тоже в своем роде особенный и замечательный, и догадывалась, что под моей чувствительностью скрывается сердце будущего убийцы. Но все же…

Все знают: это не моя вина. Я никогда и пальцем его не тронул. А там меня и вовсе не было. В тот момент я следил за Эмили. Да, я постоянно следил за ней, таскался за ней в Особняк и обратно, вместе с ней ощущал приветственное объятие доктора Пикока, вместе с ней взлетал на качелях, вместе с ней держался за руку ее матери, слушая, как та повторяет: «Отлично, дорогая…»

Мой брат никогда ничего подобного не делал. Возможно, ему это было не нужно. Бен был слишком занят и слишком жалел себя, чтобы заинтересоваться Эмили. А вот мне она была далеко не безразлична; я фотографировал ее из-за живой изгороди, как бы разделяя с ней фрагменты ее странной маленькой жизни.

Возможно, именно поэтому я тогда и полюбил ее, полюбил за то, что она украла жизнь Бенджамина, как в свое время он украл мою жизнь. Украл любовь матери, мой талант, мою фортуну. Все перешло к Бену, словно когда-то мне это просто передали на хранение до тех пор, пока не появится другой, получше.

Бен, голубоглазый мальчик, невинный как незабудка. Голубоглазый вор. Которому невероятно повезло. И как он поступил с выпавшей удачей? Да просто профукал, злясь на того, кому обломилось больше. Все, что было ему дано: природный ум, обучение в Сент-Освальдс, шанс обрести истинную славу, возможность часто бывать в Особняке, — все было пущено на ветер, потому что Бенджамину, видите ли, мало было просто получить свой законный кусок пирога, ему хотелось стать хозяином всей треклятой кондитерской. Так, во всяком случае, казалось Брендану Брауну, которому досталось всего несколько сладких крошек, и те он ухитрился украсть с тарелки своего братца…

Но теперь этот пирог целиком принадлежит мне. И пирог, и сама кондитерская. Как сказал бы Кэп: «Жжешь, чувак…»

Да, я совершил убийство, но вышел сухим из воды.