Хм, пират… Что это ему в голову взбрело, да еще во сне? Смешное что-то снилось, и грустное, связанное с… дядькой. Да: вроде умирает дядя Сёма, и эти желтоватые длинные космы на подушке, как высохшие водоросли, — почему-то он не давал их стричь, — выглядят ужасно. Руки-плети, со вздутыми венами, серыми и твердыми, будто в них не кровь, а цемент.

— Зюня… — вроде бы говорит он с трудом, с закрытыми глазами, — ребенок должен трудиться неважно что… а не вот это вот, как дед твоего деда, пройдоха и бандит. И кличка у него была «Испанец», ну куда это годится, Зюня… Старый человек ходит с кличкой, как пират? Куда это годится? И что он оставил семье, Зюня, а? Вот эту румку, ты видал… — и шарит клешней дядя Сёма вокруг себя (шепот тети Лиды над плечом: смотри, он уже обирает себя, обирает…) и вслепую достает из складок одеяла — …о-о-о, уже понятно что, уже понятно, — Захар подается вперед, чтобы выхватить у того из руки чудом найденный кубок, который, оказывается, вовсе не пропал, а — во сне мгновенно выстраивается причудливая цепочка обнаружения-спасения-и-доставки кубка в Винницу, — а хранился эти годы у дяди! И тут, как всегда, наваливаются смертельные тягость и бред, и тянется рука, преодолевая тугие воздушные препоны… хватает теплый (в одеяле согрет) серебряный кубок и… вот сейчас, сейчас он прочитает наконец танцующие хороводом буквы! И читает: «А у Таньки-то второй муж — еврей!»

Он открыл глаза…

Полежал, прислушиваясь к звукам ночной иерусалимской улицы. Дальний гортанный хохот загулявшего молодняка… Вот скороговоркой прорычал что-то мотоцикл, шурхнула машина и хлопнула дверца, разбудив до рассвета какую-то беспокойную птаху в ближней листве: сверк, сверк, зью-и-и-ить!

Как жаль, что он ничего не понимает в птицах, и как смешно при этом выглядит его пристрастие к изображению белой голубки.

Рядом спала Ирина, завернувшись в одеяло. Ну, куда это годится, усмехаясь, подумал он словами дяди Сёмы, куда это годится: спать рядом с женщиной, не чуя ее тепла. Припомнил горячее сердцебиение в обеих грудках Пилар и подумал, что на днях вышлет ей денег — теперь уже можно.

Он бесшумно поднялся и направился в душ: еще минут десять, ну, двадцать… рассвет унесет предутреннюю тоску. Нет, кофе здесь пить не станем. Кофе — это уже ритуал — там, у себя в мастерской; и Чико является ровно к восьми: вспрыгнет на забор и орет оттуда разбойным басом.

Уже одетый, он склонился над Ириной и стал шептать в запорошенное русыми волосами ухо страстную шепелявую абракадабру, мешая иврит, русский, испанский…

— Запри дверь, когда уйдешь, — не выныривая, пробормотала она.

Что и было неукоснительно сделано.

Сегодня длинный рваный день: в двенадцать в университете две лекции подряд, там же встреча с Иланом в четыре… Но обрамлен будет этот день работой над Святым Бенедиктом… — иначе он уже картину и не называл, с того дня, когда, выехав летним утром с фермы Марио, позвонил Бассо и договорился о встрече, на которую выделил два часа.

— Почему ты всегда пролетом, проскоком? — недовольно бурчал тот. — Могли бы сегодня пойти в одно интересное место, тут недалеко: знаешь, театр — не театр, а что-то вроде такого действа, с масками из воска, которые они меняют по ходу представления, и у тебя возникает полное ощущение, что…

— Ладно! — Бассо хлопнул ладонью по столу, словно отсекая какую-то свою мысль, подозвал официанта, расплатился и молчал все время, пока Кордовин — не спеша и с явным удовольствием — допивал свой кофе. А тот не торопился. Было еще время поговорить…

Так увлеченно и тревожно, так страстно, как об этой картине, он не думал ни об одной из своих женщин. И это было странно: ее провенанс и результаты всесторонней технологической экспертизы были в безупречном порядке. Сейчас, после того как он завершил ее преображение, никто на свете никогда не усомнится в авторстве толедского мастера…

— Хотелось бы ускорить… — озабоченно проговорил Лука, и они с Бассо переглянулись.

Вопреки своему обещанию ускорить процесс реставрации, он не торопился, и все необходимые действия совершал с необходимыми интервалами во времени: укрепил красочный слой, продублировал картину на новый холст, натянул на новый реставрационный подрамник, подвел грунт в места утрат, затем удалил поверхностные загрязнения и пожелтевший лак. С особым тщанием реконструировал утраченные фрагменты, после чего нанес новый лак — реставрационный.

