Замыслы переполняли его, теснились в голове, подталкивали руку. Он так много лет дожидался возможности посвятить себя живописи, что теперь, начав картину, не мог обуздать фантазию, не хотел ограничивать себя. Картины, которые примыкают к «Нидерландским пословицам», отмечены таким же великим множеством действующих лиц, таким же многообразием сцен, таким же богатством вложенного в них живописного и повествовательного материала. Они так наполнены, что едва поддаются словесному пересказу. Даже одно перечисление всего того, что видит на них глаз, грозит превратиться в бесконечный перечень.

Брейгелю мало открыть тему, к которой до него никто или почти никто не прикасался. Он хочет исчерпать ее до конца, до дна, во всех ответвлениях, со всеми таящимися в ней возможностями. Этот принцип он нашел уже в своих графических работах: если «Лень», так все ее проявления, все ее символы, все аллегории, через которые она может быть передана. Если «Надежда», то все положения и состояния людей, которым ничего, кроме надежды, не остается. Но принцип этот Брейгель развил и довел до предельного выражения в живописи, особенно в ранних картинах. Так было с «Нидерландскими пословицами». Он вложил в них и все пословицы, которые знал, и все мыслимые способы их зрительного выражения. Когда он принялся за картину «Детские игры», все повторилось сначала.

На первый взгляд картина эта кажется очень простой. От зрителя и до самого горизонта тянется прямая широкая улица, по обе стороны застроенная невысокими каменными домами. Здесь соединены характерные нидерландские постройки с постройками фантастическими. Так выглядит двухэтажный серо-коричневый дом. Он напоминает торжественное итальянское палаццо, к которому неожиданно пристроены дощатые навес и крыльцо и аркада со стрельчатыми арками. Уж не посмеялся ли Брейгель над архитекторами и их заказчиками, которые, вдохновившись итальянскими образцами, прилепляли к своим традиционным постройкам лоджии и аркады? И все-таки и этот дом и другие с навесами и открытыми лавками воспринимаются как изображение некоего действительно существующего городка, точнее, его окраины. Короткая поперечная улица выводит на зеленый берег реки, а за узкой голубой полоской воды до горизонта тянутся покрытые полями и лугами заречные дали. Фантазия художника создает новую убедительную реальность. Но при всем впечатлении жизненности, которое производит вид города и окружающего пейзажа, это один из самых фантастических городов, которые когда-либо изображались в мировом искусстве.

Среди бесчисленных жителей городка, заполнивших обе улицы и луг на берегу реки, нет ни одного взрослого. Здесь живут только дети! В одиночку, группками в два-три человека, шумными стаями они увлеченно, упоенно, самозабвенно играют.

Можно припомнить какую-нибудь игру своего детства, а потом посмотреть на картину Брейгеля, и почти наверное, вглядевшись, найдешь ее здесь. Тут играют в салочки и чехарду, скачут верхом на палочке, катают обручи, ездят друг на друге, запускают волчки, дерутся на палках, стоят на голове, играют в «дочки-матери», выдувают мыльные пузыри, ходят на ходулях — всего не пересчитаешь.

Специалисты установили: на этой картине представлены почти все игры, которые в течение долгих веков существовали, а отчасти существуют до сих пор в Европе, а кто-то из искусствоведов высказал предположение, что Брейгель, вероятно, прежде чем приступить к этой картине, составил исчерпывающий список детских игр своего времени. Впоследствии сопоставляли эту картину со справочниками, составленными этнографами, дивясь ее энциклопедической полноте.

Но что может дать художнику сухой перечень названий? Его занимает другое — как выглядят дети, с какими предметами играют, из каких движений состоят их игры, в каком ритме развиваются. Невозможно придумать из головы бумажную вертушку-пропеллер, она взлетит в воздух, когда мальчик дернет за накрученную на палочку нитку; невозможно сочинить кучку толченого кирпича рядом с игрушечными весами, которая означает для девочки, играющей в лавку, — товар.

«Детские игры» — удивительнейший пример неиссякаемого запаса живых наблюдений. Нужно было много дней, а может быть, недель, месяцев неустанно следить за детьми, чтобы заметить все подробности их игр. Кавалерист у Брейгеля не просто скачет верхом на палочке с конской головой, он еще подхлестывает своего коня прутиком!

Вполне вероятно, что как-то во время дальней прогулки за городскими стенами Брейгель набрел на детей, которые вырвались из-под присмотра взрослых и заняты необычайно важным для них делом — играют!

Поглощенные игрой, они не замечают художника. В этой стае играющих детей есть все, что интересно Брейгелю: стремительность и разнообразие движений, выразительные сочетания яркого цвета платьев и зелени луга. Художнику достаточно одной сцены, богатой движением, выразительной по цвету, чтобы из случайного наблюдения, как из зерна, вырос замысел картины. Вокруг этого первого впечатления начали собираться и сгущаться воспоминания о других играх детей, виденных в разное время, воспоминания собственного детства всплыли в уме, новые наблюдения присоединились к ним, а потом и желание, столь свойственное Брейгелю в эту пору его работы, — исчерпать тему, собрать и запечатлеть все ее повторы.

Картина эта, казалось бы, проще и однозначнее по замыслу, чем «Нидерландские пословицы», но в «Детских играх» Брейгель проявил, и притом очень выразительно, некоторые свои характерные черты. Вместе с тем они представляют и некие общие особенности эпического искусства его времени.

