Часть 4
Нью-Йоук, Нью-Йоук!
67
Здесь, над облаками, небо голубое-голубое. Здесь холоднее, хотя солнце жарче. Здесь воздух разреженный и легкий, как шампанское. Тебе непременно надо попробовать и шампанское, и этот высотный воздушный коктейль, мой дорогой читатель.
Я совершенно счастлива. Мы все шестеро — бездомные беглецы. Возможно, мы так и останемся бездомными беглецами до конца наших жизней, какими бы длинными или короткими они ни оказались. И все-таки…
Вчера мы вырвались из ада Школы, вырвались из когтей ее дьявольских церберов ирейзеров. Вчера мы ликовали, когда наши союзники ястребы рвали в клочья наших врагов. Вчера мы спасли Ангела. Она снова с нами.
Я оглянулась на нее, все еще больную и слабую. Нужно время, еще долгое время, чтобы она снова стала прежней и забыла недавние измывательства белохалатников. Как подумаю о том, что довелось ей пережить, горло сжимает и становится трудно дышать.
Ангел чувствует, что я думаю о ней, поворачивается ко мне и улыбается. А я смотрю на нее и вижу не только улыбку, но и синяк в пол-лица, уже подживающий, желто-зеленый.
Надж подлетает близко-близко, пристраивается у меня в хвосте и радостно восклицает:
— Красота! Какая здесь красота!
Плавным, как в танце, движением всего тела уходит вверх, потом снова снижается и пристраивается лететь со мной рядом, крыло к крылу.
— Макс, смотри, как хорошо! Мы летим, никто за нами не гонится, мы все вместе, мы даже завтракали в ИХОПе, — она беззаботно болтает, наша всегдашняя Надж-заткни-фонтан-дай-отдохнуть-и-фонтану. Но мне почему-то совсем не хочется ее останавливать.
— Мы самые счастливые, правда? Нам не надо ходить в школу и делать уроки. Нам не надо убирать у себя в комнате. Помнишь, как я не любила убирать свою комнату?
Я тяжело вздыхаю: когда-то у нее была своя комната. Не думай, только не думай об этом…
И тут я задохнулась. Не помню, кажется, какой-то звук вырвался у меня из гортани, и мгновенно бомбой взорвалась в моем мозгу ослепляющая боль.
— Макс, что с тобой? — закричала Надж.
Но я уже не могла ни отвечать, ни думать, ни двигаться — я уже ничего не могла. Крылья сложились, как бумажные, и я камнем полетела вниз.
Со мной творится какая-то чертовщина.
Опять…
68
Из глаз у меня текут слезы. Руки обхватили голову, как будто стараются не дать ей расколоться на множество мелких кусочков. В мозгу мерцает единственная полубессознательная мысль: скорее бы умереть, только пусть это поскорее кончится.
Подхваченная сильными, надежными руками Клыка, я чувствую, что снова поднимаюсь вверх. Мои смятые крылья болтаются обвисшими тряпками, но ничто не имеет значения, кроме того, что мой мозг превратился в горячую кашу и булькает в агонии. Словно из другого мира, до меня слабо доносятся мои собственные стоны.
Скорее бы умереть…
Не помню, как долго Клык тащил меня. Медленно-медленно, тоненькой струйкой, боль начала утекать из моей воспаленной головы. Я смогла чуть-чуть приоткрыть глаза. Потом вздохнуть… Наконец осторожно решаюсь отпустить голову, все еще ожидая, что она сейчас рассыпется на тысячу осколков.
Приподнимаю веки — Клык внимательно ловит малейшее мое движение.
— Ты, Макс, весишь целую тонну! Ты что, булыжников наглоталась?
Клык никогда не шутит. Даже не пытается. Его неумелая попытка приободрить меня пугает меня еще больше: если он психанул, значит, дело швах! Чтоб немного его успокоить, стараюсь улыбнуться ему в ответ.
— Макс, ты живая? — с таким испуганным лицом Надж снова похожа на маленькую девочку.
— А-а-га, — это все, что я могу из себя выдавить.
Кажется, меня только что хватил инсульт.
— Найди, где нам приземлиться, — прошу я Клыка. — Пожалуйста. Срочно!
69
Спустя примерно час я решила, что совсем оправилась. Только вот от чего?
Тем временем мы устраиваемся на ночлег.
— Осторожно! Расчистите площадку пошире. Вы же не хотите спалить весь лес, — подаю я голос.
— Похоже, ты пришла в себя, — бормочет Клык и поддает ногой сучья подальше от того места, где Игги разводит костер.
Одарив его сердитым взглядом, помогаю Ангелу и Надж строить из больших камней стенку для костровища.
Ты, дорогой читатель, может, хочешь меня спросить, почему это слепой парнишка балует со спичками? Потому что он в этом деле спец! Если где надо чего зажечь, взорвать, искру высечь, фитиль подкрутить, зовите Игги. Не промахнетесь! А там судите сами, что это, его дар или ваш риск.
Через двадцать минут мы уже экспериментируем с приготовлением пищи на костре. Хоть кулинарную книгу пиши: «Приготовление блюд на костре по-максимуму».
— Могло бы быть и хуже, — произносит Газман свой вердикт, снимая зубами с палочки кусок почерневшей колбасы.
Надж явно повезло меньше:
— Бананы больше не жарим, — мрачно заявляет она и стряхивает в кусты какую-то вязкую кашу.
— Еще-е-е, — мурлычу я, сжимая между двух галет горячую шоколадно-зефирную массу. Отправляю в рот здоровенный кусок моего сладкого сэндвича, и по телу разливается несказанное блаженство.
— Клево, как летом в походе, — жизнеутверждающе заявляет Газман, но вместо ответного энтузиазма его восторг почему-то вызывает у Клыка только ядовитый сарказм:
— Ага! Поприветствуем участников слета беглых мутантов!
Втихаря пинаю его ногой, мол, кончай!
— Тебе лучше знать! Как скажешь… — скривился Клык и перевернул над огнем свой кусок бекона.
Я растянулась у костра, подложив под голову свитер. Пора расслабиться и подумать.
Что со мной сегодня в воздухе за приступ случился, я понятия не имела. Но, с другой стороны, все опять вроде бы вошло в норму, так чего психовать?
О'кей, не хрен себя обманывать! Колени-то у меня до сих пор так и прыгают. И психовать тоже причины есть, и вполне основательные. Дело в том, что наши ученые мучители там в Школе скрещивают людей и животных. Их рискованные эксперименты заключаются в комбинировании разных типов ДНК. Это явная игра с огнем. Искусственно расщепленная ДНК в определенный момент начинает разлагаться, а вместе с ней разлагается живой организм, он же «продукт эксперимента». Мы сами тысячу раз видели результаты таких «научных экспериментов»: собако-кролик — полная неудача; обезьяна-овца — того не лучше. Опытный образец кото-мыши оказался огромной агрессивной мышью, которая ни зерна не могла есть, ни мяса. В итоге — сдохла от голода.
Даже у ирейзеров, хоть они и оказались наиболее удачными образцами, был очень серьезный изъян — продолжительность жизни. Их зародышевая стадия — всего пять недель. Из младенца во взрослого человека они превращаются за четыре года. Еще два года — и они полностью разлагаются. Таким образом, на все про все шесть лет. Но над ними все время работают. Новая усовершенствованная модель, наверное, уже на подходе.
А мы? Сколько нам отпущено времени? Насколько мне известно, мы — самые устойчивые и соответственно самые давние рекомбинантные образцы, когда-либо выведенные в Школе. Но «срок нашей годности» тоже может истечь в любой момент.
Где гарантия, что этот распад не начался во мне сегодня…
— Макс, проснись! — Ангел теребит мою коленку.
— Я не сплю.
Ангел подползает ко мне и устраивается под боком, а я обнимаю ее и отвожу со лба спутанные белокурые волосы.
— Что с тобой, Ангел?
На меня устремлены ее большие голубые глаза:
— Я знаю их секрет. Из Школы. Про нас. Про то, откуда мы взялись.
70
Разве не хватит нам уже секретов? Сколько можно! Будто мало их выпало на нашу долю!
— Что ты такое говоришь, моя хорошая? — мягко спрашиваю я ее.
Не глядя на меня, Ангел вертит в пальцах подол рубашки. Одно хорошо — мне удалось избавиться от своих мыслей. Так что хотя бы от собственных страхов я ее оградила.
— Я там кое-что слышала. В Школе, — шепчет Ангел.