Как он любил этот этап — самый сложный этап работы, — когда уже подсохли тонировки и надо вновь покрыть картину лаком, да «не смахнуть» тонировочный слой, а распылять вновь и вновь, постепенно «нагоняя» и выравнивая лак. Это всегда похоже на нагнетание ласки в любви, когда всё внутри дрожит, как натянутая тетива, в абсолютной готовности вступить во владения… но ты всё медлишь и медлишь до совершенного пика желания, до почти непереносимой его остроты.

Много лет назад, в самом начале одиночества, прежде чем одному приступить к той работе, которую они всегда делали вдвоем, еще неуверенный в себе, он мысленно спрашивал у Андрюши: — ты это сможешь) — И если тот беззвучно подавал ему знак: — смогу! — решался на сложные случаи реставрации. Хотя в последние годы уже никогда не тревожил Андрюшу по таким пустякам, просто знал: тот сможет всё.

Что ж его так беспокоит? Неужто обнаруженный Гербертом кинжал в рентгенограмме картины? Да плевать на кинжал, какая разница, что художник делает на уровне подмалевка: замышляет одно, а в процессе работы часто выходит другое… Да, но отчего — как верно заметил Герберт — этот святой глядит с таким странно непреклонным, даже отпетым выражением в глазах? Менять же в картине что-то серьезно, нарушая ее временную целостность, было бы грубейшей ошибкой.

Машины на этой узкой и крученой, как поросячий хвост, улице всегда припаркованы как попало по обеим сторонам, попробуй, протиснись… Тишайшая рань, блаженный час полного одиночества чуть ли не во всем городе. Хотя вот за ним ползет белый «форд». Тоже ранняя пташка. Может, страдалец работает в Тель-Авиве и ранним выездом пытается опередить главные пробки на шоссе? Номер у «форда» забавный: 33-555-33. Загадать, что ли, желание?

Как память кружит, как она выбирает самое уязвимое… Взять утренний сон. Неужели сознание даже во сне сопрягает темы и мотивы? Почему именно сегодня он вспомнил об умирающем дядьке и о том дурацком разговоре, который много лет обитал в темном закутке памяти и вдруг вспыхнул, искаженный потусторонней оптикой сна?

Возможно, потому, что в тот последний свой приезд в Винницу он был слишком поглощен другим и весь трепетал от желания скорее покончить со всеми этими благословениями Ицхака на смертном одре. Хотя, что уж там… сердце щемило — он ведь понимал, что никогда больше не увидит дядьку. А тому все время хотелось говорить о маме, только о маме, — и это было мучительно. Шалавой он ее не называл; после той драки он вообще в присутствии Захара никогда не упоминал о Ритке. И даже когда ежегодно они собирались и шли на кладбище с веником, тряпками, ведром и секатором, это называлось: привести в порядок могилы.

— Она, твоя мама, была очень умной, понимаешь? Но кроме ума в ней и это было, это ужасное, кордовинское… что никому не дает покоя!

— А, черт! — заинтересованно воскликнул Захар, — так это его могила, с корабликом? Я на ней в детстве сидел… Хм! Кем он мне приходится, говоришь? Пра-пра…дед, что ли? Забавно…

Надо бы глянуть в «Гугле» — что за Кюрасао, подумал он с усмешкой, — и существует ли вообще данный курорт в группе Малых Антильских островов… Вот так иногда туманные сны инициируют наши действия. Хм… «Командант-майор гражданской гвардии острова Кюрасао»… Неплохо, неплохо. Отменная, совершенно кордовинская шутка на смертном одре.

Белый «форд» с забавным номером трогательно прикипел к его «субару». На выезде из Иерусалима между ними встревали машины, иногда «форд» обгонял, но вдруг опять оказывался позади. Захар не обратил бы внимания, но номер… такой смешной номер возникал в зеркальце заднего обзора или вдруг выныривал впереди… За рулем какой-то коротко стриженный тип. Идеально круглый череп, как туго надутый мяч. Друг, тебе — что, понравилось мое общество? Уж больно в одном темпе со мной ты двигаешься по свободной еще дороге. На работу не опоздаешь?

Они миновали Абу-Гош — россыпь домов в низине и на склонах горы, — дорога взмыла на холм… Дальше были съезды на Неве-Илан, затем — его съезд, на Шореш. И там уже проверять будет поздно. А сделаем-ка вот как.

Он свернул на Неве-Илан, подъехал к известной заправке с чокнутым хозяином, влюбленным в Элвиса Пресли. Крашенный серебрянкой Элвис с гитарой стоял у входа в забегаловку, и внутри все было завешано фотографиями божка с зачесанными со лба и напомаженными волосами.

«Форд» свернул за ним и, пока он заправлял машину, пристроился в хвост на заправку.

Плохо! Вот эта синхронная заправка — уже не случайность.