Мы не знаем, читал ли Брейгель роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», который к тому времени был уже известен в Нидерландах. Рабле не мог видеть картин Брейгеля. Любопытны некоторые параллели между ними. Среди множества перечней, которыми изобилует роман Рабле и которые он стремится сделать как можно более всеохватными, есть огромный перечень игр и забав Пантагрюэля. Этот пафос перечисления был свойствен обоим художникам, но не только им. Он был вообще свойствен и искусству и науке того времени. Описать, перечислить как можно больше прежде неописанного и неисчисленного было их сильным и важным побуждением. Это первый шаг в познании всего богатства окружающего мира, но шаг очень важный.

Пафос всеобъемлющего перечисления увлекает читателя и зрителя. Хочется напрячь память, а потом призвать ей на помощь фантазию, чтобы придумать еще одну игру, еще одно действие, которое встало бы в ряд с перечисленными.

Когда рассказываешь об этой картине, прилагательных нужно гораздо меньше, чем глаголов. Красный и синий, коричневый и зеленый, фиолетовый, белый, черный — пожалуй, все. Многое взято в своем основном качестве, почти без оттенков, без переходов, без полутонов. Но чтобы рассказать о том, что происходит на картине, нужно множество глаголов: бежать, скакать, ползти, нести, катить, ловить, копать, строить, карабкаться, гнать, кувыркаться, взбираться, драться, прыгать, бросать, догонять, убегать, прятаться, прятать, искать, — а мы еще только начали вглядываться в те действия, которые развертываются перед нашими глазами.

Об этой картине высказывалось много различных суждений. Считали, например, что она должна была открывать собой серию «Возрастов человека», скажем, «Детство, или возраст игр», «Юность, или возраст любви» и т. д. Этим объясняли то обстоятельство, что на картине нет взрослых — они должны были появиться на следующих работах цикла. Предположение любопытное, но подтвердить его решительно нечем, не осталось никаких следов последующих работ и никаких косвенных упоминаний о них.

Если внимательно вглядываться в картину, можно заметить, что здесь изображены два рода детских игр: те, в которых дети остаются сами собой и в которые иногда, подражая детям, играют взрослые: салочки, прятки, чехарда. И другие игры, построенные на том, что дети повторяют занятия взрослых, играют в турнир, в лавку, в свадьбу. Может быть, Брейгель хотел представить все занятия взрослых людей как неразумные забавы? Тогда «Детские игры» становятся продолжением «Нидерландских пословиц» — еще одним воплощением темы неразумия мира.

Обойти такое толкование нельзя, но и безоговорочно принять его невозможно. В «Детских играх» не ощущается насмешки, иронии. Дети самозабвенно играют в игры, принадлежащие только детству, но еще более увлеченно подражают взрослым.

Некоторая странность картины — с ней мы встретимся еще не раз у Брейгеля — поразительная серьезность лиц. Это забавы без улыбки. Но Брейгель почти никогда не изображал улыбающихся лиц. Хохот, пожалуй, точнее, даже гримаса хохота, но улыбка — нет. Таким был его характер. Таким было время, когда он жил, так он его воспринимал. В городе игр, в городе детей слышен топот ног, стук палок, дуденье волынок, скрип, гам, шум, но не смех. Серьезное, сосредоточенное, какое-то невеселое веселье заполняет его улицы.

Впрочем, пожалуй, улыбка на картине есть. Она разлита в том спокойном, пленительном летнем пейзаже, что расстилается за окраиной города. На ближнем берегу две девочки в пышных красных платьях — они выглядят как два больших красных цветка в траве, а на дальнем берегу нет никого, только луг, да дорога, да летние облака в небе — покой, тишина, простор, улыбка природы. Переводишь взгляд с детей на эту широкую и спокойную даль, снова возвращаешься взглядом к детям, в душе возникает безотчетное чувство тревоги: какими станут они и что станет с ними?

Но, может быть, этот вопрос примышлен нами потому, что мы знаем другие картины Брейгеля? «Избиение младенцев в Вифлееме» еще не написано им и будет написано не очень скоро. И все-таки какая-то неясная, невыявленная в сюжете напряженность присутствует в этой картине.

В «Нидерландских пословицах» и «Детских играх» характерные особенности живописи Брейгеля этих лет: высокий горизонт, великое множество действующих лиц, взятых в сравнительно мелком масштабе, фантастичность целого и реальность деталей, контраст напряженных действий людей и спокойствия окружающей природы, преобладание немногих цельных и сильно выраженных цветов.

Иногда говорят, что Брейгель в этих и примыкающих к ним работах в большей степени оставался еще графиком, чем становился живописцем.

Но странное дело: можно забыть сюжеты ранних картин Брейгеля, можно так и не разобраться до конца в их часто ускользающем в своих подробностях содержании, но цвет Брейгеля забыть невозможно. Его подлинники, увиденные однажды, не уходят из памяти и живут в ней прежде всего своим цветом. Соприкосновение с его картинами обжигает, пройти мимо них нельзя. Первое ощущение, еще не осложненное анализом, — ощущение силы и напряженности цвета; его красный пылает, столкновение красного с синим звучит с предельной силой. На этих картинах нет гармонии переходов, как не было гармонии в душе художника. Тревога то отодвигалась куда-то вглубь, то становилась нестерпимо острой, но присутствовала постоянно. Богаты и многолюдны были города его родины, веселы и пьяны ее праздники, но над всем нависала грозная тень Испании.