Я еще крепче прижимаю ее к себе. Когда ее уволокли ирейзеры, от меня как будто мою собственную половину оторвали, как будто душу из тела вынули. Теперь она рядом, и все у меня опять на месте, обе мои половины, душа и тело, — снова одно целое.
— Ты слышала, что они там говорили или что думали?
— То, что думали…
Я снова замечаю, какая она усталая. Наверно, нужно отложить этот разговор до завтра. Утро вечера мудренее.
— Нет, давай я лучше тебе сейчас все расскажу, — читает Ангел мои мысли. — Понимаешь, я там всякого наслушалась. Я половины даже и не поняла совсем. И вообще, это просто обрывки какие-то, без конца и без начала. И от разных людей…
— От Джеба? — у меня опять перехватило горло.
— Нет. От него вообще ничего. Я его мыслей совсем читать не могла. Ни од-ной! Он совсем от меня был закрыт, как будто он мертвый был, — она смотрит на меня и все понимает, что я про Джеба думаю. — Так что не бойся. Это другие. Они свои эксперименты надо мной устраивали и все про меня размышляли, и про нашу стаю. Гадали, прилетите вы за мной или нет.
— Вот мы и прилетели! — не удерживаюсь я.
— Ага, прилетели, — соглашается Ангел. — Ну, в общем, я поняла, что есть еще место, где про нас собрана вся информация. Про наше происхождение…
Я так и вскочила.
— Что-о-о? Про нашу продолжительность жизни? Или про то, какую ДНК они для нас использовали?
Правда, я не очень-то уверена, хочу ли я знать про продолжительность жизни.
Ангел кивает.
— Давай, давай, колись! — это Игги. Он, похоже, не спал и все это время нас подслушивал. А теперь не выдержал, встрял и разбудил всех своим всегдашним «деликатным» манером. Так что теперь Ангелу приходится продолжать вслух:
— У них на каждого из нас заведено дело. Дела эти хранятся в Нью-Йорке. В месте под названием Институт.
— Институт? — переспросила я. — Город Нью-Йорк или штат Нью-Йорк?
— Не знаю. Я ничего точно не знаю. Думаю только, что место, по-моему, называется Институт. Институт Жизни, или что-то в этом роде.
Клык смотрит на меня. Пристально. Мысленно он туда уже отправился. Это совершенно ясно. И к бабке не ходи!
— И еще, — голос Ангела, и без того слабый, совсем сошел на шепот, и она уткнулась лицом мне в плечо, — сами знаете, как мы всегда про своих родителей гадаем и про то, из пробирки мы или нет.
— Я видела свое имя в старых бумагах Джеба! — упрямо перебивает ее Надж. — Я, правда, видела.
— Мы знаем, Надж, — останавливаю я ее. — Никто с тобой не спорит. Послушай спокойно, дай Ангелу договорить.
— Надж права, — выпаливает Ангел, — у нас у всех были родители. Мы не из пробирки. Мы родились как самые настоящие дети. У нас тоже были мамы, человеческие мамы…
71
Все молчали. Стояла такая тишина, что если бы у кого-нибудь под ногой сейчас хрустнул сучок, нас бы всех, как током, футов на десять в воздух подбросило. И тут Игги понесло:
— И ты со вчерашнего дня про это молчала! Совесть у тебя хоть есть? Думаешь, самая младшая, так тебе все можно!
Надо его срочно остановить, а то, не дай Бог, он до белых слонов договорится.
— Хватит! — в это единственное слово я вкладываю всю свою твердость. — Все успокойтесь. Пусть, наконец, Ангел все от начала до конца расскажет. А ты, Ангел, не обращай на него внимания. Это он не со зла. — И я ласково провожу рукой по ее кудряшкам. — Рассказывай все подробно, что ты там слышала.
— Да я только обрывки… и не очень-то сама понимаю… Вы простите меня, пожалуйста. Мне просто плохо вчера было. Я вообще не знаю, как про это говорить и не плакать… Я сама, кажись, уже опять реву…
— Ладно, будет тебе, Ангел. Не надо, — голос Клыка звучит почти что нежно. — Мы здесь, с тобой. Мы все понимаем. Не плачь.
Нервы у нас у всех на пределе. Успокаивать надо и Игги, и Надж, и Газа. А уж про Ангела я и не говорю. Так что спасибо тебе, брат! Ты, Клык, — кремень. Мне бы одной без тебя не справиться.
Придвигаюсь поближе к Надж. Газзи бессознательно хватается за мой рукав, и я, осторожно высвободившись, обнимаю его за плечи. Так и сидим, он слева, а Ангел справа.
— Похоже на то, что всех нас собрали из разных мест, — медленно начинает Ангел. — Из разных родильных домов. Но всех привезли в Школу уже после того, как мы родились. Так что ни в пробирках, ни в колбах нас не выращивали.
— А как же они нас заполучили? — недоумевает Клык. — И откуда у нас тогда птичьи гены?
— Я это не очень поняла. С генами вроде получается… как-то еще до рождения… Анализы какие-то… Амино… амо…
— Амниосинтезис, — озаряет меня, и от страха и злобы меня прошибает холодный пот.
— Ага, он самый, — подтверждает Ангел. — Получается, что нам прививку такую генную сделали.
— О'кей, давай дальше.
Теперь про амниосинтезис придется им рассказывать. Господи, за что только мне такое наказание?
— Ну и вот мы родились, а доктора сдали нас в Школу. Там говорили, что родителям Надж сказали, что она умерла.
У Надж вырывается какой-то булькающий звук, а в глазах стоят слезы.
— Значит, у меня все-таки были и мама, и папа, — шепчет она. — Значит, все-таки были…
— А мать Игги… — Игги весь дрожит от напряжения, — она сама умерла. От родов, — едва выдыхает Ангел.
У Игги на лице такая боль и такая безнадежность, что на него страшно смотреть.
Что мне им сказать, как их утешить? Откуда я знаю, мой дорогой читатель. Больше всего на свете я бы хотела взять на себя хоть частичку их боли! Да только что толку! Здесь вообще никто и ничто не поможет.
— А мы? Ведь между нами два года разницы? — спрашивает Газман. — Как нас обоих-то отобрали?
— Нас родители сами отдали. Сами! — Ангел закрывает лицо руками, и я всем телом ощущаю, как у нее прыгают от рыданий плечи.
Рот у Газмана широко открыт, а глаза стали размером с тарелку:
— Что?
— Наши с тобой родители сами хотели помочь Школе. Они сами согласились на эту ами… амнио… а потом сдали нас туда… за деньги… продали… — Она говорит и плачет, всхлипывая при каждом слове.
Сердце у меня остановилось. Газзи сдерживается из последних сил. Но он еще совсем ребенок, а такое и взрослому стерпеть не под силу. Уткнувшись в меня, он не выдерживает и дает волю слезам.
— А про меня ты что-нибудь слышала? Или про Макс? — Клык счищает кору с ветки. Голос у него как всегда спокойный и холодный. Но лицо и плечи как каменные.
— Твоей маме тоже сказали, что ты умер, так же, как родителям Надж. Она совсем подростком была. А про твоего отца вообще ничего не известно. Но ей они точно сказали, что ты умер.
В темноте нам только и видно, что побелевшие костяшки его до боли сжатых кулаков, да слышно, как с треском крошится сучок, который он только что держал в руках.
В горле у меня першит. Говорить трудно и язык не слушается:
— А что я? А у меня есть… были…
Сколько себя помню, я всю жизнь мечтала о маме. Как ни стыдно в этом признаться, но я даже представляла, как в один прекрасный день она появится и будет умница и красавица. И они с Джебом поженятся… и усыновят всю стаю.
Размечталась!
Ангел грустно смотрит на меня:
— Нет, Макс, про тебя я ничего не знаю. Совсем ничего.
72
— Не верю! Я не верю! — в сотый раз выкрикивает Газман. — Отказались от нас? Сами? Продали нас в Школу! Да они не в своем уме были. Гады! Я их не знаю и знать не хочу! На черта они мне сдались!
Его чумазое лицо исполосовано следами слез.
— Газзи, ну хватит, не надо! — я ерошу его мягкие волосы, обнимаю его за плечи, безуспешно пытаясь его успокоить тоже по сотому разу. Вместе с ним я и сама чуть не плачу! Но терпение мое на исходе. Что я могу с его горем поделать? Ничего! Утешить мне его нечем. Были бы мы дома, я взяла бы его на руки, отнесла в ванну, поставила под горячий душ, а потом положила бы его в кровать, подоткнув одеяло. Вот, глядишь, он и успокоился бы понемножку.