Он достал из сумки свой «глок» и сунул его в карман пиджака. И, рассчитавшись, резко рванул с места, промчал до развязки Шореш, развернулся и поехал назад в Иерусалим…

«Форд» отвалился. Значит, некто в нем понял, что замечен. Тогда какое-то время он остережется. Или поменяет машину.

Выходит, его пасли еще с вечера, когда они с Ириной вернулись после концерта. А может, и раньше пасли. Как это ты, болван, так легкомысленно отрешился, подумал он, или позабыл, какая умница Аркадий Викторович Босота — как он предусмотрителен, осторожен, зловещ в достижении своей цели? И если уж тебя угораздило поднять забрало и объявить свое идиотское иду на вы — неужто ты понадеялся, что Босота сидит у себя в Майями, сентиментально дожидаясь, когда ты явишься — помахивая своим кортиком, дурень!

Между прочим, сегодняшняя встреча с Иланом — он надеялся на это, — должна была кое-что прояснить и насчет кортика.

С Иланом они служили во времена оны на одной военной базе. Общий род войск как-то сближает в этой стране. Илан был моложе, вероятно, поэтому — в отличие от Кордовина — принял предложение некоего серьезного ведомства, где и продул еще лет пять жизни на поимке нехороших парней из Рамаллы, Хеврона и Газы. В конце концов, спохватился, что время бежит, и надо бы о душе подумать. По поводу души: он происходил из старинного рода испанских жителей Гранады, и в его семье, как не раз повторял он со значением, хранился ключ от гранадского дома, из которого в конце XV века были изгнаны его предки. И в Хайфский университет Илан поступил на историческое именно отделение, где и отдался в вечный плен грандиозной и трагической истории испанских евреев.

Время от времени он появлялся в Иерусалиме на разных университетских затеях, и тогда они с Кордовиным обязательно встречались, стараясь о политике не говорить — они придерживались разных взглядов на светлое будущее этой страны и ее беспокойных окрестностей.

Утренняя прогулка в тесном сопровождении заботливого «форда» со счастливым номером не выходила из головы. И пока читал лекции второму и третьему курсам, пока разбирал статью для сборника с аспиранткой, молодой религиозной женщиной (царственный разлет соболиных бровей, полуопущенный взгляд из-под хитроумной цветастой чалмы и очень высокая прямая шея в тесном воротничке), пока ждал запаздывающего Илана у дверей университетской библиотеки, — он продолжал обдумывать последовательные ходы, которые должен предпринять.

— Что ж ты запыхался, гевер, зарядку не делаешь?

— Гевер, вот когда у тебя родится третий и ты всю ночь с ним проколбасишься, тогда я наутро погляжу на твою дыхалку.

Первые минуты встречи они всегда отдавали общеармейскому тону своей молодости.

— Не возражаешь, если мы посидим не тут, а в приличном месте? — спросил Кордовин. — Хороший стейк гарантирую.

— Да уж, пожалуйста. Иначе я отожру половину твоей задницы, у меня с утра ни крошки во рту.

Они оставили тачку Илана на университетской стоянке и сели в машину Кордовина. И буквально на второй минуте после поворота он увидел за собой белый «форд». Сидит, круглоголовый, стриженный бобриком, в темных очках… Выходит, они знают его расписание в университете. Ну, это нетрудно сделать через секретариат — так же, как они отыскали его в Толедо.

И поскольку некоторый план на поздний вечер уже был им составлен, воскресший белый «форд» не только не испортил, а скорее, улучшил его настроение.

Нет, положительно здешний водила должен иметь железное терпение! Ползущая впереди «ауди» остановилась рядом с пешеходом на тротуаре, и над приспущенным стеклом замелькали руки. Руки здесь необходимы даже для короткого «ах!». Пожилой господин на тротуаре принялся обстоятельно объяснять дорогу, тоже, само собой, пустив в ход руки и лицо. Забавно: по его жестам можно понять маршрут следования «ауди»: автобусная станция. Плавное закругление ладони вело дорогу влево… затем меж двумя приподнятыми предплечьями родилась водонапорная башня, завершив движение в круглых взлетевших бровях; взмыла вверх «лестница Якова» — дурацкий памятник, косо торчащая лестница в никуда: ребро ладони пересчитало все ступени… и затем уже отсыпающим, благословляющим посылом обеих рук: все прямо, и прямо, и прямо…

Илан рядом с ним наблюдал эту сценку с меланхолическим удовольствием.

— Ты не находишь, — заметил он, — что родиться глухонемым здесь гораздо милосерднее — по судьбе, — чем в любой северной стране?

Кордовин удачно припарковал машину недалеко от Кошачьей площади, на платной стоянке, замечательной своей теснотой и требованием сторожа отдавать ключи, дабы перегонять машину с места на места. Всегда терпеть этого не мог, а тут даже обрадовался: вот уж сейчас тачка будет под строгим приглядом.

