Послушать цвета. Возможно, ты помнишь эту фразу. Легко соскальзывающая с языка взрослого человека, она, должно быть, казалась невыносимо пронзительной в устах пятилетней слепой девочки. Так или иначе, но это подействовало. Послушать цвета. Даже не подозревая об этом, Эмили Уайт открыла шкатулку с волшебными словами и была прямо-таки опьянена их могуществом и той силой, которую они в ней открыли; теперь она сама, точно маленький генерал, командовала всеми; Кэтрин, Фезер, а впоследствии и доктор Пикок безоговорочно и с радостью подчинялись ее командам.

— Что же ты видишь?

Уменьшенное трезвучие в фа миноре. Волшебные слова разворачивались, точно слои оберточной бумаги, и, слетая один за другим, падали на пол.

— Розовый. Голубой. Зеленый. Такие красивые!

Мать в полном восторге стиснула ей руки.

— А еще что, Эмили? Расскажи скорей, что ты еще видишь.

Аккорд фа мажор.

— Красный. Оранжевый. Пурпурный. Черный.

Это было как пробуждение. Та адская сила, которую она в себе обнаружила, вдруг удивительным образом расцвела, и музыка стала неотъемлемой частью ее повседневной жизни. Пианино извлекли из гостевой комнаты и настроили; уроки музыки, которые тайком давал ей отец, теперь стали вполне законными, и Эмили было разрешено упражняться сколько угодно, даже если Кэтрин работала в мастерской. Затем настала очередь газетчиков; письма и подарки поклонников посыпались дождем.

Еще бы, ведь в этой истории таился огромный потенциал. В ней было все необходимое: рождественское чудо, фотогеничная слепая девочка, музыка, искусство, даже наука, доступная пониманию каждого человека с улицы, любезный доктор Пикок и, наконец, масса противоречивых заявлений из мира искусства. Все это заставляло журналистов то заинтересовываться данной темой, то отходить от нее на некоторое время; по крайней мере три года спекуляции вокруг Эмили до конца не затихали. Вскоре подключилось телевидение, а потом даже появился сингл — причем этот хит вошел в десятку лучших! — в исполнении какой-то рок-группы, название которой я забыла. Зато помню, что эту песню использовали потом в голливудском фильме, созданном по книге с аналогичным названием, где роль доктора Пикока исполнил Роберт Редфорд, а слепую девочку, видящую музыку, сыграла маленькая Натали Портман.

Сначала Эмили воспринимала это как само собой разумеющееся. В конце концов, такой малышке просто не с чем было сравнивать. Но она действительно была очень счастлива — целыми днями она слушала музыку, училась тому, что любила больше всего, и взрослые были ею довольны.

В течение последующих двенадцати месяцев Эмили посетила множество различных концертов, видела «Волшебную флейту» и «Лебединое озеро», слушала «Мессию». Несколько раз она ходила с отцом в его школу, чтобы на ощупь познакомиться с различными инструментами.

Теперь она знала их — флейты с изящными вытянутыми телами и прихотливым звучанием, пузатые виолончели и огромные контрабасы, французские рожки и тубы, похожие на огромные кувшины из школьной столовой, наполненные звуками, скрипки с тонкой талией, колокольчики, звенящие, как сосульки, толстые барабаны и плоские тамтамы, плещущие звуками цимбалы и грохочущие тарелки, треугольники и тимпаны, трубы и тамбурины.

Иногда отец играл ей. Он становился совсем другим, если рядом не было Кэтрин, — он шутил и рассказывал смешные истории, бывал очень веселым и танцевал под музыку вместе с Эмили, так что у нее от смеха кружилась голова. Отец признался, что когда-то хотел стать профессиональным музыкантом и играть на кларнете, а не на фортепиано; кларнет вообще был его любимым инструментом. Однако кларнетисты, получившие классическое образование, были не очень-то востребованы, и небольшие амбиции отца так и угасли, подавленные и никем не замеченные.