Но дорога домой нам заказана — там нас караулят ирейзеры. Я прекрасно знаю, что обратной дороги нет, но стоит мне только закрыть глаза, и я представляю наш не существующий больше дом в горах, где мы прожили четыре счастливых года.
— Ангел, уже поздно. Постарайся уснуть, моя девочка. Нам вообще всем лучше сегодня пораньше лечь.
— Конечно, лучше, — вторит мне Надж охрипшим от слез голосом, — тогда этот ужасный день скорее кончится.
Она замолкает. Это самое короткое предложение, какое я от нее когда-либо слышала.
Но несмотря на слезы и нервы, день, как всегда, завершает пирамида из наших рук — кулак на кулак. Она вырастает словно сама собой. Нас шестеро, и мы вместе. Все как один. В этом наше утешение и наша сила.
Ангел свернулась калачиком — накрываю ее своим свитером. С одной стороны к ней поближе примостился Газман, а с другой прижалась Надж. Встаю рядом с ней на колени и поднимаю ей воротник — хоть немножко потеплее будет и в шею не надует.
Я почти всегда ложусь последняя, как будто непременно должна убедиться, что все уже спят. А сейчас еще надо площадку вокруг костра пошире расчистить. Чтоб не дай Бог ничего не загорелось. Клык поднимается на ноги мне помочь:
— Значит, может, ты и вправду из яйца вылупилась.
Не из пробирки, так из яйца — это еще одна версия нашего происхождения. Запасная. И я сухо отшучиваюсь:
— Ага, или из яйца, или в капусте нашли.
— Послушай, в какой-то степени тебе повезло. Спроси меня, так, по-моему, неизвестность лучше, чем то, что мы все сегодня услышали.
И всегда-то он знает, что я думаю! Ничьи мысли читать не умеет, а я у него как на ладони. Не могу не признаться, что это раздражает меня до полусмерти.
— С нами теперь все ясно, а твой вопрос по-прежнему открыт. Твоя история может быть в сто раз хуже, а может оказаться в тысячу раз лучше. — Он присел перед костром на корточки и, чтобы погреть, слегка расправил крылья.
— Она, видишь ли, подростком была… — его скривило от отвращения. — Наркоманка, поди, или еще того круче.
Если бы наши не спали, он бы ни за что такого вслух говорить не стал. Есть вещи, которые мы никому не доверяем, только друг другу. Потому что на все сто и во всем поймем друг друга только мы двое, он и я.
— А может, все не так, — размышляю я, засыпая песком огонь, — может, она была просто девчонка. Залетела — всякое бывает. По крайней мере, она выносила тебя все девять месяцев. Может быть, она тебя вообще отдавать не собиралась. Или отдала бы усыновить в какую-нибудь хорошую семью.
— Кончай заливать мне всякую хрень! Прикинь теперь сама, какой у мамашки моей выбор был: то ли мне в коротких штанишках пай-мальчиком в прекрасной семье бегать, то ли подопытным кроликом у банды сумасшедших генетиков развитию науки служить. Вот она «славу науки» и выбрала!
Он устало лег рядом с Газзи и закрыл глаза.
— Хватит тебе, Клык, не надо…, — то ли сказала, то ли выдохнула я.
Наконец я тоже легла. Пристроилась рядом с Ангелом и Надж. Касаюсь их, и на душе теплей и спокойней. Все. Теперь надо спать.
Я слишком устала, чтобы разбираться с тем, что случилось сегодня с моей головой. Чтобы думать о том, как мы будем искать Институт в Нью-Йорке. Чтобы размышлять о спасении человечества.
73
— Подъем! На зарядку становись!
На следующее утро, чуть только солнце защекотало веки, мое вчерашнее усталое равнодушие ко всему на свете как рукой сняло.
Я поднялась и снова развела костер — такая вот я заботливая. И настоящий лидер. И только тогда принялась ласково расталкивать своих.
Их жалобные стоны и причитания мне по фигу — поскулят-поскулят и поднимутся. Пристраиваю над костром кастрюлю, в которой лопаются и разбухают кукурузные зерна. Воздушная кукуруза на завтрак, удивишься ты, дорогой читатель? А почему бы и нет? Кукуруза — это злак, не хуже овса. Вот теперь и подумай, есть ли разница между овсянкой на завтрак и воздушной кукурузой?
К тому же, только мертвый может спать под оглушительный пулеметный треск лопающейся кукурузы. Так что это лучшее средство поднять мою сонную гвардию. Не прошло и получаса, как вся стая стоит у костра, мрачно растирая сонные глаза.
— Ребята, заправляемся и стартуем к Большому яблоку. Нас ждет город, который никогда не спит. Думаю, лететь туда часов шесть-семь.
Минут через двадцать все готовы. Один за другим мы взлетаем в воздух. Передо мной Ангел, я — последняя. Разбегаюсь, рывок вверх, с силой работаю крыльями, футов на десять отрываюсь от земли. Опять двадцать пять! Мой мозг снова пронзает невидимым раскаленным железным прутом. Со всего размаху тяжело и безжизненно падаю на землю. Лежу, обхватив голову руками, — ни вздохнуть, ни пошевелиться. Если я перестану сжимать свой череп, мозги сейчас выпадут наружу. Не знаю, что у меня разбито. Не знаю, кричу я или нет. От меня остался один только сгусток боли.
— Макс, — Клык осторожно дотрагивается до меня, — это с тобой как вчера?
Я не могу даже кивнуть.
Открываю рот и слышу тонкий, жалобный, воющий звук. Это мой голос — значит, я все-таки кричу.
В голове — настоящий фейерверк. Что-то бухает и взрывается разноцветьем красных, зеленых, оранжевых огней. А потом в каждом глазном яблоке начинается кино. Широкоэкранное, цветное, и крутят его со скоростью света, в каждом глазу свое: какие-то пыльные здания, мутные пейзажи, незнакомые лица, еда, газетные заголовки, что-то старое, черно-белое, какие-то психоделические спирали…
Сколько я так валялась — ума не приложу. Может, целый год. Но постепенно начинаю понимать, что могу пошевелиться, двинуть руками и ногами. Отползаю в какие-то кусты, и там меня рвет так, словно кто-то выворачивает меня наизнанку.
А потом я лежу, задыхаясь, пустая и холодная, как сама смерть. Не знаю, сколько еще прошло времени, прежде чем я смогла открыть глаза и увидеть над собой голубое небо и белые облака. И пять испуганных лиц.
— Макс, что с тобой происходит? Макс! — По-моему, Ангел боится, что я сейчас умру.
— Тебе однозначно надо к врачу, — Клык, хоть и пытается смягчить тон, но по голосу его понятно, что с ним лучше не спорить.
— Это ты здорово придумал. Какому еще врачу ты собираешься рассказывать всю нашу подноготную?
— Послушай…
Я хоть и слабая, но у меня уже достаточно сил, чтобы его обрезать:
— Баста. Хватит нюни разводить. Я уже в порядке. Это, наверное, вирус какой-нибудь.
Как же, держи карман шире. Генетическая спираль ни от каких вирусов не раскручивается.
74
Одарив меня долгим пронзительным взглядом, Клык пожал плечами и дал Газману знак на взлет. Тот неохотно подчинился. За ним следом, один за другим, поднимается в воздух вся наша семья.
— Ты следующая, а я за тобой, — безоговорочным тоном приказывает мне Клык.
Сцепив зубы, поднимаюсь на ноги. Колени дрожат, но я как могу разбегаюсь и устремляюсь вверх, с содроганием ожидая нового приступа боли. Меня швыряет в разные стороны. Мне страшно — а вдруг с высоты снова камнем вниз. Но вроде пока все обошлось, и главное — я лечу.
— Как ты там? — спрашивает Надж, поравнявшись со мной в воздухе. Утешаю ее, мол, не волнуйся, все хорошо.
— Я все про своих родителей думаю, — не отстает она. Ее коричневатые крылья движутся в такт с моими, и на взмахе мы почти касаемся ими друг друга.
— Если они до сих пор думают, что я умерла одиннадцать лет назад, они наверняка будут рады меня встретить целой и невредимой. Так ведь? Я имею в виду, они, может, все это время воображали, что принесли меня из роддома, растили, воспитывали. Так теперь они мне, конечно же, обрадуются. Как ты считаешь, обрадуются?
Я молчу.
— Если, конечно… — она нахмурилась. — Может, я совсем не такая, как бы им хотелось? Это, в общем, не моя вина, но, ты же понимаешь, у меня крылья, и всякое прочее…
«Вот именно, — думаю я про себя. — Наконец-то ты, Надж, попала в самую точку».