Все время пути Илан совершенно серьезно рассказывал о гениальности своего младшего, пятимесячного сына. Он все понимает, все, говорю тебе — он глазами следит за каждым называемым предметом! Двое старших тоже умницы, но этот — просто гений!

Поднялись по высоким каменным ступеням в «Иерусалимские дворы», узкую щель-проулочек, где, в тесноте да не в обиде утрамбованы были несколько баров и ресторанов, в том числе этот, ресторан Эльдада — две комнаты, забитые по углам и вдоль стен сентиментальным старым барахлом: патефонами, кувшинами для воды, допотопными ламповыми радиоприемниками и швейными машинками «Зингер». Под потолком висела корзинка с яйцами, что, вероятно, должно было означать: вот только из-под курицы… Давно покойный Эльдад, дед нынешнего владельца ресторана, дал жизнь своему детищу в тридцать шестом году. Не такая уж седая старина, но приятно думать, что это заведение пережило Британский мандат и все здешние войны. Здесь готовили мясо под благоуханными, чуть островатыми соусами. Ресторан назывался «Эльдад, и всё». Точка, мол. Все, мол, этим и сказано.

Он дал Илану сесть лицом к окну — не только потому, что так лучше видел, о чем тот говорит, но и потому, что с удовольствием всегда наблюдал за живой мимикой его неправильной, со слишком крупным носом и скошенным подбородком, слишком густыми бровями, слишком близко посаженными зелеными глазами, все-таки обаятельной физиономии, всегда жалея, что должен зарисовывать ее по памяти, дома, и что не может сейчас вытащить блокнот и на протяжении обеда набросать ряд мгновенных изменений удивленного, смеющегося, нахмуренного лица своего друга.

— Детка, прежде всего, — попросил Кордовин официантку, — тащи этому страдальцу булочки с маслом, а потом мы сделаем заказ.

Девочки здесь были, как на подбор — тонкие, в черных брючках и черных тесных свитерках, — немного, некоторой порывистостью, что ли, — в данном случае, служебной, — похожие на Пилар. Как все же его задела эта девушка, подумал он в сотый раз. Моя сирота… Завтра вышлю денег.

—...понимаешь, она ни черта не успевает, — он рассеянно слушал голос Илана, — обеда нет никогда. Зато диссертацию пишет. Я говорю: отлично, разводиться с тобой я не стану, просто возьму в дом вторую жену. А что? Это в нашей национальной и религиозной традиции. Все наши праотцы имели по нескольку жен.

— Ицхак, — вставил Кордовин, — довольствовался одной Ривкой.

— Ну, Ицхак! Тот просто был травмирован.

— Чем же это?

— Ну, как! Его же папа хотел зарезать!

Илан набросился на булочки и некоторое время с набитым ртом обсуждал с официанткой и другом — что заказать. Синта шла под чесночным соусом, зато антрекот подавали с грибами. Непростой выбор. Официантка предупредительно выжидала рядом, иногда вставляя замечания.

— Да, я люблю пожрать! — заявил Илан. — Так и знай, красавица, настоящий мужчина должен быть обжорой.

— И соней, — вставил Кордовин. — Однажды этот тип заснул на посту, и не где-нибудь, а в Дженине. И наш славный сержант Цахи…

— …полное имя которого было «ебаный-сержант-Цахи-вынувший-душу»…

— …да, застукал его. После чего неделю гонял еженощно всю роту, как зайцев.

— А вот этот предусмотрительный тип, — перебил Илан, тыча в Кордовина пальцем, как пистолетом, — вот этот наглец, что сидит сейчас напротив и строит из себя святошу, однажды явился на ночное построение с кроватью на спине.

— Как?! — ахнула официантка.

— Ну, как. Наш славный «ебаный-сержант-Цахи», оттачивая нашу воинскую бдительность, повадился красть по ночам наши ружья, которые, как известно, ты обязан обнимать даже в момент оргазма. И тогда вот этот тип…

— Этот мудрец, хотел ты сказать…

— Этот гнусный тип, который считает себя умнее других, замкнул ружье на замок и пристегнул к кровати. А ночью грянула тревога и в темноте он не смог отыскать ключ, взвалил кровать на закорки, и с ружьем в руке…

— …как и полагается по уставу, болван!

— …с ружьем в руке и с кроватью на горбу встал в строй пред очи «ебанного-сержанта-Цахи».

Отсмеявшись, девушка проговорила:

— У нас тоже был такой сержант. Мы называли его «ебаный сержант Миха».

— В каких войсках служила, малышка? — строго спросил Илан.

Она обыденным тоном произнесла название элитной разведчасти и звание: лейтенант. Оба клиента, не сговариваясь, прекратили жевать и молча встали, уронив с колен салфетки.