А вот ее мать Кэтрин преображалась по иным причинам. Но Эмили понадобилось несколько месяцев, чтобы это обнаружить, и гораздо больше времени — чтобы это понять. Тут мои воспоминания утрачивают всякую связь друг с другом; реальность сплетается с легендами, так что я даже себе не могу доверять, как бы ни хотелось быть точной и правдивой. Только факты говорят сами за себя, но даже и они столько раз подвергались обсуждению и бесконечным сомнениям, столько раз неверно излагались и неверно прочитывались, что лишь какие-то жалкие остатки воспоминаний могут подсказать мне, как все было на самом деле.

Итак, факты. Ты, Голубоглазый, наверное, знаешь эту историю. На том концерте в четвертом ряду с самого краю сидел некто по имени Грэм Пикок. Шестидесяти семи лет от роду, местная знаменитость, известный гурман, человек довольно приятный, но несколько эксцентричный, щедрый покровитель искусств. Так вот, в тот декабрьский вечер, слушая исполнение рождественских гимнов в капелле Сент-Освальдс, доктор Пикок вдруг оказался участником событий, которые переменили всю его жизнь.

У маленькой девочки — дочки одного из приятелей доктора — случилось что-то вроде приступа паники. Мать пыталась вытащить малышку из зала, а та яростно сопротивлялась и хотела остаться; во время этой схватки доктор случайно услышал, как девочка произнесла фразу, прозвучавшую для него как прозрение: «Дайте мне послушать цвета».

В то время сама Эмили вряд ли понимала значение этих слов. А вот ее мать, заметив, с каким острым интересом отреагировал доктор Пикок, пришла в состояние, близкое к эйфории. Дома Фезер откупорила бутылку шампанского, и Эмили почувствовала, что даже ее дорогой папочка доволен. Хотя это, возможно, как раз было связано с той разительной, поистине невероятной переменой, происшедшей с Кэтрин. Тем не менее намерений жены мистер Уайт не одобрил, и позже, когда все, собственно, и началось, остался единственным несогласным.

Конечно же, никто его и слушать не стал. Теперь маленькую Эмили чуть ли не ежедневно приглашали в Дом с камином, где доктор с помощью всевозможных тестов пытался подтвердить ее особое дарование.

«Синестезия, — пишет доктор Пикок в своей работе „Аспекты модульности“, — это редкое состояние, когда два — а иногда и больше — из пяти „нормальных“ чувств переплетаются и как бы сливаются воедино. На мой взгляд, подобное явление напрямую относится к концепции модульности, согласно которой каждая из сенсорных систем имеет в мозге соответствующее поле действия, или модуль. Пока эти модули взаимодействуют нормально (пример: использование зрения для определения направления), человеческое восприятие не регистрирует того, что один модуль как бы стимулирует активность другого. Тогда как при синестезии именно это и происходит.

То есть, если коротко, синестет способен испытывать любое (или все) из таких сочетанных форм восприятия: форма как вкус, прикосновение как запах, звук (или вкус) как цвет».

Для Эмили подобное явление было новым, даже если Фезер и Кэтрин уже знали о его существовании. Но главную идею девочка уловила — в конце концов, она довольно много слышала о мальчике Икс и его уникальном даре, — и все это оказалось не так уж далеко от тех словесных ассоциаций во время уроков рисования и лепки, а также занятий цветовой терапией, которым ее мать уделяла столько внимания. В свои пять с половиной лет Эмили очень хотелось всем угодить, но еще больше ей нравилось исполнять важную роль.

Распорядок был простым. По утрам Эмили шла к доктору Пикоку и занималась с ним музыкой и другими предметами, днем играла на фортепиано, слушала пластинки и записи, рисовала. Вот и все ее обязанности. И поскольку ей позволялось слушать музыку, которую она затем воплощала в словах или рисунках, все это казалось ей совсем нетрудным. Иногда доктор Пикок задавал ей вопросы и обязательно фиксировал все ответы.

— Эмили, послушай. Что ты сейчас видишь?