— С крыльями-то они, может, и не захотят меня совсем. Может, им обыкновенную дочку хочется. А от такой, как я, они и сейчас отказаться могут. Что ты про это думаешь, Макс?
— Не знаю, Надж. Если они настоящие родители, они, по-моему, должны любить тебя такой, какая ты есть, странная ты или нет.
Все это я говорю вслух, а про себя думаю о том, как Элле было без разницы, что я мутантка крылатая. И доктору Мартинез — тоже. Уж что касается ее, я вообще убеждена, что лучше мамы на свете быть не может.
Вдруг понимаю, что давлюсь слезами. Черт побери, этого мне только не хватало! Достали меня эти долбаные эмоции!
Прости мне, дорогой читатель, мои бранные слова. Это у меня ненароком вырвалось. Я вообще-то уже давно дала себе слово язык свой попридержать. Однажды, когда Ангел ногу подвернула, я выругалась, как заправский матрос. То-то испугалась. Мне только шестилетней матерщинницы не хватало. Так что с тех пор я особенно не ругаюсь, честное слово.
Лечу и вспоминаю, как мы с Эллой и ее мамой пирожки пекли. Тесто месили. Не какое-нибудь там покупное, а сами делали: мука, яйца и все такое. А как эти пирожки потом в духовке пахли! Домом! Так настоящий дом должен пахнуть, тепло и сладко.
Это были лучшие пирожки в моей жизни.
75
Вот это да! Внизу под нами целое море огней — Нью-Йорк.
Почти что весь Нью-Йорк — это длинный узкий остров Манхэттен, точнее, нижняя часть Манхэттена. Нет ничего проще, чем определить, где Нью-Йорк начинается и где кончается. Где темноту сменяет море огней, там и проходит граница. Кажется, что ни в одном доме нет ни единого темного окна, а улицы — это реки, светящиеся фарами машин.
— Людей-то — тьма тьмущая, — бормочет Клык рядом со мной.
Понять, что он думает, нетрудно. Чуть только вокруг нас люди — у нас начинается паранойя, и вообще становится очень хреново. Людей лучше избегать — так нас Джеб всегда учил. К тому же где гарантия, что это настоящие люди и что первый встречный не окажется ирейзером.
— Ништяк! Самый настоящий ништяк! — Надж не может прийти в себя от восторга. — Давайте вниз спустимся. Пошли скорей гулять по Пятой Авеню. И в разные музеи тоже пойдем обязательно. А деньги у нас остались? Айда в магазин, поесть надо что-нибудь купить.
Она вся раскраснелась от возбуждения и нетерпения, и я пытаюсь ее урезонить:
— Деньги у нас есть. И еду мы тоже обязательно купим. Но запомни, пожалуйста, мы сюда прилетели искать Институт, а не по музеям ходить.
Надж послушно кивает, но на лице у нее написано, что половину моих слов она благополучно пропустила мимо ушей.
— Что это там за звуки? — прислушивается Игги. — Музыка там внизу, а мы ее даже с такой высоты все равно слышим. Клево!
Внизу под нами большой и относительно темный прямоугольник Центрального парка. В той его части, где нет деревьев, сияют здоровенные прожекторы и собралась огромная толпа.
— По-моему, это концерт, — объясняю я Игги, — концерт под открытым небом.
— Макс, давай вниз! Хоть одним глазочком посмотрим. Совсем ненадолго! — Успокоить Надж невозможно, она прямо ходуном ходит, подпрыгивает вверх и вниз, если это вообще на лету возможно.
В самом парке довольно темно, а там, где светло, толпы людей. Думаю, в этой сутолоке даже ирейзерам трудно будет нас вынюхать. Взвесив все «за» и «против», принимаю решение.
— Приземляемся! Только смотрите, не попадите в луч прожектора. Держитесь в темноте на подлете.
Намечаю группу старых дубов в стороне от людей и от суеты и кивком головы направляю к ним свою стаю. Опускаемся в полном молчании, разминаем ноги, складываем крылья, хорошенько укрываем их ветровками и как ни в чем не бывало направляемся туда, где гудит толпа и громко играет музыка. Обыкновенные подростки. Таких там и без нас, наверное, тысячи.
Что музыка может быть такой громкой, я себе не могла даже представить. По три усилителя высотой с Игги громоздились один над другим. Даже земля под ними дрожит.
— А что за концерт, — орет мне в ухо Игги. — Какая группа?
Впереди десятки тысяч голов. Попробуй тут рассмотреть, что творится на сцене. Встаю на цыпочки, вытягиваю повыше шею. Была бы я обыкновенным человеком, все равно бы ничего не увидела. Но мои по-птичьи зоркие глаза меня не подводят, и рассмотреть группу на сцене мне раз плюнуть. А тут еще и плакат рядом: Наталия и Трент Тэйлор.
— Двойняшки Тэйлор, — рапортую я, и моя стая разражается восторженным улюлюканьем. Они у меня завзятые тэйлеристы.
Ближе к сцене яблоку упасть негде, и все сплющены, как сардины в банке. Но мы стараемся держаться оттуда подальше, так что народ на нас особо не нажимает. А не то, думаю, у нас бы у всех крыша поехала. Ангел в толпе ни на шаг от меня не отходит. И все время держит за руку. А Игги посадил Газмана к себе на плечи, и Газ сидит там на верхотуре и раскачивается в такт музыке. Смотрю на него и чуть не плачу. Сколько раз я видела его таким счастливым? Раза два за все восемь лет его жизни — не больше!
Увести их оттуда в середине концерта у меня не хватило духа. Так мы и остались, пока он не кончился. Ho как только мимо нас к выходу потекла толпа, слиняли в тень, туда, где деревья погуще.
— Клево! — Надж так обалдела от счастья, что в первый раз в жизни с усилием подбирает слова. — А народу сколько! Послушайте… Я имею в виду, слышите, какой гул стоит? Люди разговаривают, машины шинами шуршат и тормозами скрежещут, сирены воют, и даже собаки лают все время. А помните, как было дома тихо?
— Там было слишком тихо, — откликается Газман.
— Мне этот шум уже в печенках сидит. Когда тихо, мне понятно, кто где и что происходит. А здесь все смешалось в какую-то кашу и ничего разобрать невозможно. Сваливать из этого вашего Нью-Йорка надо!
— Подожди, Игги, ты привыкнешь. Это самый лучший в мире город! — Надж уже совсем достала меня своими восторгами.
— Хватит вам препираться! — Чуть какой в стае спор, мне как всегда приходится за старшую выступать. — Мы тут не развлекаться собираемся. У нас дело есть. Институт найти.
— А как? Как его найдешь-то? — задает Ангел вопрос, который давно уже не дает мне покоя.
— У меня есть план, — твердо заявляю я.
Но ложь, пусть даже во спасение, все равно остается ложью.
76
Я тебе вот что скажу, мой дорогой читатель, если вокруг Нью-Йорка построить высокий забор, получится самый большой в мире цирк.
И в этом-то цирке мы проснулись на следующее утро. Мы еще только глаза открыли, а по петляющим дорожкам парка уже накручивали бесконечные мили голенастые бегуны, вертели педали велосипедисты, и даже любители верховой езды уже вовсю понукали своих лошадей.
Не прошло и часа, к ним присоединились конькобежцы на роликах, уличные актеры, жонглеры и клоуны, мамаши с колясками и неисчислимое множество собачников со своими четвероногими друзьями всевозможных пород и окрасов.
— Смотрите, смотрите, — страшным голосом шепчет Надж, прикрывая рот рукой, — у тетки целых шесть пуделей, и все белые. Зачем ей столько?
— Может, она их продает? — высказываю я свое предположение. — Иначе зачем бы нормальному человеку шесть одинаковых пуделей.
— Откуда это такой запах вкусный? — вертит головой Игги, определяя источник действительно неимоверно соблазнительного аромата. — Вон там! Что там такое? Левее, левее, — уверенно подталкивает он меня.
— Там чувак еду какую-то продает. Подожди, сейчас посмотрю. На тележке написано: «Орешки жареные в меду».
— Я отсюда без орешков никуда не пойду. То есть можно мне, пожалуйста, немного денег?
Пока мы вместе с Игги и Ангелом не торопясь покупаем шесть маленьких пакетиков с волшебно благоухающими орешками, Клык, Надж и Газман ушли вперед поглазеть на торгующую воздушными шарами клоунессу.
Мы даже догнать их еще не успели, а меня уже что-то в этой актерке настораживает. Только я сперва не пойму, что. Вроде бы она, как и положено, выкидывает свои записные фокусы… Но тут я замечаю, что краем глаза она переглядывается с каким-то прогуливающимся вокруг нее пижоном.