— То-то же, — довольно проговорила девушка. — Вольно. Так я, значит, принесу и синту и антрекот, чтоб попробовали друг у друга…

Минуты через две она принесла салаты и разложила приборы для мяса. Когда ушла, Кордовин, провожая ее взглядом, заметил: наши официантки имеют самый высокий в мире «айкью», ты согласен? И его друг восторженно согласился: да, самый высокий «айкью», и в данном случае самую симпатичную среди разведчиков попку.

— Ну, так что тебя интересует в уделе моих высокородных предков? — наконец, спросил Илан, набирая в тарелку зелень.

— Откуда ты знаешь, может, и моих — тоже?

— Нет уж, не примазывайся к нам, сиди в своих хазарских степях.

— По крайней мере, мы, хазары, отлично воевали, — весело возразил он, — и несколько сотен лет держали в страхе окрестные народы, в том числе, славян, в то время как вы…

— А что — мы?! — взвился Илан. Смешно, как он всегда воспламеняется, даже в шутливом разговоре, с какой любовью и страстью готов сражаться за честь своих сефардов, как досконально знает предмет — неутомимо перебирая имена, факты, цепочки событий… — Ты знаешь, поц хазарский, убогий кочевник, — какое положение занимали сефарды в средневековой Испании? Еврейские деньги питали королевскую казну — в Кастилии, например, — на 82 процента! Еврейские военачальники, такие, как Иегуда ибн Эзра, возглавляли кастильские армии, сражавшиеся с альмохадами… Они были учеными, военными, архитекторами, врачами, строителями, финансистами королевских дворов, одевались, как испанские гранды, и носили оружие.

А когда Инквизиция принялась проверять чистоту крови до четвертого колена… Спасибо, лейтенант, ставь вот сюда. О, какая красота! А запах! Передай мне, пожалуйста, перец… Да, так вот эту кампанию вскоре пришлось свернуть. Скандал вышел: выяснилось, что единственно чистокровные испанцы — это заскорузлые крестьяне какой-нибудь отдаленной Эстремадуры. Чуть выше человечек родом — гидальго, к примеру, не говоря уже о знати, — сразу обнаруживается еврейская или мавританская кровь. Они там переженивались и спали друг с другом так запутанно-изысканно, что порой возникало самое диковинное родство. Возьми Тоду королеву-мать Наваррского королевства, десятый век. Она одновременно приходилась тещей кастильскому графу Фернану Гонзалесу, тому, что позднее стал первым кастильским королем; бабушкой королю Леона и Арагона по имени Панчо Жирный, и теткой кордовскому халифу Абд-эль-Рахману. И это отнюдь не единственный случай. Спустя лет сто король Кастилии Педро Жестокий, сражаясь на дуэли со своим сводным братом Энрико, уже наколотый на шпагу, успел крикнуть своему убийце: «Еврейский выблядок!» — и с полным основанием, так как их общий отец прижил Энрико с любовницей — еврейкой. Да что говорить: сам «католическое святейшество» король Фердинанд, муж Изабеллы-Католички, тоже имел еврейскую бабушку. Представляю, как она в гробу ворочалась, когда ее внучок со своей Изабеллой подписывали указ об изгнании евреев из Испании… А судьбы и деятельность всех этих выкрестов-марранов, вроде кардинала Талаверы или инквизитора Томаса де Торквемады, или какой-нибудь святой Терезы Авильской, и несть им числа…

— Ну, ясно, ясно… кое-что и сами читали.

Если сейчас его не остановить, Илан может подробно выкладывать, не сбиваясь ни на вдох, ни на выдох, все нажитые богатства своих предков, много часов подряд.

— Слушай, Илан… Один мой приятель, искусствовед, будучи в Толедо, наткнулся на некую старую картину… Фамилию художника удалось прочитать на обороте холста: Кордовера. Тебе это о чем-то говорит?

Илан снисходительно улыбнулся, отрезал кусок от своего антрекота и царственным жестом перекинул на тарелку Кордовину.

— Заки, — проговорил он, — нет такой испанской фамилии, о которой я не смог бы рассказать тебе парочку забавных или страшных анекдотов. А теперь, гевер, не жмись, дай-ка мне кусочек твоей синты… — подхватил отрезанный Захаром ломоть синты, отправил в рот, прожевал… — Сукин сын, ты всегда умудряешься взять что повкуснее, так и в армии было…

— Так что там с этим Кордоверой? — перебил Захар.