Из старого дребезжащего пианино извлекалась одна-единственная нота. Нота соль, имевшая цвет очень темного индиго, почти черный. Затем следовало простое трезвучие, далее аккорд соль минор с седьмой ступенью в басу, который рассыпался ласковыми, бархатистыми, фиолетовыми лучами света.

Доктор записывал в свой большой блокнот.

— Очень хорошо, Эмили. Умница.

Затем следовала серия негромких аккордов: до-диез минор, уменьшенное трезвучие от ре, ми-бемоль минор. И Эмили называла цвета, помеченные с помощью шрифта Брайля на коробке с красками.

Ей казалось, что она играет на каком-то инструменте — руки опущены на маленькие разноцветные клавиши, а доктор Пикок записывает ноты в свой потрепанный блокнот. После занятий они всегда пили чай у камина вместе с терьером доктора Пикока, который почему-то назывался терьером Джека Рассела. Это был Пэтч Второй, сменивший Пэтча Первого, похороненного в розарии доктора. Песик, сопя, просяще скулил на каждое печенье и лизал Эмили руки, а та весело смеялась, слушая, как доктор разговаривает со своим псом, словно с каким-то пожилым ученым. И от этого Эмили становилось еще смешнее. Вскоре пес и вовсе стал непременным участником их занятий.

— Пэтч хотел бы узнать, — обращался доктор к Эмили, и его певучий голос звучал как фагот, — не угодно ли мисс Уайт прослушать мою коллекцию записанных звуков?

Эмили радостно хихикала.

— Вы имеете в виду, доктор, вместе с вами послушать пластинки?

— Мой мохнатый коллега будет вам за это весьма признателен.

И Пэтч тут же подавал реплику — громко гавкал.

Эмили снова смеялась и, конечно, тут же давала согласие.

В течение более чем двух с половиной лет доктор Пикок все более активно участвовал в жизни их семьи. Кэтрин была безумно счастлива. Эмили оказалась способной ученицей и с удовольствием по три-четыре часа каждый день проводила за фортепиано. Неожиданно в их жизни появилась общая цель, столь им необходимая. Сомневаюсь, что Патрик Уайт сумел бы теперь остановить все это, даже если бы очень захотел; в конце концов, у него самого тоже появилась определенная цель. Ему тоже необходимо было верить.

Эмили никогда не задавалась вопросом, почему доктор Пикок столь щедр и великодушен. Он представлялся ей просто очень добрым и довольно смешным человеком, который любит изъясняться длинными и весьма напыщенными фразами и который никогда не приходит к ним в гости без подарка — цветов, вина или книги. Когда Эмили исполнилось шесть лет, он презентовал ей новое фортепиано взамен того старого, разбитого, на котором она до сих пор училась; в течение года она получала и другие подарки: билеты на концерты, пастели и краски, мольберты и холсты, сладости и игрушки.

А еще в ее жизни была музыка. Всегда музыка. Даже теперь вспоминать об этом больнее всего. Больно думать о времени, когда Эмили могла играть столько, сколько пожелает, когда ежедневно звучали победоносные фанфары, когда Моцарт, Малер, Шопен и даже Берлиоз выстраивались в ряд, точно искатели ее милости, и каждый надеялся, что она выберет именно его, а может, и отвергнет, повинуясь капризу…

— А теперь, Эмили, приступим к музыке. И ты расскажешь мне, что слышала.

Это был Мендельсон, «Песни без слов», опус 19, номер 2, ля минор. Левая рука в нем очень трудная, с бесконечными трелями, но Эмили упорно разучивала ее и теперь играла почти безупречно. Доктор Пикок был доволен. Мать Эмили тоже.

— Он синий. Совершенно синий! Такой темно-синий.

— Покажи мне.

Теперь у нее была новая коробка с красками — шестьдесят четыре разных цвета, расположенные в шахматном порядке, а сама коробка размером почти с ноутбук. Она не могла их видеть, но знала их расположение наизусть; они были размещены в соответствии с яркостью тона. Фа — фиолетовый, соль — индиго, ля — голубой, си — зеленый, до — желтый, ре — оранжевый, ми — красный. Диезы были светлее, бемоли темнее. Музыкальные инструменты также обретали в ее палитре свои цвета: деревянные духовые часто имели зеленый или голубой оттенок, струнные — коричневый или оранжевый, а «медь» отливала красными и желтыми тонами.