По спине у меня пробегает холодок. Все бранные слова, которым я так долго не давала воли, вот-вот сорвутся у меня с языка. Конец нашим маленьким радостям. Беззаботности моей как не бывало. Остался только страх, гнев и мощный инстинкт самосохранения.
Ангел напряглась и еще крепче сжала мою руку.
— Игги, держись рядом, — шепчу я. — И свистни нашим.
Клыку ничего объяснять не нужно. Он и сам постоянно настороже, так что, обернувшись в мою сторону, он мгновенно просекает ситуацию. Неуловимым движением разворачивает Газа и Надж на сто восемьдесят градусов, и вот они уже все трое стремительно удаляются прочь.
Я, Ангел и Игги припускаем в ту же аллею и тоже набираем скорость. Быстрый взгляд через плечо подтверждает мои самые худшие догадки: нас преследует тот чернявый пижон. И он уже не один. С ним тетка, и у них одинаковые хищно сосредоточенные лица и одинаково жестокие глаза.
Сканирую окрестности, автоматически фиксируя пути к отступлению, площадки для взлета и возможные укрытия.
— Бежим!
Наша шестерка — все отличные бегуны. Нормальному человеку нас ни за что не догнать. Но и над ирейзерами белохалатники тоже постарались. Их генетический код тоже существенно усовершенствован. Вот и получается, беги не беги, но если не удастся взлететь, нам конец.
Тех уже трое. Парочка плюс новый амбал. Они припустили трусцой, и за спиной я уже слышу их топот.
Несемся, не разбирая дорожек, натыкаясь на велосипедистов и сбивая скейтбордистов. Извините, на вежливые маневры у нас нет времени.
— Их четверо! — бросает на ходу Клык. — Нажимай, ребята.
Между нами всего каких-то двадцать шагов. Голодный оскал уже обезобразил их стандартно-смазливые рожи. Ускоряемся из последних сил.
— Шестеро, — предупреждаю я наших.
— Нам бы взлететь, — добавляет Клык.
Закусив губу, еще крепче сжимаю руку Ангела.
Ирейзеры все ближе. Дышат мне в затылок, их уже восемь.
Что же делать, что делать?
77
— Налево, — командует Клык, и мы без размышлений круто забираем влево. Откуда он только знает, что нам туда?
Парковая дорожка неожиданно выносит нас на площадь. По краям — тысяча киосков со всякой снедью и ерундой. Слева два кирпичные здания. Перед ними в воротах толпа школьников.
Глаза мои регистрируют огромную вывеску «Зоопарк».
— Сливайтесь с толпой, — я только успеваю шепнуть, а мои уже растворились среди подростков. Правда, Клык, Игги, Надж и я — все ростом существенно выше нормального среднего подростка. И чтобы наши головы не торчали, привлекая ненужное внимание, приходится присесть и идти на полусогнутых. Но в целом мы пробрались в самую середину и, кажется, совершенно неразличимы. Вокруг нас примерно двести школьников разного возраста. Шаркая ногами и подгоняемые сзади взрослыми, они медленно продвигаются к воротам. Я с трудом сдерживаю шальное желание помычать: ни за что бы не подумала, что моя легкая стайка так естественно впишется в это стадо. Но никто не обращает на нас внимания, никому и в голову не приходит спросить нас, кто мы и откуда взялись. Подростки себе и подростки. В зоопарк со школой идем.
Из-за плеча какой-то девчонки выглядываю посмотреть, как там ирейзеры. Мечутся, как сумасшедшие, по площади. Похоже, они нас потеряли.
Один из этих волчин попытался было проскочить в зоопарк, но у ворот его остановил полицейский:
— Сегодня только для школьников. Взрослым вход запрещен. Вы, мистер, служащий или сопровождающий со школой? Предъявите, пожалуйста, пропуск.
Злобно оскалившись, ирейзер отступает обратно.
Круто! Нью-йоркский полицейский против ирейзера. Вот это картинка! Загляденье! Да здравствуют нью-йоркские полицейские!
Тем временем мы подошли к турникету на вход. А вдруг засекут? Но служитель только вяло бормочет: «Проходите, проходите», глядя поверх голов школьной толпы и не обращая ни на кого никакого внимания. Уф! Пронесло, пустили без проблем.
За воротами, чуть только войдя в зоопарк, мы спокойно вынырнули из толпы. Снова все вместе, снова наша стая-шестерка!
— Йесс, — подпрыгивает довольный Газ, — вход только для школьников! Классное местечко!
— Зоопарк! — Надж совершенно вне себя от восторга. — Мне всегда хотелось в зоопарк! Я про зоопарки читала и по телеку их видела! А теперь вот сама в зоопарке оказалась. Клево! Спасибо тебе, Макс!
В ответ я только улыбаюсь, молчаливо соглашаясь со своим всемогуществом. Хотя причем тут Макс? К чему-чему, а к этому визиту я никакого отношения не имею.
— Пошли-пошли, чего застряли, — голос у Игги нервный и напряженный. — Давайте-ка отсюда подальше. Что там за хрень такая? Что это, лев? Он за решеткой? Да что же вы все молчите? За решеткой? Да?
— Игги, ты спятил, что ли? Это же зоопарк! — Надж берет его за руку. — Здесь все за решеткой.
Да уж, конечно. Решетки и клетки — это нам хорошо знакомо!
78
— Глядите, глядите! Белый медведь! — Газман прижимает лицо к стеклянной загородке, за которой в огромном бассейне жизнерадостно плещется огромный белый медведь. Точно завороженный, Газзи смотрит, как медведь играет с пустой жестяной канистрой из-под пива — то подбрасывает ее, то топит.
Должна тебе прямо сказать, мой дорогой читатель, ничего подобного мы никогда прежде не видели. Нас не водили по выходным в зоосады да в музеи заботливые родичи. Так что мир, в котором мы вдруг оказались, был новым, совершенно незнакомым и даже чужим для нас миром. Миром, где дети свободно бегают по дорожкам, где никому даже во сне не приснится никакая генная инженерия. Где ни за кем не тащатся провода бесчисленных мониторов давления, напряжения, ускорения и прочего, и прочего. Где даже звери сидят не в тесных клетках, а живут в огромных вольерах, и по всем признакам похоже, что они там счастливы.
Как, например, вот этот медведь… Точнее — два. Один большой, а второй поменьше. Наверное, детеныш. На двоих у них большой вольер с двумя солидного размера скалами и с большим бассейном. А о всяких там игрушках я и не говорю.
— Нам бы такой бассейн, — мечтательно заходится Газман.
А как насчет домашнего очага, защиты от ирейзеров или просто даже еды на всех нас вдоволь? И все это примерно так же недостижимо, как и бассейн. Но я ласково треплю его по плечу.
— Конечно, Газ, бассейн — это здорово!
Эти звери, скорее всего, сходят здесь с ума от тоски и одиночества, и все равно их вольеры не сравнить с нашими клетками в Школе. Я еще не отошла от побега от ирейзеров, от зрелища их мерзких харь, от приступа дикого страха. Так что все эти животные вызывают у меня слишком яркие воспоминания о том, что и я, как зверь, жила в клетке, о том, что клетка эта была такой низкой и такой тесной, что в ней даже встать и то невозможно.
Размышляя о нашем прошлом, вспоминаю об Институте, чем бы таким этот институт ни был. Он главная наша цель. Чтобы его найти, мы прилетели в Нью-Йорк. Теперь осталось недолго, мы вот-вот выясним, кто мы такие, откуда взялись и с какой целью нас произвели на свет, кто бы это ни сделал.
Растираю руками лицо и плечи. Чем дольше мы в этом зоопарке остаемся, тем больше мне не по себе. Опять начинает болеть голова. Но вытащить отсюда ребят у меня не хватает сил. Газ, Надж, Ангел и Игги радуются здесь всему как дети. Нормальные дети без крыльев и прочих наших наворотов. Надж в красках расписывает Игги все, что видит. От его настороженности не осталось и следа, и оба они заливаются хохотом.
— Что-то мне здесь очень тоскливо, — подходит ко мне Клык.
— И тебе тоже? У меня совсем уже крыша едет. Здесь все — одно сплошное воспоминание… и у меня…
Вот так молчишь себе и молчишь. А как начнешь говорить начистоту, так остановиться трудно. Я даже чуть не призналась Клыку про начинающийся приступ мигрени. Но в последний момент сдержалась. Нечего его попусту пугать. И я выруливаю совершенно в другую сторону:
— … и у меня… отчаянное желание выпустить их всех на свободу.