— Известный, очень разветвленный род, происхождение испанского имени — как сам понимаешь, из Кордовы, хотя корни рода уходят в античные дебри — ведь евреи появились на Пиренейском полуострове еще при римлянах, — и даже ведут в Иерусалимский Храм, причем, не Второй, а Первый. Если не ошибаюсь — но тут мне надо еще проверить, — во время осады Иерусалима Навуходоносором — а это 586 год до новой эры — одному из служителей храма удалось вынести за пределы города некий священный серебряный сосуд для отправления храмовой службы. Вынес он его, между прочим, через знаменитые каменоломни Соломона — ты знаешь? — это сквозная система подземных пещер под Иерусалимом, идет аж до самого Иерихона; много лет они были закрыты, но, я читал, что сейчас их собираются вновь открыть для туристов. Советую сходить, посмотреть. Зрелище грандиозное, хотя и угрюмое. К слову, именно через эти пещеры бежал царь Цедеккия, но неудачно: вавилоняне его поймали, убили на его глазах всю его семью, а самого его ослепили…

— Не сбивайся на учебник истории, Илан, ради бога. Продолжай по делу: Кордовера. Бог с ними, с Первым храмом и священной серебряной чашей.

— Не скажи! Есть все основания думать, что именно от этого удачливого и рискового коэна пошел, вернее, продолжился в Испании под новым именем «Кордовера» интересующий тебя род.

Кстати, знаменитый каббалист Моше бен Яаков Кордоверо, крупнейший теоретик еврейской мистики, который за сто лет до Спинозы сформулировал известное «Бог есть все сущее, но не все сущее есть Бог», — тоже принадлежал этому клану. Он был очень пестрым, этот клан, могучим и бурным: среди них кого только нет. Некоторые Кордовера упомянуты в средневековых испанских хрониках — в те времена, когда Альфонсо Шестой уравнял евреев в правах с христианами, они, в основном, служили в королевской армии. Богаты были, как крезы — поместья, виноградники, дома, корабли… Были гранадские Кордовера, толедские, само собой — кордовские. После изгнания в 1492 году, после всех конфискаций часть из них осталась в Испании, крестившись для виду. Двое Кордовера из таких марранов — что интересно, братья-близнецы, — фигурируют в списках Инквизиции; сожжены оба после следствия и страшных пыток в тысяча семьсот, если не ошибаюсь, двадцать восьмом году в Кордове, за тайную иудейскую веру… Однако среди них и епископы встречались, потом, уже в XVIII веке, и художников было несколько, это правильно, и купцов, и моряков. А кто тебя интересует — который из Кордовера?

— Понимаешь, — торопливо проговорил Захар, — этот художник, Саккариас Кордовера, был учеником великого Эль Греко, и, возможно, родственником его жены… поэтому я… поэтому мой приятель так интересуется вопросом.

— Я в вашем картинном бизнесе, увы, не силен, — заметил Илан. — Какой это год, извини?

— Картина датирована тысяча шестисотым. Это портрет, не очень большой, сто на восемьдесят сантиметров. Вот, взгляни: — Кордовин вытащил из внутреннего кармана куртки одну из фотографий картины до реставрации, положил ее рядом с тарелкой Илана, мельком подумав, что его святой Бенедикт слишком зачастил по скатертям питейных заведений. — Не обращай внимания на его плачевный вид. Реставратор сделает из него конфетку.

Илан отложил нож и вилку, взял в руки снимок, присвистнул:

— Господи, на какой помойке ты его подобрал? Разве с этим можно что-то сделать?

— Еще как. Эта картина не в самом тяжелом состоянии, хотя попотеть реставратору придется: дублировать на новый холст, «укладывать» кракелюр — трещины эти, видишь? — показал он, — и лишь затем восстанавливать места утрат… Но я не об этом. Обрати внимание: портрет выполнен в стилистике изображения святых, но на святого похож примерно так же, как я.

— Кстати… — заметил Илан, переводя взгляд с портрета на лицо приятеля. — Кстати, как раз на тебя он и похож.

Кордовин фыркнул, с улыбкой припоминая, что коньком деятельности Илана во внутренней разведке была именно экспертиза и сверка внешностей разыскиваемых террористов.

— Так вот, — продолжал он. — Мы видим: святой как святой, обычное дело, расхожая для художника того времени тема. Смиренный молодой человек, черная сутана, истощенный, как после долгого поста, вид. Разве что глаза какие-то несвятые… Однако, рентгенограмма показывает в подмалевке совсем другие намерения художника. Ну… чтобы тебе было понятным: все равно, что мастер сначала решил изобразить Марию Магдалину в период ее бурной молодости, а потом раздумал и поверх подмалевка бросился возводить ей очи горе, всучил в руки молитвенник, а рядом, на приступочек скалы, водрузил череп, дабы сокрушалась о своих грехах.

— А это как-то ухудшает качества картины? — полюбопытствовал Илан. — Вот эти переписки? Прости, если вякаю невпопад.

— Да нет, нет, конечно. Картина хороша. Не смотри, не смотри, будет хороша после реставрации. — Он забрал снимок. — Все это неважно. Просто интересно. Понимаешь… известно, что два сына этого Кордовера, по совпадению тоже — близнецы, писали ему позже, откуда-то с Карибских островов, упоминая в письмах какого-то Моше Коэна Энрикеса.