Эмили выбирала толстую кисточку и погружала ее в краску. Вот она рисует акварелью, у которой запах подагрический, старушечий, напоминающий аромат пармских фиалок. Доктор Пикок стоит рядом, а Пэтч свернулся клубком у его ног. Кэтрин и Фезер находятся напротив, готовые в любую минуту подать Эмили все, что ей может потребоваться: губку, большую или маленькую кисть, мешочек с блестками.

Анданте в этой вещи неторопливо-ленивое, точно день, проведенный на берегу моря. Эмили макала пальцы в краску и нежно гладила ими гладкий бумажный лист, так что бумага тут же съеживалась и собиралась в складочки, как песок на мелководье, а краска расплывалась, собираясь в углублениях, оставленных ее пальцами. Доктор Пикок был ею доволен; она слышала улыбку в его голосе-фаготе, хотя большая часть его фраз оставалась для нее совершенно непонятной, и эта чудесная музыка уносила его слова прочь, точно морская волна.

Иногда в Дом с камином заходили и другие дети. Эмили помнила какого-то мальчика, значительно старше, который был очень застенчивым и сильно заикался; впрочем, говорил он мало и в основном сидел на диване и читал. В гостиной было несколько диванов и кресел, а также очень уютное сиденье у окна и еще качели (страстно ею любимые), свисавшие с потолка на двух толстенных веревках. Эта комната была такой просторной, что Эмили могла раскачиваться как угодно сильно и никогда ничего не сбивала и не роняла; да и потом, все в доме знали, что ей надо уступать дорогу, вот никаких столкновений и не происходило.

Бывали другие дни, когда она не рисовала, а просто забиралась на свои любимые качели в гостиной и слушала разные звуки. Доктор Пикок называл это «игрой в ассоциации, вызванные звуками», и если Эмили старалась, он обещал, что под конец она получит подарочек. А ей и нужно-то было всего лишь сидеть на качелях, слушать записи и сообщать, какие цвета при этом она видит. Некоторые она называла сразу — они были уже рассортированы в ее в памяти, в точности как пуговицы в заветной коробке, — некоторые определить бывало труднее. Но ей очень нравились звуковые машинки доктора Пикока и его пластинки, особенно старые, с голосами давно умерших людей и дребезжащими звуками струнных инструментов.

Иногда, правда, вообще не было никакой музыки — лишь череда звуков, и вот тогда определить цвет было труднее всего. Но Эмили старалась изо всех сил, чтобы доставить удовольствие милому доктору, который так старательно записывал ее высказывания в свои матерчатые блокноты и порой так сильно нажимал на карандаш, что рвал бумагу.

— Слушай, Эмили, слушай. Что ты сейчас видишь?

Звуки тысячи вестернов: выстрелы из ружья, свист пуль, рикошетом отлетающих от стен каньонов. Пороховой дым. Ночь костров, пламя и печеный картофель.

— Красный цвет.

— И все?

— Скорее, это марена. И еще немножко алого.

— Хорошо, Эмили. Очень хорошо.

Это и впрямь легко; единственное, что от нее требовалось, — дать волю своей фантазии. Упала монетка; какой-то человек фальшиво насвистывает; запел одинокий дрозд; кто-то барабанит пальцами одной руки. Она отправлялась домой с полными карманами сластей. А доктор Пикок каждый вечер стучал на пишущей машинке с голосом Дональда Дака — записывал свои открытия. У его заметок были разные мудреные названия: «Индуцированная синестезия», или «Комплекс цвета», или «С глаз долой — из сердца вон». Его слова действовали на нее как газ, который дает дантист, когда нужно сверлить зуб; под ласковым воздействием этого газа она словно ускользала из реальности, и никакие пряные ароматы Востока не смогли бы ее спасти.