— Для чего? Думаешь, нужна им эта твоя свобода? — сухо спрашивает Клык.
— Ни для чего! Просто, чтобы были свободными!
— Свобода жить посреди Манхэттена? А как себя защитить, прокормить и где обогреться? Они здесь целее будут. Если, конечно, ты только не собираешься доставить белого медведя в Гренландию у себя на загривке.
Должна я вам сказать, что временами логика — страшно неприятная штука. Недовольно взглянув на Клыка, отправляюсь собирать нашу команду.
— Давайте-ка собираться, — я очень стараюсь сохранить вид уверенного лидера.
— Какая-то ты зеленая, — замечает Газман, несмотря на мои усилия.
Меня и вправду тошнит.
— Ага. Пошли-ка мы отсюда, пока я не рассыпалась тут на глазах у изумленной и чувствительной публики.
— За мной, — Клык ныряет в расщелину между двумя искусственными скалами. Отсюда к задворкам и техслужбам ведет дорожка для служителей. На дорожке никого нет, и вход публике перегорожен веревкой.
Taк мне удается слинять из зоопарка, не облевав публику и не свалившись в беспамятстве.
79
— Знаете, чем мне Нью-Йорк больше всего нравится? — спрашивает нас Газман, шумно чавкая кошерной сосиской. — Здесь полно нью-йоркцев, и они все психи, еще покруче нашего.
— Значит, считай, мы вписались, — Игги, похоже, с ним вполне согласен.
Он с наслаждением облизывает трубочку ванильного мороженого. Смотрю на него и едва удерживаюсь от смеха. Игги похож на длинный и тонкий конус, и трубочка у него в руках — ровно его уменьшенная копия. Росту в Игги больше шести футов, или, если на европейский манер, то сто восемьдесят сантиметров с хорошим гаком. И это в его четырнадцать лет. Бледнокожий, рыжий, длинный и тощий, он бросается в глаза больше всех нас, вместе взятых. Но, с другой стороны, здесь, на нью-йоркской улице, одни сплошные супермодели, розововолосые панки, все в черном готы, кожаные рокеры и просто люди со всего света и всех цветов и оттенков кожи. Так что шестеро подростков сомнительной чистоты, в больших, не по размеру, ветровках и в драных джинсах, — явление самое обычное и особого внимания совершенно не заслуживающее. Эти беглые наблюдения нашего места в нью-йоркском пейзаже заставляют меня безропотно согласиться с выводами Газмана и Игги: да, мы, действительно, сюда вписались.
— Вписаться-то мы, ребята, вписались, а вот, как показали сегодняшние события, скрыться от ирейзеров это нам не поможет, — предупреждаю я стаю и автоматически на все триста шестьдесят градусов сканирую нью-йоркский люд — проверочка на признаки опасности: бездушные лица, как с журнальной обложки, пижонский прикид, хищные глаза, тонкогубые рты.
— К слову об ирейзерах, — вставляет Клык, — мы, похоже, имеем дело с новой моделью. По-моему, шестерка.
Я с ним согласна:
— Ага, они ее здорово улучшили. Очеловечили, это раз. Теток добавили, это два. Тетки — самое настоящее несчастье.
— Да уж, конечно. Нам ли не знать, что все тетки хищницы. Общеизвестно: бабьи драки первой кровью никогда не кончаются. Статистика, понимаешь ли.
Ох, и забодали меня эти клыковские шуточки!
— Можно мне буритто? — Надж приплясывает на тротуаре рядом с очередным уличным лоточником. — А что это ниш?
— Ка-ниш, — поправляю я ее. — Каниш — это такая картофельная вафля, пюре спрессовывают в квадратик и жарят. Можно внутрь запечь сосиску.
Все эти объяснения не мешают мне внимательно осматривать на ходу каждое здание. Что я надеюсь увидеть? Не знаю. Вывеску с крупной надписью «Институт»? Сомневаюсь.
— А что такое квашеная капуста? — спрашивает Ангел.
— Тебе не понравится, поверь мне, — сурово отрезаю я в ответ и покупаю каждому из нас по завернутому в фольгу горячему буритто.
Надж на седьмом небе:
— Лепота, можно всякую еду на улице купить. На каждом углу какая-нибудь новенькая снедь. Иди себе и ешь на здоровье. И вообще, тут на каждом углу все, чего только душа ни пожелает. Тут тебе и банк, и метро, и еда, и автобусы, и магазины клевые. Лучшее место на свете! Так и знайте. По мне, так нам вообще надо сюда насовсем переселяться.
Вот разошлась! Как же мне ее трепотню остановить-то?
— То-то ирейзеры обрадуются. Не надо им будет по пустыням да по горам за нами гоняться. За птичьим отродьем поохотился, в ресторанчике посидел, шмоток прикупил. Все под боком.
Надж нахмурилась и приумолкла, а Ангел покрепче взяла меня за руку, и я тут же пожалела, что их чересчур напугала:
— Ты, Надж, с одной стороны, права. Здесь, конечно, клево. Но, с другой, все это стоит денег. А их у нас совсем с гулькин нос осталось. К тому же у нас дело есть, задача важная.
И тут на полуслове я замолкаю. Останавливаюсь, как вкопанная, и замираю. Клык тут же подскакивает, готовый подхватить меня на случай, если я снова брякнусь:
— Что, больно? Опять?
Как сумасшедшая трясу головой и глубоко вдыхаю:
— Пирожки!..
Он тупо смотрит на меня. Полный оборот на месте. Пытаюсь определить, откуда несется этот волшебный запах. Ага, вон там, крошечная забегаловка: «Пирожки от миссис Филдс!». Духовка прямо напротив входной двери, и на улицу вырывается теплый аромат дома, безопасности и уюта. Так пахло в Эллином доме…
— Я без пирожков дальше ни ногой, — категорично заявляю я.
Это были фантастические пирожки. Но все равно хуже домашних.
80
— Я устала, — хнычет Надж, — давайте немножко посидим.
Не дожидаясь ответа, она плюхается на широкую гранитную ступеньку величественной лестницы, ведущей в какое-то помпезное здание. Обхватив голову руками, кладет ее на колени. Так и сидит, закрыв глаза. Заснула, что ли?
— Ну и как ты собираешься искать Институт? Что у тебя за генеральный план?
Своим вопросом Игги попал в самую точку, на любимую мозоль, как говорится, наступил. Что я им скажу? Будем ходить, пока не увидим? Ответ не засчитывается. Я ведь все это время им всем лапшу на уши вешала, что у меня план есть. А плана-то у меня никакого никогда и в помине не было. Откуда мне знать, как он выглядит или как точно называется. Понять бы хоть, в Нью-Йорке он или нет… А про адрес я вообще даже не говорю.
Газман и Ангел присаживаются рядом с Надж. Смотрю на них всех вместе, и меня снова поражает, какие же они у меня все хорошие да милые.
— А как насчет телефонной книги? Может, там найдется Институт этот долбаный? Я в нескольких телефонных будках эти справочники заметил.
— Можно попробовать. — Мне ужасно досадно, что Клык быстрее меня про телефонную книгу сообразил. — Телефонная книга — это своего рода справочная система, а справочная система — это как раз то, что нам сейчас жизненно необходимо.
С умным видом тяну время. Вот-вот они меня раскусят. Они же меня как облупленную знают. Надо быть совсем идиотом, чтобы не просечь, что я в здравом уме и трезвой памяти так не разговариваю. Но, набравшись наглости, я все равно гну свое:
— Или, например, в компьютер где-нибудь залезть. Интернет посмотреть…
Здоровый мраморный лев привлекает мое внимание. Здесь у подъезда их целых два, по обе стороны от входа. Вот наворочено…
Стоп! Да их тут четыре. Раздвоились что ли? Перед глазами у меня целый хоровод львов, один, другой, пятый… Усиленно моргаю и изо всех сил трясу головой. Нет, вроде все нормально. Два льва только. Страх придавил меня точно каменной глыбой: опять у меня с головкой какая-то хрень происходит.
— Так что мы теперь будем делать? — настаивает Игги.
Что, командирша липовая, давай теперь, командуй! Руководи.
Слегка помедлив и опасаясь, как бы у меня еще раз крыша не поехала, оглядываю здание. Перед входом табличка с названием. Читаю: «Нью-йоркская публичная библиотека гуманитарных и социальных наук».
Библиотека! Отлично!