— А! — Илан воздел обе руки с ножом и вилкой, откинулся к спинке стула с явным удовольствием. — Это ж совсем другой компот! Во-первых, близнецы, регулярно появляющиеся на свет в одном роду, это не совпадение, а генетика. Во-вторых, ты сейчас коснулся интереснейшего момента истории сефардов! Ты когда-нибудь слышал о еврейских пиратах?

Кордовин замялся… В который раз подивился тому, что сны все же не следуют за событиями, а именно предвосхищают их.

— Очень давно и… смутно. Расскажи-ка!

— Сейчас готовится к печати отличная книга Эдда Крицлера на эту тему, именно о наших робин-гудах. Тебе надо бы ее почитать, когда выйдет. Коротко так: после изгнания евреев из Испании, после тотального разграбления общины и гибели десятков тысяч изгнанных на дорогах и на морях, само собой, появились мстители. Возьми судьбу известного кабаллиста Якова Куриэля. Блестящий офицер испанского королевского военно-морского флота, потомок древнего знатного рода, он мог сделать выдающуюся карьеру, но… грянул 1492 год, королевский указ проклятой Изабеллы, конфискация всего имущества общины в королевскую казну, костры и прочие ужасы… Куриэль бежит в Новый Свет, снаряжает там фрегат на деньги, вырученные за какой-нибудь семейный изумруд, спрятанный за щекою, команду набирает из соплеменников и… начинает методично изничтожать испанские галеоны в Карибском море. Со временем его своеобразный бизнес разрастается до небольшой эскадры, пираты величают его адмиралом, на кораблях его не только строжайшая военная дисциплина, но и кошерная пища, и… шабат! — Илан расхохотался, прищелкнул пальцами: — Представляешь, матрос кричит: «На горизонте — фрегат под испанским флагом!» — а командир ему: — «Отбой. В Святую субботу не грабим». Так вот, отправив на тот свет немало испанцев и удовлетворив жажду мести, Яков Куриэль переехал в Эрец-Исраэль и скромно жил в Галилее, каббалой занимался, книги писал… спасал многогрешную пиратскую душу. Как ты думаешь, простил ему Господь душегубство? Кстати, похоронен он в Цфате, рядом с великим Аризелем… И таких судеб много, много… Да и странно было бы ждать смирения от потомков знатных сефардских родов, униженных, ограбленных и изгнанных с родной земли.

— Ну, а что этот Коэн Энрикес? Тоже мститель?

— Еще какой. Гениально спланировал один из самых опустошительных налетов на торговый испанский караван. Причем плавал на кораблях голландской Ост-Индской компании, вместе с неким адмиралом Питом Хейном, голландцем. Тот четыре года провел на галерах в испанском плену и ненавидел испанцев так, как ненавидят нечистую силу. Сначала Энрикес вышел в море с Питом Хейном, а потом уже приобрел собственный пиратский остров — где-то у побережья Бразилии. Очень успешно много лет мстил испанцам за инквизицию — у него погибло немало родных; испанцы боялись его, как дьявола, охотились за ним, но так и не преуспели. Он неизменно выскальзывал из всех ловушек и продолжал громить испанские корабли, где только мог…

— …то есть братья Кордовера вполне могли быть в его команде?

— Запросто, и даже наверняка — если, как ты говоришь, упоминают его в письмах, доставленных из тех мест.

Кордовин помедлил, прикидывая — не опасно ли дальше расспрашивать Илана… Пожалуй, нет. Тот слишком далек от — как он это назвал? — картинного бизнеса.

— Дело в том, — проговорил Кордовин, — что когда картину просветили рентгеном, на поясе у парня обнаружилось оружие… типа кинжала.

— Скорее, кортик, если уж ребята промышляли на море? Морской кортик, абордажное холодное оружие для ведения ближнего боя на кораблях.

— Ты в самую точку. У меня… у экспертов действительно возникло подозрение, что художник задумывал вовсе не святого, а совсем наоборот. Теперь я думаю — не собирался ли он писать портрет одного из сыновей… и затем, возможно, опасаясь кого-то, скрывая истинный портрет, придал объекту совсем другой облик…

Стемнело, в переулке зажглись фонари, и — над каждым баром — своя гирлянда лампочек.

— Подбиваем бабки, — сказал Илан, глянув на часы. — Поеду, а то вместо двух жен у меня не будет ни одной.

Кордовин издали махнул девочке, чтоб счет принесла: сегодня была его очередь угощать.

Белого «форда» не было видно ни на стоянке, ни в обозримых пределах. Как же так? А мои планы на вечер? Уж и развлечься бедной девушке не дадут?

Оказалось — нет, дадут. Дадут развлечься бедной девушке: белый «форд» с таким вызывающим номером, что снять его мог только круглый идиот, покорно — как мерин в стойле — ждал их на университетской стоянке, через три автомобиля от серебристого «пежо» Илана.