Киваю ребятам на вход:
— Поиск начинаем здесь! Поднимайтесь, молодежь! Вперед! Библиотека — самое подходящее место. Здесь нам и компьютеры, и базы данных!
Не глядя, слушают они меня или нет, я целеустремленно шагаю вверх по ступенькам. А за спиной слышу недоуменное бормотание Клыка:
— Информацию получить — пожалуйста, тут тебе и библиотека под боком. И как у нее это все так получается?
81
Внутри была такая красота, настоящий дворец! У меня даже дух захватило!
Понятно, что мы никогда ни в какой библиотеке не были. Уж не говоря о публичной или там нью-йоркской. С отвисшими челюстями, обалделые, мы глазеем вокруг, как провинциальные ваньки. Каковые мы, собственно говоря, и есть.
— Чем я могу вам помочь? — поднимает на нас глаза сидящий за полированной деревянной стойкой молодой парень. На его вежливом лице написано едва заметное недовольство. Но никаких признаков того, что он хочет разорвать нас на клочки, вроде не наблюдается. Из чего я с облегчением заключаю, что он не ирейзер.
— Будьте любезны, — набравшись храбрости, с умным видом я выступаю вперед. Интересно, насколько умным может быть вид у растерянного четырнадцатилетнего мутанта, первый раз переступившего порог библиотеки?
— Дело в том, что я надеюсь найти какую-нибудь информацию о некоем институте, который, насколько мне это известно, находится в Нью-Йорке.
Все это чистая правда, и я улыбаюсь парню со всей искренностью и теплотой, на которые я только способна. Он смущенно моргает и краснеет до ушей.
— К несчастью, я не знаю ни точного названия, ни адреса. Нет ли здесь компьютера, посмотреть в интернете или в какой-либо базе данных?
Он еще раз внимательно нас осматривает. Тут ко мне пододвинулась Ангел, взяла меня за руку и тоже улыбнулась ему лучезарной улыбкой. По-настоящему… ангельской.
— Четвертый этаж, — решается парень после секундной паузы. — Справочный и компьютерный кабинеты направо от главного читального зала. Пользование бесплатное, но на входе требуется расписаться.
— Спасибо вам большое. — Новая улыбка, и мы вприпрыжку бежим к лифту.
В лифте Газман нажимает цифру четыре.
— Что это ты с ним на все сто раскокетничалась? — бурчит Клык, не глядя на меня.
— Чего? — я прямо остолбенела, но дальнейших объяснений от него не последовало.
Лифт ползет вверх как нарочно медленно, и мы нервно отсчитываем секунды. Проклятая клаустрофобия. Ничего с ней поделать невозможно. К четвертому этажу с меня ручьями льет пот. Но в следующую минуту двери, наконец, открываются, и мы пулей вылетаем наружу, как будто это не лифт, а самая настоящая барокамера.
Компьютерный зал мы нашли сразу. На длинных столах по нескольку мониторов. Перед каждым клавиатура и подробная инструкция к выходу в интернет. У входа подписываюсь в журнале посетителей: Элла Мартинез. Ставлю победоносный росчерк, и библиотекарша ласково мне улыбается.
На этом наши достижения заканчиваются. Следующие полтора часа ничего хорошего не приносят. В четыре руки мы с Клыком шарим по интернету, пробуя всевозможные ключевые слова. Находим миллион институтов на любой вкус. Но ни один, даже отдаленно, не напоминает тот, который мы ищем. Суди сам, уважаемый читатель, похож на наш Институт вот, например, этот: Институт по выявлению внутреннего потенциала домашних животных. Если кто сечет, что эта галиматья значит, пожалуйста, черкните мне записочку с объяснением.
Ангел улеглась под столом и что-то там себе тихонько мурлычет. Надж играет с Газманом в виселицу. Ни один их них толком грамотно писать не умеет. Так что никто, по счастью, еще не повешен.
Игги неподвижно сидит на стуле, сосредоточенно глядя перед собой. Он прислушивается к каждому шепоту и к каждому шороху, фиксирует любой скрип стула или шелест бумаги. Я знаю, из всех этих звуков он выстраивает мысленную картинку происходящего, более точную, чем любой из нас увидит глазами.
Печатаю очередное ключевое поисковое слово, и экран моего компьютера не выдерживает, мигает как сумасшедший, и на нем высвечивается цепочка бесконечно повторяющихся слов: поисковая ошибка, поисковая ошибка, поисковая ошибка. А потом вспышка и темнота. Все! Баста!
— Наплюй, — успокаивает меня Клык. — Все равно сейчас закрывать будут.
— Может, мы здесь переночуем? Здесь хорошо, тихо… — Игги в библиотеке явно понравилось.
Осмотревшись, замечаю, что народу в зале больше не осталось. Мы последние, если не считать охранницы в форме. И она уже полным ходом направляется к нам.
— Не думаю. Нас отсюда сейчас турнут.
Что-то в этой тетке меня настораживает. Может, ее размеренная походка? В мозгу бьют колокола тревоги.
— Делаем ноги…
Ребята понимают меня с полуслова. Мы в одну секунду находим лестницу и стремглав несемся вниз.
Каждой клеткой, каждым нервом напряженно жду появления толпы ирейзеров. Выскакиваем в сумеречный свет вечерней нью-йоркской улицы, проносимся мимо помпезных львов.
Ни-ко-го! Погони за нами нет!
82
— Давайте обратно в парк на метро поедем, — устало просит Надж.
Уже поздно. Мы единодушно решили снова ночевать в Центральном Парке. Он большой, темный, деревьев много — есть где спрятаться.
— Всего каких-то восемнадцать кварталов, лучше пешком, — возразила было я, но тут же в глаза мне бросилось истощенное лицо Ангела. Она далеко еще не оправилась от тех опытов, которые проделывали над ней белохалатники. И я передумываю:
— Ладно, только давайте сначала посмотрим, сколько нам это будет стоить.
Ко входу в метро всего пять ступенек вниз, а меня уже колотит. Ангел, Надж и Газман устали так, что в замкнутом они пространстве или нет, им уже по фигу. Но Игги, Клык и я не находим себе места.
Проезд в метро — два бакса с носа. Детям ниже сорока четырех инчей — бесплатно. Сколько, интересно, инчей у нас Ангел будет? Ей всего шесть лет, но росту в ней уже верных четыре фута будет. Так что — дважды шесть — двенадцать — метро обойдется нам в двенадцать баксов.
Хотя… хотя в окошечке для продажи билетов — никого. Значит надо их покупать в автомате. Если, конечно, очень этого хотеть. А если не очень хотеть, то нам шестерым перемахнуть через турникет — дело плевое, особенно, если вокруг ни души.
Сэкономив двенадцать зеленых, торчим на платформе в ожидании поезда. Стоим пять минут, десять. Десять до-о-олгих минут под низкими гулкими сводами — и я готова лезть на стенку и орать во все горло. А что, если за нами следят? А что, если сию минуту сюда нагрянут ирейзеры?
Игги повернул голову к черной дыре туннеля, прислушиваясь к доносящимся оттуда каким-то неясным отзвукам.
— Что там?
— Люди.
— Рабочие?
— Не похоже…
Вглядываюсь в темноту. Теперь, сосредоточившись, и я различаю там в глубине отдаленные голоса.
И тут я принимаю одно из своих знаменитых решений. Одно из тех, от которых все наши всегда облегченно вздыхают и мгновенно обретают чувство полной безопасности и уверенности в завтрашнем дне.
— Ноги в руки и вперед! — командую я, спрыгнув с платформы на уходящие в темноту туннеля пути.
83
— Что бы это значило? — спрашивает Газман, показывая на металлическую табличку, на которой написано: «Держись в стороне от третьего рельса!»
— Это бы значило, что на третьем рельсе напряжение семьсот вольт, — не моргнув глазом, объясняет Клык. — Коснись его — и ты черная головешка.
— О'кей! Спасибо за доходчиво донесенную информацию. Ребята, следуйте инструкции. Держитесь в стороне от третьего рельса.
Откуда, интересно, Клык знает такие подробности про нью-йоркскую подземку? Мы переглядываемся, и он с гордостью почти что улыбается мне в ответ.
Первым почувствовал приближение поезда Игги. И тут же скомандовал:
— Поезд! Срочно сходим с путей!
Если ты, дорогой читатель, не знаешь, что между путями и стеной туннеля всегда есть узкий зазор, спешу тебя немного успокоить. Так что, если хорошенько выдохнуть и по этой стене распластаться, то есть небольшая вероятность, что пронесет. Вот мы и вбуравливаемся в грязный и вонючий туннельный кирпич. Тридцать секунд спустя мимо проносится поезд. Воздушной волной нас всех чуть не засасывает под колеса. Хорошо, что на всякий случай я прикрыла собой Ангела — самой бы ей ни за что на ногах не удержаться.