После того как попрощались, и Илан благополучно отбыл в свою Хайфу, Кордовин сел в машину и помедлил, прежде чем включить зажигание. Жаль, не спросил у Илана про Кюрасао. Как там: «Командант-майор гражданской гвардии»? О-хо-хо. Не одобрил бы меня дядя Сёма. А дед, интересно… тот — одобрил бы?

Не оборачиваясь, он скосил глаза влево: белый «форд» мирно дремал — там ждали, пока он первым тронется с места. Он поднес к глазам руку с часами: полдесятого, рановато… Погуляем еще. С таким приятным компаньоном отчего не прогуляться по свежему воздуху. Завел машину, включил фары… и в «форде» немедленно отозвались, завелись, озарились… Ну, поехали, дружок…

С полчаса он катался по городу, знакомя круглоголового с центром, довольно загруженным даже в такой поздний час… Съездил в Кирьят-Ювель, к дому Ирины. Поднялся к ней на третий этаж, зная, что сегодня она у подруги в Рамат-Гане… открыл дверь своим ключом и навестил туалет — не помешает, особенно в случае более тесного и непринужденного знакомства с попутчиком. Затем спустился и вышел из подъезда, преодолевая искушение кинуться к темному «форду» и, как устрицу, выволочь из его скорлупы скользкую начинку.

Но подавил этот негодный импульс, сел в машину и решительно поехал уже к себе, в Сен-Симон. Ему надоел этот автомобильный менуэт; глухая ярость уже вскипала откуда-то из самых корней, может, из предстательной железы, за то, что рабочий день был испорчен; и это никуда не годится — именно сегодня ему нужна совершенно трезвая голова и точные действия. Довольно он наломал дров с Аркадием Викторовичем, уж с его посланником он будет куда осмотрительней.

Въехав на свою тихую, заросшую туями и тополями, улочку, он припарковался у дома на собственной стоянке: в этом старом респектабельном районе были свои милые удобства. Не торопясь, вышел из машины, и несколько минут еще производил мелкие вялые движения, как бы долго ища в сумке ключи от квартиры, открывая дверцу, чтобы забрать зонтик, и вновь закидывая его на заднее сиденье, — завтра пригодится, обещали дождь, — и тому подобное, домашнее, неторопливое: человек вернулся домой, основательно посидев в ресторане с другом, наверняка пропустив рюмку-другую, и сейчас только — спать, спать, спать…

Тяжелым рыхлым шагом он прошел по дорожке между пухло-стрижеными кустами к парадному, войдя, нажал на кнопку электрического освещения — здесь свет автоматически гас через минуту — экономия электричества, черт их побери, то есть, господь их благослови, — и так же, не торопясь, стал подниматься по лестнице, чтобы в освещенном окне подъезда проплыл его силуэт.

Ты думаешь, идиот, что знаешь мое парадное лучше меня самого?

Небольшой фокус заключался в том, что свет в подъезде гас в ту минуту, когда вошедший достигал площадки второго этажа. А на втором этаже располагалась только одна квартира — зубного врача Рашкевича, направо. Противоположная дверь — слева, — была забита и навеки забыта, поскольку тоже принадлежала Рашкевичу: он объединил две квартиры, одну превратив в зубной кабинет. И вот там-то, возле этой глухой двери, была отличная ниша, в прошлом хозяйственная, для щеток и ведер, а ныне осиротевшая. Туда Кордовин шмыгнул и замер, выставив из-за угла на вершок дуло малыша-«глока». Третий фокус заключался в дивном, в пошлой золоченой раме, зеркале, которое мадам Рашкевич, погруженная в учение фен-шуй, повесила рядом с дверью — оно должно было отпугивать злых духов, или вот таких круглоголовых кретинов, как этот, который бесшумно поднимался по темной лестнице и, слегка подсвеченный в спину околоподъездным фонарем, отлично — темным силуэтом — отражался в зеркале мадам Рашкевич.

…которую, между прочим, тоже звали Шуламитой…

— Стоять! — тихо приказал Кордовин из ниши. — Руки!

Круглоголовый с тупым стуком выронил портфель и поднял руки двумя скобами. Вместе с его башкой посередке экспозиция представляла собой букву «ша», проглотившую футбольный мяч.

— Не шуми, — добавил Кордовин. — У меня соседи старенькие, все — узники. Дахау Ты старых уважаешь?

— Уважаю… — пересохшим тенором ответил прилипала.

— Это хорошо. Что в портфеле? Бутерброд или пулемет-граната?

— Нет, каталог, — бормотнул сбитый с толку круглоголовый.

— Что?! Ты откуда, мудак, свалился?!

— Я — за консультацией, — торопливо проговорил тот. — Вам привет от Семен Семеныча…

И в ответ на изумленную тишину, чуть повернув голову в сторону ниши, добавил:

— От Можара.