Короче, обошлось. С облегчением выдохнув, отдираем себя от стенки.
— Кто там? — спрашивает чей-то злобный хриплый голос. Похоже, что его обладатель последние пятьдесят лет безостановочно смолил, прикуривая папиросы одну от другой.
Идем не останавливаясь. Чуть высвобождаем крылья на случай, если придется придать себе экстренное ускорение — только не вверх, а головой вперед вдоль туннеля.
— Никто, — убедительно говорю я.
По стенке доходим до поворота. Заворачиваем за угол…
Батюшки светы! Перед нами еще один город. Новый Нью-Йорк, совсем не тот, что мы видели до сих пор. Вот оно, тесное и зловонное чрево Манхэттена. Потолок неожиданно поднялся этажа на три, и сверху свисают сталактиты засохшей краски и застывших испарений. Кучки людей забились в бетонные ниши.
На нас оборачивается сразу несколько грязных лиц, и кто-то говорит:
— Отбой! Это не копы, ребятня какая-то.
Интерес к нам тут же потерян. Все снова занялись своим делом, будто нас здесь и не было. Только одна тетка, на которой, кажись, надето двадцать пять слоев всякого рванья, безнадежно скрипит: «Ребят, у вас хавки не найдется?»
Надж молча достает из кармана и протягивает ей завернутый в салфетку кусок недоеденного кныша. Жадно схватив его и понюхав, тетка тут же отворачивается и принимается громко чавкать.
Тут и там это лежбише освещают здоровые железные нефтяные канистры, в которых народ развел огонь. Хотя сейчас весна и ночь нынче теплая, здесь, в подземном городе, вечная темнота, сырость и холод. Так что эти бочки — единственный источник света и единственная надежда не сдохнуть от гипотермии.
Мы попали не то что в новый город — в новый мир. В бомжатник, приютивший всех, кого выплюнул, отринул и растоптал верхний Нью-Йорк. И среди этих человеческих отбросов я в ужасе замечаю горстку ребят нашего возраста.
Вдруг осознаю, как болит у меня голова. Боль нарастала весь вечер, только у меня были разные другие неотложные заботы. А теперь мне бы только упасть где придется и заснуть.
— Эй, вы, давайте сюда! — хрипит бомжиха, которой Надж отдала свой кныш, и показывает нам на встроенную в стену длинную бетонную лавку. На лавке сидят, лежат, спят сотни людей, застолбив свое место, кто драными одеялами, кто картонными коробками. Грязным пальцем тетка тычет туда, где еще можно приткнуться на свободном пространстве.
Переглядываюсь с Клыком. Он пожимает плечами. Здесь, конечно, не то что в парке, но тепло, сухо и, похоже, безопасно.
Забираемся на лавку. Отвернувшись ото всех, строим свою кулачную пирамиду. Все, день кончен, пора спать. В ту же минуту все наши ровно сопят, подложив кулаки под головы.
А мы с Клыком сидим, привалившись спинами к стене. Я сжала голову руками и тру виски.
— Болит?
— Ага… Ничего, завтра пройдет.
— Спи. Я пока посторожу.
Я благодарно ему улыбаюсь и мгновенно отрубаюсь, не успев подумать, как же мы узнаем, что наступило утро.
84
Когда я спала, мой череп разнесло на куски.
Боль разорвала ночь пополам. Я заснула, и какой-то внутренний телик долго крутил мне сладкие сны про прогулки по усыпанным желтыми цветами лугам — реклама шампуня, да и только. Реклама накрылась от ножевого удара в мозг. Меня подбросило. Это конец! За мной окончательно пришла смерть. Больше она уже не отступит.
Воздух с шипением вырывается изо рта. Голова забита острыми стеклянными осколками. Они пиявками впиваются в мозг и рвут его на мелкие части. Я могу только слабо скулить: скорей, скорей бы умереть, лишь бы только эта пытка сейчас же кончилась…
— Макс, — низкий голос Клыка просачивается сквозь плотную завесу агонии. Но откликнуться я все равно не могу. Стой я сейчас на краю утеса, я бы с радостью шагнула вниз. И ни за что не раскрыла бы крыльев.
Меня тошнит. В голове пульсируют яркие бессвязные картинки, слова, звуки. Какой-то голос несет полную околесицу. Может быть, это мой голос. Зубы стиснуты так, что болят челюсти. Вкус крови во рту — я насквозь прокусила губу.
Чувствую, как на плечо мне ложится рука Клыка. Но его прикосновение точно из другого мира. А я как будто из-за стеклянной перегородки смотрю безумное сюрреальное кино.
Когда же, наконец, откроется передо мной тот знаменитый туннель белого света, туннель, на другом конце которого протянут мне руки добрые нежные люди в белых одеждах. Разве крылатым мутантам закрыт путь в рай?
И тут вдруг ко мне сквозь боль прорывается сердитый и ясный голос:
— Какая сволочь увечит мой Мак?!
85
Так же, как и раньше, боль постепенно начинает отступать. Перед глазами по-прежнему мелькают безумные, бессвязные образы. Но они чуть-чуть поблекли, и смотреть на них уже не так больно. Я чуть не заплакала от отчаяния: если на этот раз все кончилось, значит, я сейчас не умру. А если я не умру сейчас, значит, весь этот кошмар повторится опять.
Если бы вокруг никого не было, если бы рядом не было наших младшеньких, я бы кричала во все горло. Но я креплюсь и из последних сил стараюсь не разбудить ребят, не выдать этому бомжатнику нашего присутствия, присутствия странных мутантов.
— Вы кто? Что вы тут делаете? — это снова тот же самый угрюмый голос. — Из-за вас, недоносков, мой Мак к чертовой бабушке совсем с катушек слетел.
Будь я в норме, я бы давно уже была на ногах, заслонив собой нашу стаю, готовая кому хочешь вмазать по первое число.
Только не сейчас. Сейчас я сморщенный, скукоженный, бессильный комок, катающийся от боли по земле. Глаз не раскрыть, рот перекошен, лицо мокрое от слез.
— Ты это о чем? — голос Клыка угрожающе звенит стальными нотами.
— Говорят тебе, мой Мак полетел. Я отследил помехи — они вот от нее исходят, и к бабке не ходи! Я тебе говорю, выключай, давай, ваши штучки! И что она тут воет-то, что с ней вообще такое?
Сердце мое останавливается в ужасе от того, что кто-то чужой видит меня в полном моем распаде.
— Порядок с ней. А к компьютеру твоему мы никакого отношения не имеем. Тебе бы, браток, лучше свинтить отсюда подобру-поздорову. Целее будешь. Понял, хмырь. — Клык, если распалится, однозначно один десятерых стоит. Даже по голосу понятно, что с ним сейчас лучше не связываться.
Но парень упорствует:
— Никуда я отсюда не пойду, пока вы с моим Маком ваньку валять не перестанете. А ты бы подружку свою лучше в больницу тащил.
Что? Подружку? С чего он взял? Ладно, с этим надо будет потом разобраться. Но от этих его слов меня хорошенько тряхонуло. Откуда-то даже нашлись силы приподняться на локте, а потом и вовсе принять вертикальное положение.
— Да сам-то ты кто? — моя попытка угрозы полностью провалилась. Какая, к черту, угроза, если голос у меня никакой, если мозги корежит даже от слабого света, а глаза собрать в кучу и вовсе невозможно.
Если я вообще что-то могу видеть, перед нами парнишка примерно нашего возраста, хиляк, в армейском, с чужого плеча камуфляжном дранье. Тощая грудь перетянута ремнями, которыми он намертво прикрепил к себе белый блестящий ноутбук.
— А ты, дохлятина, не суй свой нос не в свое дело, — злобно шипит он на меня. — И кончай выкидывать штучки с моей платой.
Голова по-прежнему раскалывается и вовсю кружится. Меня все еще мутит, и все конечности, как ватные, но я уже могу нанизать друг на друга несколько связных слов.
— Что за плата? О каких таких «штучках» ты несешь?
— Вот об этих, — огрызнулся парень и повернул к нам экран своего компа.
Я смотрю и понимаю, что у меня едет крыша: на экране мелькают картинки, рисунки, карты, какие-то обрывки кодовых цепочек, какие-то лица, открывающие рот, как в немом фильме, — короче, точная запись того сюра, который еще несколько минут назад затоплял мой мозг во время припадка.
